Цыганёнок

На следующий день Юра, наверное, впервые за семестр решает великодушно отсидеть последнюю пару по искусствоведению, которую проводят у них раз в неделю. Лекция стоит достаточно поздно, и обычно в это время он уже играл в парке, но сегодня нет желания идти туда. Как и на следующий день. И ещё всю неделю Музыченко отсиживается дома, скрипя над конспектами и рефератами, которых внезапно навалилось слишком много. Их и раньше было предостаточно, просто сейчас, когда парень сделал вид, что взялся за ум, и основательно засел в своей каморке, то заметил, сколько ненужной работы он совершает. До этого все доклады и репетиции пролетали как-то незаметно. Он просыпался, шел в универ, забегал домой за скрипкой и шел в парк, а потом, преисполненный эмоций, быстро делал домашнюю работу и валился спать. В свободные дни подрабатывал ведущим в стрип-клубах. Словно окрылённый своими короткими выступлениями в парке перед публикой в 5-15 человек, он писал на автомате, без труда вычитывая нужную информацию и печатая тонну странниц рефератов в день. А сейчас — пусто. Пусто в голове, на листе бумаги, над которым он корпел второй час, пусто на душе. Теперь любимая аллея со скамейкой — запретная зона, которую Музыченко предпочитает обходить за три квартала. Перестав давать какие-никакие концерты со скрипкой, вся работа стала невыносимо сложной, рутинной. И Юра понятия не имеет, что с этим делать. Ответ приходит сам собой, когда открыв холодильник, парень обнаруживает там последнюю пачку куриного доширака. Пошарившись по карманам, он в надежде нащупывает толстый кошелек, ожидая найти там уйму денег, но находит только уйму мусора. Номера телефонов каких-то девиц, с которыми иногда знакомится в клубах по особо удачным дням, если родители скидывают денюжку на карту. Чеки из магазинов, под отвал забитыми теми же самыми бомж-пакетами и чаем. Какие-то фантики от конфет и презервативов тоже валяются здесь, в этом самом кошельке. И ни одной купюры, только мелочь в сорок рублей. Благо, что Юре не приходится тратиться на метро: университет в шаговой доступности, 20 минут прогулочным шагом. Иначе бы совсем разорился. Если кто-нибудь увидел бы Музыченко в этот момент, стоявшего перед холодильником и трясшим свой кошелек, будто от этого что-то могло поменяться, этот человек бы точно заплакал. Лицо скрипача изображало такую досаду, разочарование, что трудно было смотреть на него без разрывающегося сердца. Все потому, что Юра понял, что скоро платить за квартиру, а денег у него — нихуя. В клубе за такие сроки нужную сумму не наберёшь, а звонить маме стыдно, да и у них у самих проблемы: отцу нужны таблетки новые на лечение. Скрипача ещё раз передёргивает от осознания, что придется идти к Личадееву. В прошлый раз он так и не забрал свою часть заработанных денег, а их там — Юра мельком помнит, как в кейс от аккордеона сыпали купюры, — должно было быть прилично так. Отыграли они хорошо, он сам знает это. Даже не знает, а чувствует на подсознательном уровне. О том, что случилось после их выступления, Музыченко старается не думать. Его тошнит больше не от Паши, а от самого себя, потому что готов был сделать это, встать на радужную сторону. Но ничего не произошло, значит, все в порядке, он все ещё тот же самый гетеросексуальный Юрка. Мозг парня работал по принципу «Не пойман — не вор», или, лучше сказать, «С мужиком не сосался — значит, не гей», а на дрочку в ванной он предпочитает не заострять внимания. Это не считается, так ведь?.. Таким образом, открывая последний дошик и макая палец в острую приправу, облизывая его, — на вкус, кстати, просто божественно — Юра понимает, что бежать больше не получится. Потому что рано или поздно возмездие за все содеянное настигнет его, и оставалось молиться, чтобы это самое возмездие не пришло к нему в облике Паши Личадеева. *** С самого начала все кажется скрипачу паршивым. Сама идея — идти просить деньги у человека, с которым он недавно воевал, унижаться перед ним, — дерьмо. Юра хотел бы придумать что-то другое, да он бы даже в эскорт подался, лишь бы не встречаться с Личадеевым. На последней паре в универе он сидит как на иголках и молится, чтобы аккордеониста там просто не было, но глубоко внутри понимает, что деньги сейчас лишними не будут. Они вообще никогда лишними не бывают, а сейчас уж тем более. Утро выдалось особо пасмурным. Обед тоже не радовал погодой, которая за последнюю неделю резко ухудшилась. Ещё в начале июня петербуржцев радовало солнце вперемешку с облаками, а если и шел дождь, то короткий и какой-то теплый, приятный коже. Когда студент выходит из здания театрального училища, его встречает резкий холодный ветер прямо в лицо. Сегодня он не надел свою излюбленную шляпу из черного фетра, а ограничился капюшоном ветровки, — и правильно сделал, ибо головной убор сдуло бы к чертовой матери в первые же секунды на улице, и никакой бы Паша Личадеев не сумел ее поймать. Он всё ещё до конца не может сформулировать свою речь, которую готовил аж со вчерашнего дня, но тем временем он уже подходил к парку на опасно близкое расстояние. К дому он обычно шел отсюда, прямо напрямик через аллею. Последнюю неделю приходилось искать пути обхода. Он оттягивал этот момент так долго, как только мог, и сейчас тоже идёт медленно, будто вышел на прогулку. Парень старательно делает вид, что его сердце не стучит бешено, отдавая в уши, и будто он не слышит далекую музыку аккордеона в глубине парка. Музыченко точно знает, что Паша будет на том же самом месте, одетый в какое-нибудь яркое тряпье. Скорее всего, желтое. С недавних пор Юра даже перестал покупать лимоны в чай, — вот настолько отвратителен стал этот цвет, вот, насколько Личадеев въелся в мозг. Тьфу, блять. Скрипач видел его два раза в жизни, а эта поганка, как болезнь, разрасталась по его нервной системе, облепляя жизненно необходимые органы — голову и, в первую очередь, сердце. Вирус, зараза. Юра даже название ей придумал — «Аккордеонист-синеглазка головного мозга». Но в своих чувствах он все ещё был принципиален. Только ненависть, только омерзение, только никаких сердцевзрываний-от-одного-блять-его-смеха и прочих мозговыебываний. Скрипач чувствует, что уже готов провалиться под землю от усталости и бессилия, когда выглядывает из-за деревьев и видит худую спину в яркой полосатой толстовке. Никаких сомнений в личности ее хозяина не возникает. Юра сразу понимает, что это точно Паша, и ему точно идёт такой стиль в одежде. Возникает идея по-тихому развернуться и сбежать домой, в единственное место, где нет возможности встретиться с цыганом. Если бы не внезапно проснувшаяся гордость, Музыченко так и сделал бы, но ведь он уже здесь, теперь отступать поздно. Прячется за деревом, как сопляк, не решаясь подойти. Не по-пацански это, не по-мужски. — Долго там стоять будешь? Сердце внутри парня совершает кувырок, пронзительно заколов в груди, и стремительно начинает падать вниз, в пятки, грозясь вот-вот остановиться. Из горла рвутся всевозможные маты, и парень так и замирает с пораженным лицом, тихо шепча себе под нос «Пиздец-пиздец-пиздец», как мантру. Спалился. Но как? Юра открывает один глаз, который зажмурил от страха и неожиданности, и мельком осматривает обстановку. Лиственница, за которой он стоит, достаточно широкая, чтобы скрыть его фигуру, тем более, что музыкант никогда особо не выделялся физической формой. Плечи чуть широкие, но это у него от отца, а так — стройный юноша с минимальным набором мускул. Поэтому увидеть его из-за дерева Паша никак не мог. «Либо он какой-то экстрасенс, либо третий глаз есть на жопе», — думает Музыченко, все еще не высовываясь из укрытия. Может, Личадеев решит, что ошибся, и отвалит? «Пожалуйста, хоть бы прокатило!» — Ты скрипку около дерева забыл, придурок. Полный провал. Юра тихо стонет, стукаясь лбом о ствол, и зло пыхтит на оставленный на самом видном месте чехол с инструментом. Какого черта принес сегодня с собой? Репетиций все равно сегодня не было. Скрипка словно стала продолжением руки, он брал ее, куда бы ни шел, разве что в туалете приходилось ненадолго убирать ее. И в этот раз тоже на автомате взял в универ, даже не вспомнив о том, что сегодня суббота — день, свободный от постоянных прогонов предстоящего концерта, который устраивала их театралка каждый год, чтобы показать начинающих звезд. Как сам Юра попал туда — по-прежнему загадка для него, но рад он этому событию беспредельно. Парень выходит на открытую поверхность, стараясь выглядеть максимально раскрепощенным, чтобы никто, особенно аккордеонист, не смог увидеть его смущение. Он же почти дипломированный актер, два курса осталось проучиться. Кривляться и врать людям в лицо, играя не того, кем он на самом деле является — проще простого. Только вот под взором насмешливых холодных глаз, от которых хочется побыстрее убежать, притворяться почему-то гораздо труднее. — Ты играл, я отвлекать не хотел, — спокойно отвечает Юра, борясь с желанием прервать этот явно затянувшийся зрительный контакт с Пашей. Очень хочется тупо уставиться в землю и обнять себя руками, потому что тело начинает подрагивать то ли от волнения, то ли от вымораживающих гляделок с цыганом. Но нельзя — гордость. — Играл, кстати, погано. Личадеев ухмыляется, а потом и вовсе смеется. Музыченко подозрительно щурится. И это все? Никаких новых разборок не будет? — За деньгами пришел или соскучился? — очередной вопрос заставляет скрипача в недоумении открыть рот, а потом также закрыть. Он делает несколько уверенных шагов вперед и застывает с угрожающе вытянутым указательным пальцем, почти касаясь им носа парня. В такие позы обычно встают матери, отчитывающие детей за непослушание. — Еще одна такая выходка — придушу нахуй, — шипит Юра, краем глаза замечая, как люди в парке поглядывают на них. — Душить ты меня уже пытался, пройденный этап, — Паша довольно морщит нос, когда видит еще более охреневшее лицо музыканта. — Придумай что-нибудь поинтереснее. Видео на порнхабе посмотри, опыта заодно набе… Договорить он не успевает. Скрипач хватает его за волосы, грубо оттягивая вверх и назад, так, что Личадееву становится трудно дышать. И впервые от этого он испытывает такой кайф, но его тут же заменяют куда более тревожные мысли. — Повторяю, пацан: со мной шутки плохи. — На секунду парню снова становится страшно от его тона. Мужик реально бешеный, мало ли, что сделать может. — Я в Гатчине рос, там за твои приколы людей убивали. Музыченко делает резкое движение, наматывая длинные русые волосы аккордеониста на кулак сильнее, и тот недовольно что-то хрипит. Только через несколько секунд рука разжимается. Юра отходит только потому, что в паре метров от них застыл дедушка, презрительно-испуганно наблюдая за действием. Наверное, сам не понимает, на что смотрит: не то на начинающуюся потасовку, не то на горячую встречу двух голубков. Он понятия не имеет, что в случае Юры и Паши верны оба варианта. Зататуированный парень возвращается к дереву, чтобы поднять вещи с земли, и, к удивлению Личадеева, садится к нему на лавочку. Он внимательно следит, как тот кидает сумку с тетрадками, судя по всему, затем открывает футляр одним движением пальцев и достает сначала саму скрипку, а потом смычок. — Деньги нужны. Срочно, — отвечает музыкант на немой вопрос аккордеониста. — Будем играть каждый день в течении двух недель, кроме четверга и воскресенья. Вопросы? Скрипач сам удивляется, откуда в нем взялось столько силы и наглости, ведь судя по выражению лица Паши, впечатление он производит сильное. Парень напротив задумчиво кусает губу, надевая лямки своего инструмента на плечи, и кивает с несвойственным ему послушанием. — Только один вопрос: у вас в Гатчине все такие ебанутые? — Все, — Юра хмыкает, — но я особенный.