Поэт и пошлость

Генри Кендалл уехал в Лондон на два дня раньше, чем они все собирались, недовольно объяснив, что ему что-то стало скучно. Если Айвор и распознал завуалированный упрек в свой адрес, то не подал виду. Теперь они с Бобби не нуждались в Генри даже в качестве провожатого, потому что успели освоиться в Берлине сами и радостно таскали Зигфрида по своим любимым местам. — Как хорошо, что мы снова втроем, правда? — блаженствовал Бобби. Айвор воспылал к Зигфриду новой страстью, и это было похоже на второй медовый месяц — на макабрический медовый месяц. Зигфрид все не мог оправиться после своих унижений, в нем бродили, не находя выхода, ярость и ненависть, но все-таки Айвор отдавался ему, опускался перед ним на колени, позволял связывать себе руки, приматывать их к изголовью кровати и потом делать с собой, беспомощным, все, что заблагорассудится, и больше ему был никто не нужен, во всех этих хваленых кабаре и клубах он больше ни на кого не смотрел и был занят только тем, что отгонял от Зигфрида назойливых мальчиков. Зигфрид так и не понял, чему он обязан возвращением благосклонности, — тому ли, что стал смиренным и удобным, как Бобби, ничего не требовал и ни в чем не упрекал, или, как предсказала давеча мудрая Марго, Айвор почувствовал конкуренцию, и это заставило его дорожить своим авантажным обожателем, знаменитым поэтом и героем войны. В любом случае, ни одна из этих причин не делала Зигфриду чести. Наконец настала пора уезжать. Айвор и Бобби в детском восторге накупили порнографических журналов и наборов открыток, искусственных фаллосов и прочих сувениров в том же духе. — Хоть бы подумали, какой вид вы будете иметь на таможне, когда вас попросят открыть чемоданы, — сказал им Зигфрид. Айвор и Бобби с неподдельным беспокойством переглянулись. Привыкнув к берлинской вседозволенности, они, похоже, забыли, что за пределами этого волшебного царства расстилается большой и недружелюбный к ним мир. — Дорогой, — раздумчиво промолвил Бобби, — мне кажется, нам лучше положить все это к тебе... — Вот спасибо! — воскликнул Айвор. — Но ты вспомни, тебя никогда не досматривают на таможне. Ну, попросят открыть один чемодан для порядка, но в вещах не копаются. Кстати, Зигфрида, наверное, тоже не досматривают. — Нет уж, Зигфрид — национальное достояние, мы не можем так играть его репутацией, история нам этого не простит, — Айвор обреченно вздохнул. — Давай все в мой багаж. И они с головой ушли в процесс маскировки компрометирующих сувениров. У Айвора была при себе папка с нотами (он репетировал с Генри в музыкальном салоне “Адлона”), и журналы с открытками изобретательно разместили между нотными листами. Договорились, что папку Айвор во время досмотра возьмет в руки, а если таможенники вдруг с чего-то проявят к ней настойчивый интерес, то выбросит в море. Искусственные фаллосы рассовали по шляпным коробкам и прикрыли, собственно, шляпами или, если размер позволял, спрятали в ботинки. Веселились при этом как дети малые. Был также план спрятать часть этого добра в корзинки, в которых путешествовали болонки, но от этой идеи пришлось отказаться, после того как Чимми выкопал из-под своей подстилки фарфоровый хрен вызывающего цвета и принялся с ним играть, и возникло закономерное опасение, что он или любой из его собратьев может повторить этот номер на таможне. Зигфрид тоже сделал одну покупку в Берлине. В антикварной лавочке он нашел прекрасное кольцо в стиле art nouveau из серебра с лунным камнем. Серебряный обод имел прихотливую текучую форму, будто был расплавлен жаром. Это кольцо подошло бы как женщине, так и мужчине. Зигфрид предназначил его Айвору, возможно, на грядущее Рождество. Вечером долгого и суматошного дня, посвященного последним сборам и лихорадочному прощанию с городом, они заняли свои купе в парижском экспрессе. После всей вокзальной суматохи, погрузки и пересчета по головам болонок, распаковки вещей, нужных в дороге, наступившие тишина и покой стали сущим блаженством. Поезд мчался через темноту, дождь и хлопья мокрого снега. В купе царил волшебный уют — вагон успокаивающе качался, мягко светила лампа под светло-зеленым тканевым абажуром, сквозь отверстия в переборках поступал теплый воздух. Айвор лежал на диване, удобно вытянув ноги, и читал французский роман. Зигфрид просто был рядом с ним, наслаждаясь этой картиной, запахом духов и даже концентрированным сигаретным дымом, обволакивающей негой его присутствия. Они находились наедине, в тишине и покое, поезд мягко качал их, как в колыбели, и невозможно было придумать ничего сладостнее и интимнее, нежели ночь в купе вдвоем. Но вдруг Айвор захлопнул книгу, загасил окурок и объявил: — Сегодня я буду спать с Бобби. Соблюдая их договоренность (ничего не требовать, даже ни о чем не просить), Зигфрид бесстрастно ответил: — Ну что ж, спокойной ночи. Но когда за Айвором закрылась дверь, он упал ничком на диван и спрятал голову под подушкой в бархатном чехле, корчась от бессильной ревности и жажды обладания. Было нечто безумно несправедливое в том, чтобы так сильно стремиться к кому-то и не получать желаемого, нечто даже противоестественное, ведь силы судьбы не должны быть настолько немилосердны и погружать человека в ад при жизни. Такого просто не должно быть под солнцем. Если хоть один человек на земле несчастен так отчаянно, это может привести к концу света. “Пожалуйста, Айвор, — заклинал про себя Зигфрид, напрягая всю силу воли в безумном стремлении изменить ход вещей, — вернись сюда. Просто вернись сюда и будь со мной”. Должно быть, его желание было достаточно сильно, чтобы ему удалось это чудо. Вдруг раздался деликатный вкрадчивый стук в дверь, и в купе заглянул Айвор, уже в халате поверх пижамы. — Дорогой, ты еще не уснул? Я забыл у тебя книгу. Зигфрид не удержался от улыбки, сразу заподозрив, что это просто предлог (будь Айвору в самом деле нужна книга и ничего больше, он бы отправил Бобби), но церемонно встал, взял с дивана забытый роман и принес Айвору. Как и следовало ожидать, Айвор не спешил уйти и продолжал подпирать дверной косяк. — Чего ты смеешься? — Да так. Представил себе, как ты читаешь, чтобы скоротать время, пока Бобби старается. Айвор укоризненно нахмурился, но рука его в это время рассеянно теребила узел на поясе халата. — Я вообще-то могу читать до или после. — Не могу не заметить, — Зигфрид приблизился к нему вплотную, вынуждая теснее прижаться к косяку, — что в постели со мной тебе обычно не до чтения. — Как странно, что литератор столь пренебрежительно относится к чтению. — Мое пренебрежение направлено вовсе не на чтение, — Зигфрид забрал книгу и бросил назад на диван, затем обвил рукой талию Айвора и утянул его в купе, прикрыв дверь. — Ну ладно, Айвор, по-моему, самое время признать, что ты хочешь спать со мной, а вовсе не с Бобби. — Мне ужасно стыдно, — Айвор бурно вздохнул то ли в порыве раскаяния, то ли от удовольствия, когда Зигфрид принялся целовать его шею и плечи, распахнув ворот пижамной куртки, — что я совсем-совсем не уделяю ему внимания. Зигфрид опустился на диван и привлек его к себе на колени. — Это очень трогательно, что ты так совестлив, однако давай пойдем еще дальше и признаем, что суть твоих отношений с Бобби давно уже изменилась. Совесть сразу перестанет тебя мучить. — Что значит “изменилась”? — возмутился Айвор. — Я люблю Бобби и никогда его не брошу, даже не мечтай. — Я не говорю, что ты должен бросить его совсем, — Зигфрид героическим усилием проигнорировал слово “люблю” в адрес Бобби, хотя кулаки на мгновение сжались сами собой. — Пусть он останется рядом с тобой в качестве друга, ангела-хранителя, мамочки, нянюшки, незаменимого дворецкого — кого угодно, — перечислял он, гладя и целуя руки Айвора. — Пусть он даже живет в твоем доме по-прежнему, я понимаю, что ты без него не обойдешься. Просто пора перестать думать, что у тебя есть какие-то обязательства перед ним. — И с этими словами он попытался аккуратно снять с пальца Айвора обручальное кольцо, но тот был начеку и сжал кулак. — Бобби, — заявил он упрямо, — это моя любовь, самый главный человек в моей жизни. Я собираюсь состариться и умереть рядом с ним. — Если бы он был твоей любовью, ты был бы сейчас с ним, а не со мной. — Спасибо за этот разговор, я понял, что должен преодолеть свою слабость к тебе, — Айвор хотел встать, но Зигфрид удержал его на диване. — Свои чувства ко мне ты называешь “слабостью”, а чувства к Бобби — “любовью”? Хватит, Айвор. Бобби — симпатичный, мягкий, уютный коврик для ног, но, по-моему, я уже выдержал все твои экзамены и показал, что могу превзойти его и в этом отношении тоже. — Зигфрид попытался силой разжать его кулак, чтобы снять пресловутое кольцо. — Отпусти! Мне больно! — воскликнул Айвор, но Зигфрид как тисками сжал его кисть, выкручивая хрупкие пальцы, насильно разжимая их. Подумать только, он отдал ради Айвора так много — свои принципы, свое достоинство, душу вручил ему как дьяволу, а Айвор не может ради него пожертвовать даже этой смехотворной побрякушкой, символом несуществующего брачного союза. — Пусти меня! Что ты делаешь? Ты сломаешь мне руку! — кричал Айвор, но почему-то ему не приходил в голову самый простой путь избежать боли — сдаться, да и все. Громко хрустнул какой-то сустав. Их сцепившиеся кисти были горячими и скользкими от пота. В купе ворвался Бобби. Его неглиже тоже было довольно элегантным — пижама в красную шотландскую клетку и серый халат из рытого бархата. — Что происходит? Зигфрид, что ты творишь?! — Катись отсюда, — бросил Зигфрид через плечо. — Ты с ума сошел! Отпусти его! — Бобби, я тебя последний раз предупреждаю: исчезни немедленно или получишь. Но Бобби отказал всякий инстинкт самосохранения, потому что он не просто не ушел, как ему советовали, а вцепился в плечи Зигфрида и попытался оттащить его от Айвора. Зигфриду пришлось выпустить руку Айвора в тот самый момент, когда он уже почти скрутил прочь кольцо, болтавшееся на последней фаланге пальца, чтобы встать и отправить Бобби в нокаут. Он немного не рассчитал силу удара и не учел, что дверь купе просто прикрыта, а не закрыта плотно. Бобби врезался в нее спиной, она распахнулась, и он вывалился в коридор, ударился об стену и с грохотом растянулся на полу. Айвор душераздирающе вскрикнул и кинулся поднимать его. В коридоре захлопали двери купе, выглядывали заспанные физиономии пассажиров, на разных языках спрашивающих, что стряслось. Подбежал испуганный проводник. — C'est bon, — принялся объяснять ему Айвор, пока они вдвоем поднимали Бобби с пола. — Le train a basculé si fort. Mon ami a perdu l'équilibre…* Едва ли проводник поверил хоть единому слову, но, поскольку не в его полномочиях было доискиваться до правды, ограничился тем, что спросил, нужен ли врач. Айвор согласился, что непременно нужен. Зигфрид в купе раздраженно закатил глаза. Право, с Бобби не произошло ничего такого, что требовало бы медицинского вмешательства, но, похоже, эти малахольные ребята даже в детстве никогда не дрались. Айвор, как и собирался, провел ночь в купе с Бобби, но едва ли эта ночь, наполненная заботами о раненом, была очень романтической. На следующий день они уже прибыли в Париж. Айвор и Бобби казались немного притихшими. У Бобби физиономия вся распухла и демонстрировала богатейшую палитру красок, просто все цвета радуги и их оттенки, и он стыдливо поднимал воротник и наматывал шарф повыше. Но, несмотря на это, они все дружно отправились на поздний завтрак в Кафе де Пари, перед тем как вернуться на вокзал и сесть на поезд, следующий в Кале. В кафе Зигфрид отлучился в уборную. Когда вернулся, Айвор и Бобби были вовлечены в какое-то горячее обсуждение, сблизив головы, будто заговорщики. — ...Что еще должно произойти, чтобы ты наконец понял?.. — успел расслышать Зигфрид сердитый голос Бобби, прежде чем оба заметили его и умолкли. — Вы никак ссоритесь, мальчики? — поинтересовался Зигфрид, опустившись на стул. — Да, немного, — спокойно ответил Бобби. — Айвор, как обычно, сам не знает, что ему нужно. Только что изъявил желание задержаться в Париже, потом передумал. — Я должен быть в Лондоне к началу репетиций, — колебался Айвор. — Дорогой, — настаивал Бобби, — тебе ведь даже не платят за то, что ты с ними со всеми возишься. По контракту ты обязан просто предоставить партитуру. Ты ее предоставил уже давно, вот и успокойся. — Я бы успокоился, если бы на афишах значилось: “Музыка неизвестного автора, творчески улучшенная нашим замечательным дирижером”. Но сдается, что Шарло** собирается напечатать на афише мое имя, так что мне небезразлично, что они сделают с музыкой. — Ничего страшного не случится, если ты всего один раз в жизни махнешь на все рукой. Побудь немного в Париже, раз тебе так хочется, развейся. Зигфрид, ты ведь останешься с ним? — Конечно, — ответил Зигфрид, немного озадаченный. — Ну вот, Айвор, видишь, — резюмировал Бобби. — Зигфрид будет с тобой. Вы отлично проведете время. — А ты сам разве не останешься? — насторожился Зигфрид. Он сам не знал, почему, но все это показалось ему странным. — Я думаю, — заметил Айвор, — что с таким лицом Бобби лучше поскорее вернуться домой. Возникла неловкая пауза. До сих пор они не обсуждали ночное происшествие в поезде и все сообща делали вид, будто ничего не случилось. — Ну что ж, — сказал наконец Зигфрид, — Бобби, мне очень жаль, я погорячился и все такое прочее. Но ты не можешь отрицать, что я предупредил тебя, и не один раз. Бобби только криво улыбнулся и тут же зажмурился от боли и схватился за распухшую щеку. После завтрака Айвор и Зигфрид проводили Бобби на вокзал и посадили в поезд вместе с болонками. Айвор был непривычно подавленным и серьезным. — Ни о чем не думай, — сказал Бобби, обнимая его на прощание. — Развлекайся. Я обо всем позабочусь. — О чем он должен позаботиться? — спросил Зигфрид, когда поезд уже тронулся, а они вдвоем остались на перроне. — О собаках, — ответил Айвор. — Надеюсь, он в самом деле справится один со всеми малышами сразу. Я немного беспокоюсь, как все пройдет в дороге, они такие непоседы. — Он взял Зигфрида под руку. — Отведешь меня в Лувр? Или еще куда-нибудь, на твой выбор? В Лувре Айвор снял перчатки, и Зигфрид заметил, что источник ночного раздора — обручальное кольцо — исчез. О нем напоминал теперь только белый ободок у основания пальца. Значило ли это, что состоялся, так сказать, развод? Этим могла объясняться и меланхолия Айвора, и необычная решимость Бобби, у которого, видимо, после удара наступило просветление в голове и он пришел относительно своих отношений с Айвором к тем же выводам, что и Зигфрид. Не случайно Бобби оставил их вдвоем в Париже, городе влюбленных. Зигфрид не стал ни о чем спрашивать. Особенной радости он не ощутил. Скорее, нарастало необъяснимое чувство тревоги. Но, вероятно, тревога, недоверие и предчувствие неприятностей будут теперь его постоянными спутниками в отношениях с Айвором. Никакие радости не смогут изгладить из памяти все плохое, что уже случилось, — оргию в Ред Руфс, унизительное сидение в засаде в “Адлоне”, еще более унизительное ожидание под дверью номера Айвора, их объяснение, в котором Зигфрид проявил себя таким жалким и безвольным, и многое, многое другое. Что же приобрел Зигфрид такой ценой? Изобретательные любовные утехи и сердечного друга с обольстительной наружностью. Больше ничего. В залах Лувра красота Айвора казалась ужасно банальной. Такие идеально правильные лица с сияющей матовой кожей изображают на конфетных коробках или журнальной рекламе всяческой галантереи. Но Зигфрид все равно смотрел на него, изнемогая от любви, как подросток. Магия истинной банальности в том, что она находит путь к любому сердцу. Все мы восприимчивы к ней совершенно одинаково, даже самые образованные, интеллектуальные, утонченные и неземные. Это как бацилла, которая может прицепиться к любому. Единственная возможность избежать заражения — не соприкасаться с его источником. Закрыть глаза, заткнуть уши и убегать со всех ног. В отеле Зигфрид надел на безымянный палец Айвора кольцо с лунным камнем, и тот не возражал, напротив, страшно обрадовался, рассыпался в благодарностях и похвалах вкусу Зигфрида, и, разумеется, довольно скоро они оказались в постели. Посреди обычного для таких ситуаций лепета (вроде “о, да”, “пожалуйста, не останавливайся”, “вот так хорошо, еще, еще”) Айвор вдруг выдал: — Ты такой… настоящий. С тобой я живу в полную силу, а с другими — наполовину. Зигфриду не понравилось сожаление, которое слышалось при этом в его голосе. Будто бы Айвор знал, что, при всех своих достоинствах, его любовник все равно обречен. Они провели в Париже неделю, и все это время было посвящено преимущественно развлечениям — походам в театры и варьете, рестораны и ателье, в которых Айвор оставил целое состояние. В этой погоне за удовольствиями Зигфриду чувствовалось что-то лихорадочное и отчаянное. Так наслаждаются жизнью напоследок. — Что ты задумал? — спросил он как-то раз. — Ты ведь задумал что-то, признавайся. У Айвора дрогнули ресницы, и он устремил на Зигфрида странный взгляд, лукавый и жестокий. Просто дразнил, или у него действительно что-то было на уме? — Видит бог, я убью тебя, — устало сказал Зигфрид, — если ты опять что-нибудь выкинешь. — За что же меня убивать? — жалобно спросил Айвор, опустился на колени и принялся расстегивать его брюки. — Ведь я хорошо себя веду уже столько времени... Наконец они выехали в Кале, оттуда на пароме в Дувр. Таможенный досмотр был пройден благополучно. Как и предсказывал Бобби, в багаже Айвора никто не копался, и берлинские покупки не были обнаружены. Вечером того же дня они были уже в Лондоне. Зигфрид доставил Айвора домой, где ждал Бобби (чья физиономия почти зажила, осталось лишь несколько пожелтевших бледных синяков), а сам отправился к себе на Тафтон-стрит. Он сразу же пожалел о том, что оставил Айвора, и едва спустился в лифте, как сразу испытал сильнейшее искушение вернуться. Но он не был дома уже столько времени, нужно было разобрать счета, просмотреть почту, разузнать новости. Все же из дома от позвонил Айвору, но телефонистка сообщила, что номер не отвечает. Это ничего, постарался убедить себя Зигфрид, это ничего, они, наверное, просто отправились куда-нибудь праздновать возвращение Айвора и вручать сувениры. И все-таки ночью он не спал, борясь с искушением звонить снова и снова, каждые пять минут. Утром он бросился в квартиру на Стрэнде, но только для того, чтобы долго и совершенно тщетно звонить в дверь. И началась агония. Он являлся сюда каждые полчаса, как по расписанию, а в промежутках звонил по телефону, уже понимая, что все бесполезно, никто не ответит. Повторялась история с бегством в Берлин, только теперь уже Зигфрид не получил никакой записки. Айвор и Бобби просто исчезли. Так прошло несколько дней. Обращаться к Эдди Маршу снова с той же проблемой — это уже был верный способ выставить себя идиотом, и Зигфрид решил, что пойдет на это только в самом крайнем случае. Пока же можно было попробовать разговорить кого-то еще из окружения Айвора. Зигфрид понятия не имел, где их всех искать, он даже имена их плохо помнил, но, подумав, решил заглянуть в бар на Пикадилли, в который часто сопровождал Айвора прежде. Это было одно из излюбленных мест театральной богемы, и там можно было легко встретить кого-нибудь, хоть того же Ноэла Кауарда. В самом деле, стоило Зигфриду расположиться за стойкой, как он тут же увидел смутно знакомое лицо. У другого края стойки сидел над стаканом портера высокий, тонкий, темноволосый и очень красивый большеглазый мальчик. Имени Зигфрид не помнил, но, судя по тому, что юноша тоже поглядывал на него, явно узнав, они правда были знакомы. Зигфрид приветственно кивнул, и юноша тут же вскочил и обогнул стойку. Глядя, как он приближается, Зигфрид вдруг вспомнил, кто это такой. — Глен! Вот это встреча. — Я страшно рад, что она произошла, сэр, и что вы не забыли меня, — просиял Глен. — Похоже, судьба дарит мне второй шанс пообщаться с вами. С тех пор, как мы встретились у Констанс, я не мог себя простить за то, что познакомился с Зигфридом Сассуном, а запомнил только то, как он… ну… увел Айвора. — Надеюсь, вы не возненавидели меня, — Зигфрид на мгновение отвел взгляд. — Я благодарен вам, — признался Глен. — Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не вы. Мне сейчас безумно стыдно вспоминать о том, как это было. Я был такой безмозглый, такой желторотый, такой смешной… — Вы были влюблены. — Я был помешан. Мне кажется, я никогда в жизни больше никого не полюблю. Он не просто разбил мне сердце, он сделал из него яичницу-болтунью и сжег на сковороде. Собственное сердце Зигфрида в эту самую минуту обугливалось на той же сковороде, но все-таки он невольно улыбнулся неожиданному сравнению. — Человеческое сердце горит, но не сгорает, Глен. Предлагаю выпить за это. По просьбе Зигфрида бармен принес бутылку “Моэта” в ведерке со льдом. — О боже мой, — ахнул Глен. — Мы ведь не станем пить пиво за ваше счастье в любви, юноша? — подмигнул Зигфрид. Смущенный до порозовевших кончиков ушей Глен нерешительно взял бокал. — Могу я спросить?.. — начал он. — Айвор и вы… Ведь уже все кончено? Зигфрид на мгновение заколебался. Остатки рассудка требовали признать очевидное прямо сейчас, когда вопрос поставлен так прямо беспристрастным очевидцем, но что-то в нем продолжало сопротивляться, цепляться за прежние узы и молить о продолжении пытки. — Ну конечно, — не дожидаясь Зигфрида, Глен ответил сам себе, — глупый вопрос. Все кончено, если он уехал в Америку, а вы тут. — Он уехал в Америку? — переспросил Зигфрид и отпил шампанского, но проглотить смог лишь с усилием, потому что горло сжал спазм. — Я этого не знал. — На днях, — подтвердил Глен. — А вы-то откуда знаете? — О, об этом даже в газетах писали. — Вот как? Боюсь, я не очень внимательно читаю светскую хронику. — Я тоже ее не читаю, — рассмеялся Глен. — На самом деле, об отъезде Айвора я узнал потому, что меня пригласили играть в “Водовороте”. Вы знаете эту модную пьесу? Роль была предложена Бобби, но Айвор неожиданно увез его с собой. Срочно понадобился другой актер, и Констанс протащила меня. Сегодня я получил роль. Вот так. Вы первый, кому я об этом рассказал, даже мои родители еще не знают. — Поздравляю, — Зигфрид растянул губы в улыбке. На искусанной нижней губе образовалась трещинка, и он, морщась, вытянул из кармана платок и промокнул капельку крови. — Вам нравится “Водоворот”? Глен воровато огляделся по сторонам, убеждаясь, что старлетки, сплетничающие за столиками, не подслушивают, и наклонился к нему: — Если честно, глупейшая пьеса. Но это все-таки Уэст-Энд, сенсационная постановка и большая роль. Может быть, меня заметят и это станет началом чего-нибудь. Начинающим выбирать не приходится. Могу я пригласить вас на свой дебют? — С удовольствием посмотрел бы, как вы играете, но только не в “Водовороте”. Пригласите меня на какую-нибудь хорошую пьесу. — В хороших пьесах я пока играю только в Оксфорде, — опечалился Глен. — Как раз собирался наведаться в Оксфорд. Там живет мой старый друг, давно пора его навестить. Так что дайте знать, когда в Плейхаусе будет идти что-то стоящее. — Зигфрид положил на стойку купюру. — К сожалению, должен вас оставить, Глен. Допивайте шампанское и закажите еще бутылку. Напейтесь до поросячьего визга — и завтра проснетесь другим человеком, помяните мое слово. Удачи в “Водовороте”. Оставив позади Глена, удивленного таким неожиданным завершением разговора, Зигфрид устремился в свой клуб и принялся прочесывать прессу в библиотеке. Наконец во вчерашнем Evening Standard ему в самом деле попалась заметка, сообщающая населению Соединенного Королевства важнейшую новость о том, что мистер Айвор Новелло 19 декабря взошел на борт трансатлантического лайнера “Маджестик” в Саутгемптоне, дабы плыть в Нью-Йорк. Основной целью путешествия были заявлены съемки в фильме, которые, впрочем, должны были начаться только в феврале, но мистер Новелло решил прибыть загодя, дабы подготовиться к роли. Спутник мистера Новелло в заметке не упоминался, как и подлинные причины, подтолкнувшие звезду к скоропалительному отъезду за океан. Что ж, Америка — не Берлин, разыскать Айвора там будет гораздо сложнее. Зигфрид, впрочем, надеялся, что сумеет удержаться от любых попыток. Если этот мальчишка Глен справился с несчастной страстью, неужели не сможет он? Он сам сказал, что человеческое сердце горит, но не сгорает, а он всегда говорит то, что действительно думает.