В Макондо начинается и заканчивается сезон ветров

VII Когда Серхио Ормига вышел на залитую солнцем площадь, его поразило, насколько всё стало ярким и незнакомым и как дробится на мельчайшие детали давно ставшая привычной картина – ему показалось, что контур каждого листка на пыльных каштанах намертво врезается ему в память, а в простом геометрическом рисунке низких белых домов, отбрасывающих на белый песок короткую, чёткую тень, вдруг проявилась некая странная, почти пугающая гармония. «Это новая жизнь», - подумал Серхио Ормига и остановился, прикрыв глаза, потому что ему вдруг почудилось, что из яркой предполуденной белизны проступили, белые на белом, далёкие всадники, застывшие навсегда в момент наивысшего накала погони, обречённые вечно преследовать, в безмолвии и неподвижности, неподвижного зайца. Их силуэты, пригнувшиеся к конским шеям с ожесточённой грацией азарта, томили его всё детство. Он смотрел на них часами, дрожа от мысли, что однажды кто-то из них вдруг шевельнётся, безнадёжно разрушив поэзию пойманного и запечатлённого момента, и в то же время страстно желая, чтобы это случилось. «Почему на них такие дурацкие шапки?» – недоумевал он. «Потому что в той стране всегда зима, Серхито», - отвечала мать, расчёсывая ему волосы. От её рук пахло цветочным тальком, а перстень с чёрным опалом, холодный даже в полуденную жару, задевал его ухо. VIII Он пересёк площадь, не думая, куда и зачем идёт, но его левая рука продолжала придерживать у бедра несуществующую саблю, а плечи были развёрнуты так гордо, как будто на них по-прежнему лежали эполеты. Свернув на главную улицу, он столкнулся с оливковой процессией благонравных сирот из приюта Святой Агнессы и проводил взглядом колышущиеся в такт шагам сиротские пелерины, пошитые из армейских мундиров, и странная, холодная жалость шевельнулась в его душе при виде бледных птичьих шеек и коротко остриженных голов девушек. Наступал час сиесты, город цепенел под дрожащим от зноя небом, тишина набирала силу и плотность, становясь почти осязаемой, и в ней самый тихий звук обретал гулкость и порождал многократное эхо. Было слышно, как в заведении Катарино пьяный Миличо Вергуэнса в тоске поёт о ядовитых жёлтых цветах в саду своей любимой – ах, жестокая, ночи бы дождаться, – и как на другом конце города, на террасе дома Аполинара Москоте, печальная Ампаро, склонившись над пяльцами, протыкает иглой туго натянутое полотно. Звук был таким отчётливым, что Серхио Ормига смог даже увидеть литеру «М», которую она вышивала, и догадался, что это прощальный подарок для Миличо. Потом он услышал, как в доме по соседству кто-то произнёс, словно во сне: «Трес Арболедас, вторник. Не совершай ошибку». Не буду начинать никаких важных дел во вторник, - подумал Серхио, сжимая рукоять призрачной сабли. Едкий пот заливал ему глаза, но он улыбался, сам не зная об этом. Проходя мимо дома Буэндиа, он случайно встретился взглядом с косматым, могучего сложения старцем, привязанным невидимыми верёвками к стволу дерева во дворе, и в эту секунду острое чувство родства пронзило его сердце. - Hic a solus somniator venit, - громко сказал Хосе Аркадио Буэндиа. - Ego, - отозвался Серхио Ормига, не замедляя шаг. Придя к Пилар Тернере, он сразу же объяснил, что с этого момента она избавлена от обязанности давать ему постой, раз он больше не служит в национальной армии. Пилар Тернера внимательно выслушала его, а потом полезла в свой сундук и достала красивую бутылку тёмного стекла, обёрнутую тряпицей – это был французский коньяк, который она берегла на тот день, когда явится высокий смуглый трефовый король, давно ей обещанный. - Сегодня ты точно напьёшься, - сказала она. – Так сделай это хотя бы красиво. И не запирай на ночь дверь. Ночью она прислала к нему гибкую брюнетку с золотистыми оленьими глазами и плоской, как у мальчика, грудью, которая приходилась родной сестрой Санта Софии де ла Пьедад. Своим грустным сердцем Пилар Тернера угадала, что, лишившись своей почти воображаемой службы, Серхио Ормига сделает широкий шаг к той пропасти, которая манила его с тех пор, как он научился ходить, и таким наивным способом надеялась удержать его от этого шага. Найдя девушку в кромешной темноте по запаху цветочного талька и сразу наткнувшись ладонью на её скромные припухлости, Серхио с необъяснимым облегчением подумал, что ничего у него не выйдет. Но в следующую секунду быстрые, как ящерки, прохладные пальцы пробрались под его рубашку и безошибочно отыскали круглый шрам от ожога под ключицей, и его с головой накрыл томительный, щекочущий стыд. Зарычав, словно раненое животное, он вцепился в хрупкие плечи ночной гостьи в смутной надежде спастись. Их сражение вслепую было кратким и почти безмолвным, но, выплёскиваясь, он заплакал от благодарности. Девушка почтительно, как епископского перстня, коснулась губами его шрама, что вызвало у бывшего лейтенанта готовность к новому подвигу, и, чувствуя, как непривычная нежность растворяет многолетние наслоения его печали, окаменелой и горькой, как намытая океаном соль, он шептал: «Будешь моей женой», и брал её снова и снова, обессиленную, скользкую от пота, не осознавая, что в такт повторяет слова песни о ядовитых жёлтых цветах в саду у любимой, ах, жестокая, ночи бы дождаться, – которую распевал, шатаясь по ночному городу, Миличо Вергуэнса. «Будешь моей женой, родишь мне сыновей», - твердил он как в бреду, целуя её маленькую грудь, и она отвечала – «да, да», – но перед рассветом исчезла, так и не дав ему узнать ни лица её, ни имени. После короткого сна Серхио Ормига проснулся с тяжестью во всём теле и явственным ощущением, что забыл нечто важное. Однако подумать об этом ему не дали, потому что за утренним кофе он узнал от Пилар Тернеры, что Миличо и ещё двое его бывших однополчан посажены под арест капитаном Акилесом Рикардо за нарушение комендантского часа. IX Миличо Вергуэнсу выпустили через двое суток, и он сразу явился к Пилар Тернере – грязный, в порванной одежде и с разбитым лицом. Прикладывая к его кровоподтёкам сырое мясо, Пилар Тернера рассказала, что Серхио Ормига со вчерашнего утра пропадает в городе. - Это на него не похоже, - заметил Миличо. - То ли ещё будет, - сказала Пилар Тернера. Серхио вернулся к ночи, чудом избежав патрулей на улицах. Он был бледен, дрожал как в лихорадке и комкал в кулаке отпечатанную на машинке листовку, которую нашёл пришпиленной к стволу каштана на главной улице. В тексте сообщалось, что после попытки либералов отстранить от должности вновь назначенного алькальда Картахены консерваторы устроили в городе террор, а трёх представителей либеральной партии вздёрнули на ограде подъёмного моста в крепости Сан-Фелипе-де-Барахас. - Они ответят за это, - сказал Серхио Ормига. - Это гнусное дело, - сказал Миличо. – Но если бы победили либералы, там висели бы консерваторы. С каких пор ты интересуешься политикой, разве мы не солдаты? - Либералы никогда не поступили бы так, - возразил Серхио. – Пока эта страна в руках подлецов, армии нужны не солдаты, а мясники. После этого он потребовал у Пилар Тернеры хвороста и развёл на заднем дворе костёр, в котором сжёг свою форму, включая парадную, оставив себе только сапоги и бандольеру. - Как бы он не спалил дом, - вздыхала Пилар Тернера. – В этом городе мужчины теряют разум от любого пустяка. Потом в костёр полетели книги – Платон, Анакреонт, Феокрит и Эсхил, Петроний Арбитр, Гораций, Тибулл и Овидий. Глядя, как сворачиваются от жара страницы и блекнут буквы, Серхио Ормига твердил: «Они за это ответят», - как будто консерваторы своими руками вырвали из его сердца мудрость и любовь древних, превратив их чеканные слова в стаю огненных мотыльков, порхавших в ночном небе над домом Пилар Тернеры. Он сохранил только тонкую книжку стихов Катулла, спрятав её под крестьянской курткой, которую выменял на пару белых офицерских перчаток. - Они за это ответят, - повторял Серхио, швыряя в огонь французские романы, занимавшиеся как трут, и не замечая, что языки пламени почти облизывают его лицо. Он слышал, как всё настойчивее и громче грохочут барабаны за горным хребтом на востоке, а белые всадники его снов готовы были сорваться с места, и в каждой линии их силуэтов ощущалось смертельное напряжение. Когда от костра остались только угли, Миличо Вергуэнса, безотчётно трогая свою рассечённую губу, спросил севшим от волнения голосом, что теперь Серхио намерен делать. Тот ответил: - Для начала найду свою винтовку. - Тебя убьют, Чеко*, - сказал Миличо, и на долю секунды все карты Пилар Тернеры легли рубашкой вниз, и все звёзды на небе, листья на деревьях, птицы в полёте, варящиеся в горшках бобы и кофейная гуща в чашках, клинопись в писаниях Мелькиадеса, даже лохмотья пепла, подёрнувшие кострище, – все знаки, в которых читают будущее, выстроились в простой и страшный рисунок судьбы Серхио Ормиги, но никто этого не увидел, потому что Пилар Тернера уже легла спать, утомлённая безрассудством мужчин и безнадёжностью своих предостережений. Серхио мягко сказал: - Смерть от пули врага – самая чистая. Мою совесть они не убьют. Если придётся умереть трижды, я всё равно пойду. - Не пойдёшь, - возразил Мигель Вергуэнса, и от близких слёз его глаза стали ещё ярче, а на разбитой губе проступила кровь. – Ты никуда не пойдёшь один. Они обнялись, ещё не понимая значения этой секунды и не зная, что все сражения, которые суждено проиграть, они проиграют вместе. Тишина снизошла на их души, барабанный бой умолк на мгновение, и первые лучи солнца очертили линию гор на востоке, и рассветный воздух не был отравлен неизбежностью смерти. А потом Миличо сказал, думая о своём, что повесить человека, в конце концов, можно только один раз. * Чеко - это такой антропонимический дериват от Серхио, я не сама придумала, он правда есть.