Цыганёнок

Юра с детства хотел быть рокером. Таким, чтоб весь в татухах, вечно пребывающий в алкогольном кутёже, с ирокезом и такими же ебанутыми друганами под боком. Из всего списка он выполнил только одно — забил чернилами руки до самых плечей, но в планах у него еще куча всего. Собирать концерты — мечта давняя, очень личная и сокровенная. Пока все дети мечтали о полетах на луну и космонавтике в целом, парень трудился не покладая рук, трахая мозги родителям с постоянными репетициями на скрипке, а еще на гитаре и старом расстроенном пианино. Играл просто так, от балды, авось пригодится. И пригодилось же! В лет 13 он уже оказался в составе группы с суровыми бородатыми мужиками, но особой ебанутостью те не отличались, и Юра пошел дальше. Закончил музыкальную школу, которую к концу обучения уже терпеть не мог, и вот итог. Поступил в тетральное и играет на своей скрипке в скверах, переходах и в универе с пацанами, понимая, что большая сцена ему не светит. И теперь он очень хотел бы родиться с экстрасенсорными способностями. Ведь если бы Музыченко мог предсказывать будущее или заранее видеть все варианты развития событий, он бы точно не просирал бы жизнь таким путем. Не приходил бы в парк почти каждый божий день. Не сидел бы на проклятой скамейке, в перерывах между выступлениями болтая с Пашей, и не думал бы о том, что за херня с ним происходит. Под херней скрипач имеет ввиду свои чувства, конечно. Он знал, что это такое. Что-то похожее он испытывал, когда в 14 его впервые целовала девчонка, но сейчас ощущается по-другому, острее, интереснее. Интереснее, потому что неправильно. Дома на него в полной мере накатывало отвращение к себе за то, что иногда он путал ноты, засматриваясь на руки аккордеониста. Ненавидел, самобичевался по вечерам, только поделать с этим ничего не мог. На третий день совместной работы он все еще бесился от этого всего, корчил саму неприступность, а потом сдался, сраженный какой-то очередной шуткой Личадеева. Недовольные рожи он ещё корчил, но теперь без особого усердия. С тех пор жить стало проще, и как раз таки на этом моменте Юра конкретно проебался. Когда все катится в тартарары, сначала не замечаешь этого. Кажется, что все как обычно. Сидишь, занимаясь любимым делом, смотришь на небо и думаешь: какой прекрасный день! И даже если льет дождь, метет вьюга и за окном потоп, день все равно хороший, потому что ничего плохого еще не случилось. Весь треш случается обычно вечером, когда ты совсем не ожидаешь. Он подсаживается к тебе за стол, мягко стуча по плечу, а потом включает дрель и орет со всей дури… — Ку-ку, ёпта! Музыченко подрывается на ноги, оборачиваясь на слишком громкий и резкий звук. Перед ним стоит Паша, снова в своих коричневых очочках, совершенно не подходящих под погоду: жарко ужасно, душно, но на небе сгущаются тучи, предвещая грозу и беду. Ни намека на солнце. — Раскуковался тут, кукушка, — ругается парень, между делом осматривая его прикид. Прям как настоящий петух: очередная пестрая рубашка, разукрашенная непонятными узорами, и шорты по колено, конечно, лимонного ядреного цвета. Где только находит такое — непонятно. — Пиздец, Паш, сколько у тебя вообще вещей желтого цвета… — А что не так? — аккордеонист хмурится, разведя руки в стороны. — Шорты же классные, а? Юра что-то мычит, а Личадеев в доказательство своих слов ставит инструмент на скамейку и начинает медленно вертеться на месте, давая возможность рассмотреть предмет одежды со всех сторон. Он делает легкое круговое движение бедрами, на несколько секунд поворачиваясь к музыканту спиной, а когда встречается с ним взглядом, не может сдержать победной усмешки. Щеки у скрипача красные, как нос клоуна, и глаза бегают, не находя места. — Шорты как шорты, — бормочет Музыченко себе под нос, делая вид, что ничего такого не произошло. Парень напротив него хмыкает и ведет головой, гадая, когда же Юра все-таки сломается. И шестое чувство внутри трепещало так, что аккордеонист четко чуял: скоро. Просто нужно запастись терпением, Пашенька, а пока что садись, бери попкорн и тихо наблюдай за падением чужой гетеросексуальности. Свое маленькое выступление длинной в 8 композиций, наиболее известных для привлечения народа, они отыгрывают спокойно. Ну, настолько спокойно, насколько может вечно энергичный Юра и Паша, подпитывающийся его энергией. Без попрыгушек и сбившегося из-за этого дыхания, конечно, не обошлось, но никаких казусов не случается. Музыченко, вспоминая прошедший день, решает для себя, что заканчивается он все-таки хорошо. Но у судьбы на него другие планы. — Слушай, а какие у вас есть стереотипы о цыганах? — вдруг спрашивает Личадеев, заинтересованно снимая очки с носа. Наверное, чтобы лучше видеть. Юру снова цепляет его взгляд, и он теряется, не до конца понимая суть вопроса. Слова разобрал, а понять их не может: мозги плавятся конкретно. Он прокручивает фразу в голове еще несколько раз, прикрыв глаза от внезапно накатившего головокружения, и старается сказать более внятно: — Коней воруете, всякие магические штуки вытворяете… Отец рассказывал еще, что вы едите детей. — Паша в ответ давится газировкой, которую только что достал откуда-то из футляра с аккордеоном. Встретив непонимание и ужас в светло-голубых глазах, Музыченко продолжает: — Ну, чтобы оставаться вечно молодыми, или что-то типа того. — Коней мы давно не воруем, а из магического, может, только хиромантия, — парень начинает задумчиво крутить серьгу в ухе. — А гипноз умеешь? — в голосе скрипача просыпается интерес, и аккордеонист удовлетворенно хмыкает. — Про детей даже уточнять не хочу, мало ли… Личадеев широко лыбится, закатывая глаза, но на последнее так и не отвечает. — Немного, — протягивает задумчиво он, тут же встречая недоверие в глазах собеседника, и поясняет: — Навыки гипноза даются нам от рождения, просто многие ими не пользуются. — То есть, — Музыченко останавливается на середине предложения. Все еще не верит, — ты сейчас серьезно говоришь, не прикалываешься? Паша пожимает плечами и улыбается так загадочно, что Юру прошибает. Мурашки начинают свой табун от самых ушей скрипача, спускаясь за ремень брюк и до самых коленок, отчего парень ежится. — Могу погадать, если хочешь. — Не-не-не! — бычится Юра, где-то в корочке подсознания осознавая, что его пытаются наебнуть. — Знаю я вас, начнешь свои выебоны делать, а у меня потом ни скрипки, ни кошелька, и проснусь где-нибудь в переулке, изнасилованный. Аккордеонист только смеется заливисто и головой встряхивает, убирая волосы с лица. Музыченко знает, что и это движение, и этот смех он будет еще долго вспоминать, потому что любое действие парня кажется необъяснимо притягательным. Все его причуды, черты лица, линии вен на руках постепенно накапливаются в памяти, и скрипача прошибает током, когда до него доходит мысль о том, что почти ни о чем другом, кроме Личадеева, он и не думал за последнюю неделю. Цыганенок — как червяк в яблоке. С виду фрукт здоровый, а внутри — полный пиздец. Так вот, Юра — самое настоящее червивое яблоко. — Я не вор и даже не насильник, — отвечает Паша, и Юра уже собирается извиниться, но не успевает. — Свой гипноз я использую в несколько других целях… Парень хочет спросить про эти другие цели, не понимая, на что тот намекает. И снова Паша его опережает: садится на скамейку ближе, поджав одну ногу под себя, и уверенно тянется к его руке, лежащей на футляре собранной скрипки, жестом просит дать вторую. Слегка касаясь костяшек на запястье, он кладет кисти Юры на свои колени поверх собственных, а потом начинает водить большим пальцем по ладошке. Музыченко сидит, охуевая от наглости, но сказать ничего не может, в горле совсем сухо. Сердце колотится где-то глубоко внутри, и приказать бы ему сбавить немного темп — да не получается. Остается только сидеть, не двигаясь и ругаясь у себя в голове самыми отборными матами. — Цыгане на вокзалах чаще всего предлагают погадать ради прибыли, а когда им дают руку, происходит то, что ты назвал выебонами, — Паша улыбается, посматривая на реакцию своей жертвы. Юра млеет от голоса, от того, как он медленно прокрадывается к нему в мозг, от которого, впрочем, уже ничего не осталось. — Гипноз начинается с физического контакта. Слова совершенно теряются в потоке ощущений. Аккордеонист на несколько секунд пережимает артерию на запястье парня, и тот начинает чувствовать собственный пульс на кончиках пальцев. Тук-тук-тук, тук-тук-тук. Сердце стучало в темпе вальса, никак не хотело успокаиваться. — Матушка учила меня сразу определять форму руки, чтобы узнать основные черты характера, — цыган сбавляет громкость, и его собеседнику приходится наклониться чуть ближе, чтобы слышать его. Он пытается не обращать внимания на то, какие холодные у Личадеева пальцы, и на свое волнение. — Квадратные широкие ладони, как у тебя — признак настойчивости, упрямства, но такие люди полны энтузиазма, — короткая улыбка. — Пальцы длинные, больше основной части… Он проводит легкую линию по тыльной стороне ладони, замечая нервную дрожь Музыченко, и ухмыляется — как легко было расколоть образ парня-хулигана! — Что это означает? — с трудом выговаривает тот, порабощенный таинственной атмосферой момента. Тем временем над их головами медленно сгущаются тучи, заволакивая небо привычной серостью. — Артистичный, любишь притворятся, и судя по линии жизни, — палец Паши указывает на черту на правой ладони, создающую дугу к зататуированному запястью, — до добра это не доведет. Устанешь рано или поздно, сопьешься. Если только человека нужного вовремя не встретишь. Он у тебя на линии сердца вырисовывается, но не могу сказать точно, кто и когда появится. — Про это на руке написано? — отчего-то шепотом спрашивает Юра. Он наклонился еще ближе, и теперь любой вздох и движение казались какими-то интимными, доверительными. — Ну, про то, что сопьюсь? — Нет, — аккордеонист усмехается, глядя ему прямо в глаза. Глазища, если быть точнее, потому что от каждого слова Личадеева скрипач обалдевает все больше и больше. — Это я исходя из собственных наблюдений. Творческие люди, они, знаешь, такие. Перепробуют все на свете, а потом от скуки за алкашку берутся. Музыченко понимающе кивает, скорчив дурацкую рожу, и почему-то его в это время мотать начинает. Легкое головокружение, как бывает после шампанского, сравнимо с тем ощущением, когда Паша дал ему сигарету. Немного мутит, но хорошо. И это чувство сбивает Юру с толку. Он вроде к спиртному сегодня не притрагивался, да и все воздействие никотина должно было еще вчера выветриться. Отчего тогда так ведет? — А творчества в тебе дохуя, Юр, — продолжает цыган, делая плавные движения пальцами, вырисовывая узоры на кисти скрипача. — И это ты тоже по ладоням читаешь?.. Паша едва улыбается. За последние несколько секунд он ни разу не посмотрел на руки парня, и тот прекрасно это понимает, потому что сам не отводит взгляда от Личадеева, как под гипнозом. До него даже не сразу доходит, что это и есть самый настоящий гипноз. В таком случае это объясняло и магнетическую улыбку, и бесконечно ласковые глаза, в которых прямо сейчас тонет Юра. Интересно, чему там еще мама учила этого цыгана, кроме гаданий? Может, он и колдовать по-настоящему умеет? Сейчас превратит Музыченко в гомогея-жополаза, хрен потом расколдуешься. — Не-а, — снова довольно тянет парень, пробираясь ловкими руками выше, до предплечий скрипача. — Это я по глазам вижу. Возбужденно-пьяное состояние доходит до своего апогея, и скрипач полностью отключается на несколько мгновений. Никаких мыслей, только что-то теплое на губах и опытные пальцы, сжимающие мускулы в тех местах, где Юра недавно набил новую татуировку. До носа добирается знакомый запах ментоловых сигарет, и он запоздало понимает, что так пахнет Личадеев. Сигаретами и чем-то еще, свойственном только ему. Отвернуться бы, сбежать, как в прошлый раз, да нельзя: пошевелиться не может, будто к скамье прирос. Больше всего на свете Музыченко хочет начать этот день заново, не ходить ни в университет, ни в парк, а лучше вообще не просыпаться. Все что угодно, только не здесь и не сейчас, только бы не растекаться в руках мелкого афериста-гипнотизера, только не… Все Юрины размышления о том, как это неправильно, прерываются в тот момент, когда Паша, воспользовавшись его секундным замешательством, притягивает скрипача за голову ближе. Парень, в край охуев от подобной бесцеремонности, протестующе двигается назад и приоткрывает рот, собираясь выдать все, что у него на уме, и понимает, что снова проебался. Рука аккордеониста все еще лежала на его затылке, не давая Музыченко свободы движения, а когда скрипач разомкнул губы в нелепой попытке закричать, Личадееву совсем снесло крышу. Уши словно наполняются водой, сквозь нее не слышно абсолютно ничего, только слабое мычание парня, которого он целует. На сколько еще хватит кислорода? Юра пытается отпихнуть его руками, честно пытается! Даже кулаком по груди бьет, потом еще раз, уже слабо и неуверенно, а на третий раз просто сдается, положив ладонь на то место, где у Паши должно быть сердце. Если бы парня не мотало в разные стороны от твердого горячего языка во рту, он бы почувствовал, что пульс у аккордеониста еще более бешеный, чем у него самого. Музыченко позволяет себе расслабиться и растерянно отвечает на поцелуй, нехотя отмечая, что губы у Личадеева не такие мягкие, как у девчонок, но ему нравится. Нравится напор, решимость и ощущение, когда не ты управляешь процессом, а управляют тобой. Скрипач робко кладет руку на шею парню напротив, понимая: еще чуть-чуть, и он сам начнет лезть к нему. Вспоминает, как тогда дрочил в ванной после их первой встречи и все гадал: что же там у него под рубашкой? Тогда Юра понятия не имел, до чего все докатится, а сейчас имеет полную свободу, может залезть куда захочет. Даже в его дурацкие шорты, в которых Паша танцевал получасом ранее, точно зная, что тот будет совсем не против. Где-то далеко внутри плещутся остатки здравого смысла, и Музыченко хватается за одну единственную: прекратить это все немедленно. Аккордеонист прерывается на долю секунды, когда легкие уже начинает неприятно пощипывать от недостатка воздуха, и тут же ловит сильный удар в челюсть. Время будто замедляется, и сквозь шум в ушах он слышит гневное: — Я тебе говорил, цыган пиздабольный, не лезть ко мне! Личадеев не осознает, в какой момент все пошло по пизде. Но точно понимает, что все ранние попытки удушения и мелкие потасовки с Юрой — ничего, по сравнению с его состоянием сейчас. По одному голосу становится точно ясно, что внутри него лопается последнее, что заставляло его терпеть все выходки, и больше не остается никаких барьеров. Ничего. Его толкают на асфальт и встряхивают несколько раз за уши, громко рыча прямо в лицо, брызгая слюной. Страшно, и боль от этого невыносимая, больше моральная, нежели физическая. Преимущество у Юры: он хоть и меньше по росту, но рука тяжелая. Пашу почти вырубает с первого же удара, перед глазами появляются звездочки. Не та романтическая поебота, которая светится в ночном небе, а другое. Вместо воды в ушах парень слышит теперь противный писк, и он закидывает голову назад, желая от него избавиться. — Ты доигрался, сука, ты у меня в больничке лежать будешь… Угроза такая нелепая, но смеяться никому не хочется, потому что страх парализует все тело, сжимая горло от ужаса. Музыченко нависает сверху, плотно сжав зубы, и шипит сквозь них что-то еще, но аккордеонист больше не слушал. В голове стучало одно: Доигрался. В самом деле доигрался. Он и в прошлый раз понял, что его заигрывания плохо кончатся, когда парень чуть не придушил его. Знал, и все равно продолжил гнуть свою линию в попытке угнаться за человеком, с которым все равно бы ничего не вышло. Юношеский, мать его, максимализм: думаешь, что у тебя получится любая херня, даже убедить натурала в его голубизне, а в итоге лежить на земле и тихо плачешь, потому что нихуя у тебя не получилось. Как всегда. Когда Юра очередной раз замахивается, то попадает Паше по носу, и на костяшках пальцев тут же появляются капли крови. Мерзко, но остановиться он не может, снова толкая парня. Тот стукается головой о ножку скамьи, и скрипача резко одергивает от этого зрелища: кровь толстой струей идет из носа, и Личадеев даже не пытается остановить ее. Никто к ним не подходит, народу в парке и так мало, все разошлись по домам, увидав злое ебало Музыченко и слишком темные тучи. Когда с них падают первые капли дождя, Паша привстает на руках с холодной поверхности, облокачиваясь на лавочку спиной, и хлюпает носом. Скулу щипит от собственных слез, но он уже не чувствует. Только боязливо смотрит в последний раз на скрипача и замирает. Музыченко держит в руках очки, которые, судя по всему, упали с головы Личадеева, и бросает их на асфальт, в завершение добивая их ногой. Слышится треск. И хрен поймешь, очки ли это, или чье-то хрупкое сердце.