В Макондо начинается и заканчивается сезон ветров

XXXIII Серхио Ормига родился и вырос в мрачном городе, где пять месяцев в году шёл дождь, кровли громыхали от ветра и жалобно скрипели пять тысяч ржавых флюгеров, а по узким улицам ненастными ночами бродили призраки конкистадоров. Сколько он помнил себя, в комнатах стоял полумрак, пахло старой пудрой и нежной плесенью, в заросшем саду пела иволга, меж изъеденных временем серых плит патио пробивались островки котовника и гадючьего лука, а по стенам большой гостиной скакали безмолвные и таинственные белые всадники, преследующие чёрного зайца, и ни разу на его памяти их не коснулся луч солнца. Каждую среду и пятницу из комнаты матери с самого утра доносилось щёлканье тяжёлых чёток из агата, ведущих счёт её потерям. Два раза в неделю Серхио Ормига слышал, как мать повторяет имена своих детей, маленьких ангелов, не доживших даже до первого крика – «Исабель, Матео, Каталина, Анинья, Элена…», – испытывая смутное чувство вины за то, что остался в живых, выбившись из безупречного ангельского ряда и нарушив тем самым выверенный порядок материнской молитвы. В такие дни ему казалось, что само его горячее дыхание возмущает воздух дома, навсегда застывший в торжественном молчании, и всё здесь противится его присутствию. В старинных портретах, в резных головках, украшавших пилястры, проступали лица братьев и сестёр, упокоенных на фамильном погосте под одинаковыми маленькими белыми плитами из известняка, и, сомкнув сурово рты, смотрели на него закрытыми глазами, никогда не знавшими света. Чтобы не видеть их, Серхио таскал книги из отцовской библиотеки и, укрывшись в своей комнате, жадно читал всё подряд – от Тацита до «Хроник» Альфонсо Мудрого и от «Амадиса Гальского» до медицинских справочников, – или часами водил пальцем по безмолвной кавалькаде белых всадников на обоях, в которых было больше жизни, чем во всём этом доме, похожем на пышное кладбище. Отец запомнился Серхио Ормиге как человек с очень прямой спиной и жестоким профилем, одетый в чёрную тройку с пурпурным галстуком. Он редко бывал дома, а если бывал, то чаще всего сидел в кресле с готической спинкой перед камином, в котором могла бы разместиться семья из трёх человек, смотрел в огонь и медленно курил сигару, поднося её ко рту серебряными щипчиками. Если Серхио обращался к нему, он две или три секунды изумлённо смотрел на сына, прежде чем снова погрузиться в величавое созерцание углей. При встрече с женой отец холодно целовал ей руку, ломаясь пополам посередине, точно кукла на шарнирах; на памяти Серхио это почти условное прикосновение к бледным пальцам, до половины укрытым чёрным кружевом, было единственным проявлением нежности между супругами, и он долгое время был уверен, что родители едва знакомы друг с другом, но став старше и узнав, откуда что берётся, обратил внимание на новые имена, время от времени дополнявшие скорбную литанию матери, и это свидетельство присутствия плотского начала в их доме, наполненном тенями и шёпотом слепых ангелов, глубоко встревожило и опечалило мальчика. Отец, насколько он помнил, очнулся от своих грёз перед камином только дважды – когда Серхио исполнилось шесть, он заметил, что этого ребёнка пора отправить в гимназию; а в тринадцатый день рождения сына подозвал его к себе, потрепал по плечу, вручил серебряные дедовские часы и вложил в карман бумажку в двадцать песо. «Ступай в квартал Чапинеро, – сказал он. – найди заведение Архемиры – дом с большим красным балконом, – и скажи, что ты мой сын». Серхио отправился по указанному адресу в полном недоумении, ещё не подозревая, что его «отправили за конфеткой», как это называют в хорошем обществе, чтобы не смущать женщин и слуг. В квартале Чапинеро нашлось не менее четырнадцати домов с красными балконами, и Серхио долго плутал там, пытаясь решить, который из них достаточно велик, чтобы называться большим, пока с одного из этих балконов его не окликнула женщина в атласном розовом платье, с фальшивыми локонами, высоко взбитыми надо лбом, и такими неправдоподобно огромными грудями, что их вид вызывал скорее благоговение, нежели вожделение. Это и была Архемира. «Ты похож на своего отца, сынок, - сказала она, стиснув Серхио в объятиях и уткнув его лицом в средоточие своего природного изобилия, - да, вашу породу ни с какой другой не спутаешь. Только глаза у тебя как у раненой птицы». Потом его, полузадушенного и растерянного, мягко втолкнули в сумрак и спёртый воздух дома, полного колышущихся шёлковых занавесей, приглушённого хихиканья и зеркал, стоящих и висящих под самыми неожиданными углами. Поражённый и смущённый телесным богатством хозяйки, он поднимался вслед за её шелестящими юбками по узкой, скрипучей лестнице, а Архемира без умолку трещала о том, как весел, остроумен и щедр его отец. Серхио пытался представить отца – надменного истукана в похоронном костюме, – смеющимся и блаженствующим в водоворотах розового атласа, отражённым в бесстыдно подглядывающих зеркалах, пьющим вино из женской туфельки и вытворяющим все те восхитительные и непристойные штуки, о которых рассказывала Архемира. Они миновали пролёт за пролётом, и от одной мысли о том, что последует за этим, на него накатывала дурнота, и он хотел подниматься по этой лестнице вечно, укрытый, как коконом, темнотой, атласным шорохом и приторным ароматом духов. Но лестница кончилась, и он оказался в полутёмной комнате, густо пропахшей потом и мускусом, к которым примешивался призрачный запах цветочного талька, и во внезапно наступившей тишине только странное металлическое звяканье вывело его из оцепенения – он понял, что здесь есть кто-то ещё. Свернувшаяся на тощем тюфяке девушка, едва ли намного старше Серхио, была так измождена принудительной любовью, что сливалась с окружающей обстановкой, почти превратившись в неодушевлённый предмет, поэтому проявилась не вся разом, а как бы по частям, точно изображение на фотографической пластине, постепенно проступив в свете пыльного луча, падавшего сквозь прореху в ветхой занавеске на её сонное полудетское лицо. Она дышала редко и неглубоко, и тень от ресниц, длинных, как у куклы, дрожала на пепельно-смуглых щеках. Серхио Ормига никогда в жизни не видел ничего более прекрасного и печального. Он готов был разрыдаться от волнения; девушка пошевелилась, очнувшись от забытья, и Серхио снова услышал звяканье и увидел тонкую цепь, пристёгнутую к браслету на её лодыжке. Её звали Эрендира, и ровно год назад ветер опрокинул свечу, которую она забыла потушить перед сном. На этом тюфяке, как и на множестве других тюфяков, кроватей и циновок по всей стране, она отрабатывала долг перед своей жестокосердной бабушкой, поскольку пожар полностью уничтожил фамильное гнездо и всё, что в нём было. На тот момент, когда Серхио Ормига увидел Эрендиру, ей для покрытия убытков оставалось принимать по тридцать клиентов в день в течение восьми лет, пяти месяцев и четырнадцати дней – так рассчитала её бабушка, сделав поправку на переходы между городами и селениями, а также на оплату еды, услуг музыкантов, индейцев-носильщиков и прочие мелкие расходы. Кожа Эрендиры светилась бледным золотом. Абсолютно голая, с трогательными цыплячьими ключицами, со стёртыми в кровь лопатками и крестцом, вся в лиловых синяках от грубых и жадных пальцев, она сияла в тонком солнечном луче целомудренной чистотой, точно святая Агнесса, сражённая кратким сном среди молитвы. Нечего было и думать хотя бы прикоснуться к ней. Девушка приподнялась на локте и отбросила за спину копну спутанных тёмных волос, подхваченную жёлтой лентой. - Ты в первый раз? – спросила она почти участливо, разглядев пришельца в полумраке, - Деньги можешь положить вон туда, - и указала на латунную чашу в изножье тюфяка, где уже лежала горсть смятых купюр, несколько образков и обручальных колец, а также чей-то золотой зуб. Обретя наконец дар речи, Серхио Ормига спросил, кто её держит здесь и что нужно сделать, чтобы освободить её. Девушка широко распахнула глаза и села, опершись на руки. Конические тёмно-розовые сосцы, твёрдые, как у молодой козочки, уставились прямо ему в лицо, и Серхио едва не задохнулся от этого зрелища. Эрендира полушёпотом поведала ему свою краткую, но столь трагическую историю, и после они вдвоём, словно играющие дети, затаив дыхание, заглянули в соседнюю комнату, где в резном, обитом бархатом кресле величественно храпела, отвесив челюсть, могучая старуха с причёской, похожей на епископскую тиару, и накрашенными гранатовым лаком ногтями. На её правую руку был намотан другой конец цепи, удерживавшей Эрендиру на ложе страданий и позора. На прощанье Серхио Ормига клятвенно пообещал в самом скором времени избавить мученицу от бабкиной тирании, за что был вознаграждён поцелуем. Двадцать песо он оставил прекрасной пленнице как залог своей любви и скорого спасения, нацарапав на банкноте химическим карандашом: «Я вернусь». Придя домой, Серхио направился прямо к отцу, испытывая небывалую прежде решимость, потому что нёс в своей душе драгоценный сосуд – судьбу другого человеческого существа, вверенную его заботам с такой простотой и доверчивостью. - Мне нужно восемьсот семьдесят две тысячи триста пятнадцать песо, - заявил он с порога, поражённый собственной смелостью. Отец медленно повернул голову, против обыкновения забыв на время о своей сигаре. - Хорошо, что ты так точно знаешь сумму, - заметил он. – Позволишь узнать, зачем тебе столько денег? Он выслушал сумбурный рассказ Серхио, ни разу не перебив, и его внимательный взгляд выражал нечто среднее между насмешкой, сочувствием и скрытым гневом. - Увы, мой мальчик, у меня не найдётся для тебя миллиона, чтобы ты мог жениться на шлюхе, – сказал он наконец. – Даже если бы я хотел помочь тебе в этом, каждый камень в этих стенах заложен и перезаложен. Тебе досталась печальная судьба, сын – когда я умру, тебе даже моё надгробие придётся отдать кредиторам. Серхио молчал, потрясённый и опустошённый. После паузы отец добавил: «Лучше тебе будет отправиться в военное училище. Для мирной жизни ты слишком мечтателен – как раз вляпаешься в какие-нибудь неприятности». После этих слов он снова погрузился в величавую дремоту и вплоть до своей смерти от апоплексического удара, последовавшей через восемь лет, пять месяцев и четырнадцать дней, не обменялся с сыном и десятком слов. Дождавшись, когда отец удалится в свою спальню, Серхио Ормига засунул круглую ручку кочерги в догорающие угли и, раскалив её докрасна, приложил к своей груди ниже левой ключицы, чтобы никогда не забыть этот день. Он держался до тех пор, пока боль не начала ощущаться как бьющие во всём теле барабаны, и только тогда тошнотворный запах поджаривающейся плоти лишил его чувств. Утром прислуга нашла его на полу у камина; он продолжал стискивать кочергу, так что его пальцы пришлось разжимать силой. Неделю Серхио провалялся в жестокой горячке, крича в бреду, что он должен вернуться, и мать, отложив на время агатовые чётки, ставила ему примочки с шалфеем и прижимала к пылающим вискам сына свой перстень с чёрным опалом, который считала талисманом от ранней меланхолии. Едва встав на ноги, Серхио, невзирая на слабость, опрометью помчался в квартал Чапинеро. Архемира удивилась и обрадовалась, увидев его снова, но на его взволнованный вопрос покачала головой. - Они уехали три дня тому, а куда – чёрт их разберёт, - заявила она. Серхио схватился за грудь, ощутив кинжальную боль в свежем ожоге. «Уж не знаю, что там из золота у этой прищепки, - добавила Архемира, - но такой посещаемости давно не было». Взглянув на опрокинутое лицо подростка, она без слов поняла, что никакие шалфейные примочки здесь не помогут, и увела его в свою комнату, и была по-матерински нежна и щедра, и не потребовала денег, а после всего налила ему первый в его жизни стакан тростниковой водки. Тогда Серхио Ормига узнал, что обездоленные и обесчещенные, вынесенные на обочину жизни, как палая листва, могут быть мудрее и более способны к состраданию, чем обитатели особняков с гербами. Рыдая на благодатной груди хозяйки борделя, он оплакивал не себя и даже не Эрендиру, но весь человеческий род, каждое бедное сердце, осмелившееся любить, всех одиноких, покинутых, не дождавшихся, утративших невинность и надежду в бесконечном круговороте бедствий и несправедливости. В этот несчастный день Серхио Ормига впервые почувствовал ту страшную жажду, которая лишь в себе самой находит утоление – он пожелал возлюбить весь мир и спасти его, будучи свято уверен, что для этого достаточно горячего желания и чистоты помыслов. Спустя годы, когда бойцы Чеко Ормиги, Летучего Муравья, войдя в Ориуэку, разгоняли по приказу своего подполковника бордель, в котором работали четырнадцать малолетних девочек, разъярённая хозяйка заведения бросилась на Серхио, норовя расцарапать ему лицо ногтями, выкрашенными гранатовым лаком, и он, конечно, не узнал свою первую мучительную любовь в дебелой бабище, нарумяненной как покойник и сверкающей золотыми зубами. Впрочем, Серхио Ормига и без того не раз размышлял над тем, как трудно избывать несправедливость в мире, где не дождавшиеся спасителя эрендиры со временем, замыкая круг печали и позора, заводят собственных эрендир, а те, в свою очередь, звеня цепями и сияя в полумраке, снова и снова рассказывают кому-то свои горестные повести. - Кто-то должен был это прекратить, - сказал он женщине почти извиняющимся тоном, и та ушла, плача и ругаясь, восстанавливать свою крошечную империю разврата. Она тоже не узнала его, хотя все эти годы носила в ладанке на шее банкноту в двадцать песо с надписью химическим карандашом – единственное любовное послание, которое она получила за всю свою страдальную жизнь.