В Макондо начинается и заканчивается сезон ветров

Каждое утро вас будит нежное пение красных птиц с семью лиловыми хвостами и шелест ветерка в цветах и розах. Жители этой страны никогда не работают: там можно не вставая с кровати протянуть руку и набрать целую корзину отборных тепличных фруктов. Там нет воскресений, нет счетов за лед, нет квартирной платы, нет беспокойства, нет смысла, вообще ничего нет. Это великая страна для человека, который хочет лечь спать и подождать, пока ему что-нибудь подвернется. Бананы, апельсины, ураганы и ананасы, которые вы едите, - все идет оттуда. (с)

I На следующий год после окончания второй гражданской войны, однажды в четверг, в начале сезона ветров, в исповедальню к падре Никанору явился молодой человек в военной форме. - Confiteor, - сказал он. – Простите, ибо я согрешил. Та же таинственная сила, которая вдохновила однажды падре Никанора при помощи чашки шоколада продемонстрировать жителям Макондо беспредельное могущество Создателя, заставила его выглянуть в решётчатое оконце, и он увидел в правой руке юноши древний пистолет, широкое дуло которого смотрело падре в переносицу. - Сын мой, - сказал падре Никанор. – Это оружие помнит сэра Фрэнсиса Дрейка. - Если я спущу курок, его возраст не будет вас беспокоить, - возразил тот. – Ведите-ка меня к коррехидору. II Молодого человека звали Мигель Вергуэнса, и он был одним из того полувзвода, который дон Аполинар Москоте однажды привёл в Макондо. Разоружив солдат, беззаботные жители города не задались вопросом, чем их занять. Лишённые своих винтовок, кокард и смысла существования, отгороженные от всех войн на свете непроходимой сельвой и километрами бесплодных надежд, бывшие военные осели большей частью в весёлом квартале. По воскресеньям они чаще всего пьянствовали в заведении Катарино, а в остальные дни тосковали под полотняными навесами или искали, где подработать. Мундиры гуртом закупил приют для благонравных сирот Св. Агнессы, солдатские пуговицы и шевроны были вплетены в цыганские мониста и индейские свадебные ожерелья. Спросить с подчинённых за продажу обмундирования было некому, потому что далёкое армейское начальство давным-давно забыло о несчастном полувзводе, списанном с довольствия раньше, чем туман Сьерра-Невады сомкнулся за спиной последнего из них. За главного у них считался лейтенант Серхио Ормига, не похожий на остальных – он, единственный из всех, сохранил и выправку, и достоинство. Его лицо было так же чисто и исполнено такого же глубокого и радостного страдания, как лик статуи Спасителя, которую носили по главной улице на Семана Санта. Он не ходил к Катарино, а в жаркие дни лежал в гамаке под навесом из пальмовых листьев во дворе дома Пилар Тернеры и читал французские романы, римских поэтов и греческих философов. Когда Урсула увидела однажды, как он стоит под каштаном на главной улице, опираясь о ствол рукой в белой перчатке, он так напомнил ей младшего сына, каким тот был пятнадцать лет назад, что розы, вышитые на подоле её юбки, заблагоухали, как настоящие. - Я готова поклясться, он тоже плакал в материнской утробе, - сказала она, вернувшись домой. – Он точно твой потерянный брат. - Значит, ему тоже суждено проиграть тридцать две войны, - сказал полковник Аурелиано Буэндиа, не отрываясь от своих золотых рыбок. III Урсула, охваченная состраданием, стала при всяком удобном случае зазывать лейтенанта Ормигу то на обед, то на вечер с танцами под пианолу. Тот принимал приглашения с благодарностью, но без особого рвения. Втайне Урсула надеялась на их дружбу с Аурелиано, но этого не случилось. «Они слишком похожи друг на друга», - заметила как-то Амаранта. – «Поэтому и держатся подальше». Из всех людей на Земле лейтенант Ормига водил дружбу только с капралом Вергуэнсой, которого называли Миличо – юношей беспутным, по всеобщему мнению, хотя никто не мог вспомнить за ним никаких особенных грехов, не считая пьянства и разных выходок, по меркам весёлого квартала вполне невинных. Он был по виду совсем мальчик, и такой хорошенький, что, когда девочки Катарино как-то из озорства накрасили ему губы и глаза и вплели жёлтые розы в его волосы цвета пережжённого кофе, Катарино сказала во всеуслышание, что, если бы не усы, то хоть сажай эту милашку при входе в заведение. Но сбрить себе усы Миличо не позволил. Если капрал не шатался по городу и не сидел у Катарино, то пропадал у Пилар Тернеры, к которой лейтенант Ормига сам себя приквартировал. По вечерам, сидя в крошечной клетушке, выходящей на задний двор, и стряхивая с обшлагов падавших с лампы обгорелых москитов, они пили тростниковую водку, курили и разговаривали о дороговизне женщин и несправедливости земных правителей. Они курили так много, что в сизом слоистом дыму растворялись стены комнаты, и им начинали мерещиться на востоке отроги далёкого горного хребта, через который им никогда не перевалить вновь. «Я не вернусь в Риоачу лейтенантом», - говорил Ормига. – «Подумай, за пять лет никто не вспомнил о нас». Иногда он читал вслух французские стихи, но чаще – Марциала и Катулла, таким звучным и глубоким голосом, что голуби на крыше просыпались и испуганно вспархивали, треща крыльями, и Пилар Тернера ворочалась без сна на своей узкой кровати, чувствуя, как её шея и подмышки взмокают от тягучего пота, а свежевыглаженные простыни начинают источать запах зверя. А лейтенант Ормига прикрывал глаза и грезил о доме с прохладными полутёмными комнатами, о разросшемся старом саде, полном птиц, о ночном благоухании жасмина и роскошных кистях глициний, колышущихся от малейшего движения воздуха, о руках матери, поправлявших манжеты его рубашки – он помнил перстень с крупным чёрным опалом, но материнское лицо почти растворило время, оно таяло, как карамель, в молочном тумане, наполнявшем сад и ползущем через открытые окна в сумрачные комнаты, где стоял запах пудры и старого дерева и откуда коварная память похищала всё больше деталей – картин и зеркал, книг в тиснёных переплётах и статуэток, китайских ваз и оленьих рогов, – оставляя только рисунок обоев, с каждым годом проступавший всё чётче, на них белые охотники гнались по коричневому полю за чёрным зайцем, без конца повторяясь, как зыбь на воде, точно в дурном сне, который снится во время сиесты человеку, чей разум воспалён от тростниковой водки и рокота барабанов за далёким горным хребтом, не умолкающих ни днём, ни ночью. Свою тоску лейтенант отливал в гулкие бронзовые супины и герундии, расставленные в таинственном порядке, повествующие своим кимвальным языком о лесистых островах Малой Азии, диких фракийских берегах, о преторах и когортах, о прекрасных девах в простых и лёгких платьях, подвязанных узкими лентами, об изысканно-бесстыдных любовниках, изъяснявшихся стихами, для самых непристойных занятий и частей тела сочинявших изящные метафоры. И читая о бессчётных Катулловых поцелуях – и до тысячи вновь, и снова до ста, – он чувствовал, как тяжелеет его кровь и губы саднят, словно искусанные, и сквозь опущенные ресницы видел, как смотрит на него Мигель Вергуэнса, застыв, точно на мессе, как он растерянно ухмыляется углом рта, чтобы побороть внезапное и необъяснимое смущение, как срывается с его сигареты столбик пепла и как от близких слёз его яркие глаза становятся ещё ярче. Миличо не знал латыни, и нельзя было точно сказать, о чём поёт ему древняя, но всё ещё звонкая адриатическая медь. IV Многие слышали эти ночные декламации. Однажды кто-то у Катарино сказал, что лейтенант, должно быть, не вполне мужчина, сопроводив эти слова весьма непристойной шуткой. Миличо метнул шутнику в голову пустую бутылку и крикнул: - Вы все тут не стоите его ногтя! В последовавшей драке капралу Вергуэнсе сломали нос, но двоих нападавших он сумел повалить и был так счастлив и горд, что все присутствовавшие это заметили. При следующем визите лейтенанта в дом Буэндиа Аурелиано прямо спросил: - Вы знаете, что о вас говорят? И тот так же прямо ответил: - Знаю. - Это правда? - Нет. - Я так и думал, - сказал Аурелиано. – Вам не стоит закапывать свои таланты на заднем дворе у шлюхи. Здесь никто не поймёт латинской поэзии. Лейтенант Серхио Ормига стал ещё более молчалив и задумчив, и ночные бдения двух друзей на время прекратились. Миличо Вергуэнсу начали часто замечать возле дома Аполинара Москоте, и вскоре он поверг последнего в глубокое замешательство, попросив руки одной из его дочерей. Ампаро Москоте пригласили в залу только ради проформы, но тут оказалось, что она уже оставалась наедине с капралом Вергуэнсой, причём не менее двух раз, а в её постели, меж простыней, встревоженная сеньора Москоте обнаружила целую пачку писем, хранивших в себе высушенных бабочек и зелёных стрекоз, которые ожили и принялись летать по комнате, как только их коснулся солнечный свет, и по этому признаку сеньора догадалась, какой силы чувство связывает её дочь с неизвестно откуда взявшимся нищим проходимцем. - Тебе всё равно ничего не светило, - сказал лейтенант Ормига рыдающему Миличо, который пришёл к Пилар Тернере, даже не сняв белых перчаток. – Вопрос был только в форме отказа. V После истории с Ампаро почти весь город отвернулся от Вергуэнсы, а заодно и от лейтенанта. Только Пилар Тернера по-прежнему находила место для двух отщепенцев в своём просторном, так и не состарившемся сердце. Она привыкла видеть в них почти что своих сыновей – чинила им одежду, стирала рубашки, стряпала и из своих скудных заработков покупала им сигареты и ром, чтобы отвадить от дурной тростниковой водки. Однажды она гадала на картах для Миличо и вдруг воскликнула, побледнев: - Тебя повесят, сынок! Вергуэнса расхохотался и одним взмахом смёл карты со стола. - Я – военный, - заносчиво сказал он, пока лживые короли и валеты порхали в воздухе, подхваченные сквозняком. – Военных не вешают, их расстреливают. - Видать, ты один такой, - сказала Пилар Тернера. – Мои карты обманывают только меня. - Значит, ему не спастись, - заметил лейтенант Ормига. - Нет, - грустно сказала Пилар Тернера. – Если… Миличо ощутил запоздалое сожаление. - Что – если? – спросил он. Пилар Тернера затрясла полуседой головой. - Не знаю, - сказала она. – Ты ведь смешал все карты. - Если верёвка не порвётся, - сказал лейтенант Ормига. – Ты же не будешь верить в эту чушь, Миге? Карточные гадания – для старух и девиц. Однако, когда Пилар Тернера предложила раскинуть карты и для него, лейтенант отказался наотрез. - Если меня тоже повесят, я не хочу знать об этом заранее. - Да тут и карты не нужны, - вздохнула Пилар Тернера. – Я и без карт скажу, что вы, мальчики, идёте к своей смерти, и ты ведёшь его, а он – тебя. - Все люди идут к своей смерти, - возразил лейтенант Серхио Ормига. – Но теперь я знаю, что не хочу встретить свою в этом гамаке. VI В те дни страну снова сотрясали политические распри. На севере, в Санта-Марта, либералы подняли восстание, и спустя месяц эту новость принёс в Макондо капитан Акилес Рикардо, вступивший в город на рассвете во главе полуроты правительственных солдат. Безошибочно определив среди прочих дом коррехидора, он поставил на террасе часовых и без долгих церемоний вытащил из постели растерянного дона Аполинара Москоте. - Соберите старейшин, - сказал он. – А если откажутся идти, скажите, что их приволокут силой. Теперь здесь территория законной власти. Через час капитан Рикардо объявил двум десяткам дрожащих от недосыпа мужчин, что отныне и вплоть до снятия чрезвычайного положения вся военная и гражданская власть в Макондо сосредоточена в его руках, а всякий, кто этого не признает, будет объявлен врагом Республики. Он расставил посты на дорогах, реквизировал здание школы под штаб, повесил над входом национальный флаг и собственноручно прибил к дверям плакат, красивым шрифтом извещавший жителей Макондо, что при новом режиме им запрещено то-то и то-то – всего четырнадцать пунктов, каждый из которых начинался красной, с завитушками, буквицей и заканчивался словом «расстрел». Кроме того, Акилес Рикардо приказал населению сдать любое оружие, включая охотничьи ружья и мачете для подрезания деревьев, и распорядился выкрасить дома в голубой – цвет партии консерваторов. Наконец, он обязал горожан, независимо от вероисповедания, ходить к мессе каждое воскресенье, установил комендантский час и особо отметил, что подолы у добропорядочных женщин и девиц должны быть подняты над землёй не более чем на пять дюймов, в противном случае он не несёт ответственности за последствия. Разделавшись с утверждением власти менее чем за час с четвертью, капитан окончательно принял полномочия алькальда и прилёг отдохнуть в классной комнате, где к тому времени уже повесили гамак, а парты сдвинули к стенам, оставив одну для штабного писаря. Ещё через час к капитану Рикардо явился лейтенант Ормига – чисто выбритый, в парадном мундире и при сабле. Обливаясь потом и страдая с отвычки от впивающегося в горло жёсткого воротника, он, тем не менее, отрапортовался по всей форме и изъявил готовность поступить в распоряжение национальных вооружённых сил. Капитан спустил ноги на пол и внимательно посмотрел на вошедшего. - Вы прибыли сюда в одиночку? – спросил он. – Где ваше отделение? У лейтенанта Серхио Ормиги вспыхнули уши и шея, но он без запинки изложил историю своего пребывания в Макондо, начиная с самого первого дня. - Вы позволили гражданским разоружить вас? – спросил капитан Рикардо. – Вы не открыли огонь? - Это привело бы к бойне. Капитан посмотрел на него с брезгливым недоумением и покачал головой. - В этой стране, - сказал он, - всё рано или поздно приводит к бойне. На вас слишком чистые перчатки. Сдайте саблю. Вы больше не лейтенант республиканской армии.