Можно, я тебя поцелую?

      — Можно, я тебя поцелую? Чу Ваньнин вздрагивает от неожиданности, когда слышит вопрос. Изящный заклинатель, облачённый в белое, любуется рассветными лучами, сидя на бревне, заменяющем им скамейку, перед маленьким уютным домиком, очередным жилищем. Обычно Чу Ваньнин спит намного дольше, но сегодня что-то побудило его встать совсем рано, и не зря — рассвет действительно достоин запечатления талантливым художником на самом изысканном полотне. Или того, чтобы смотреть на него вдвоём с любимым человеком. Чу Ваньнин поворачивается и видит широко улыбающееся родное лицо с милыми ямочками на щеках.  — Учитель. Ваньнин. Столько лет прошло, а Бессмертный Бэйдоу до сих пор замирает и смущается, когда ученик называет его по имени. «Сегодня это Мо-цзунши», — отмечает он про себя. Не позволяет губам растянуться в улыбке, вместо этого строго смотрит на Мо Жаня:  — То, что мы в уединении и тебя не видят другие люди, — ещё не повод быть безалаберным. Оденься прилично, — в то время как на Чу Ваньнине все три положенных слоя одежды и высокий ворот целомудренно закрывает до середины шею, его ученик, очевидно, только вставший с постели, лишь в одном нижнем ханьфу, и то широко распахнуто на груди. Мо Жань не спорит, слегка склоняет голову всё с той же улыбкой и удаляется в дом. Чу Ваньнин оглаживает пальцами молодой росток яблони, едва пустивший первые листики. Это превратилось едва не в традицию — на каждом их новом месте жительства сажать яблоневое дерево. «Однажды, когда о нас там уже забудут, — говорит Мо Жань, — мы вернёмся на старое место, и учитель сможет любоваться своими любимыми цветами». Его ученик одевается очень быстро и выходит уже в соответствующем этикету тёмно-синем ханьфу, в руках его поднос с османтусовыми пирожными и свежезаваренным чаем. Чу Ваньнин невольно им любуется. В мягком утреннем свете Мо Жань кажется ещё моложе, чем он есть на самом деле, черты его, дышащие юностью, столь благородны и прекрасны, и Чу Ваньнин снова задаётся неуместным вопросом: что тот мог найти в таком старом, не обладающем примечательной наружностью, закрытом и нелюдимом человеке, как он. Но вопрос этот действительно неуместен, поскольку ответ лежит перед глазами. Две жизни, проклятие, смерть — смерть их обоих, — недопонимание, чудовищные ошибки — и всё равно их всегда непреодолимо тянуло друг к другу. Очевидно, их судьбам предназначено соединиться небесами. Мо Жань садится рядом с учителем на бревно и ставит поднос себе на колени, потому что больше некуда.  — Прошу, позавтракайте. Чу Ваньнин берёт маленькое пирожное и аккуратно отправляет его в рот. Не глядя, тянет руку обратно и вместо тарелки сталкивается с пальцами Мо Жаня. Тот ловко перехватывает поднос и сжимает ладонь учителя, переплетая пальцы.  — Вчера был другой. Вы скучали по мне? Чу Ваньнин двигается ближе, разворачивается и почти упирается в его колени, рискуя разлить чай, и целует Мо Жаня в губы. Хотя уже очень скоро место подноса с недоеденным завтраком, нежно поддерживаемый за талию, занимает он сам.

***

— Можно, я тебя поцелую? Пятнадцатилетний юноша прямо посреди тренировки, где он обычно лишь бахвалится своим мастерством в стрельбе из лука и дразнит вечно отстающую девчонку, которую зачем-то вынужден постоянно от всего оберегать, неожиданно произносит эти слова.  — А-Сы. Что за глупость ты сказал? — Е Ванси старается напустить на себя суровый вид и с достоинством ответить на очередную очевидную издёвку, но голос её предательски дрожит, а всегда непроницаемое лицо с мальчишескими чертами краснеет.  — Глупости тут говоришь и делаешь только ты, — недавно звучавший едва ли не робко голос тут же вскидывается вызовом. Ну, конечно, не хотел он её целовать. Только подразнить. — Давай, сможешь выстрелить так же далеко, как и я? Юноша прыгает высоко и приземляется тут же прямо на спину явившегося по его зову демонического волка, делает несколько широких кругов по тренировочному полю, явно красуясь, и на полной скорости пускает стрелу. Та взмывает в небо, едва не теряется из виду, но, пролетев по дуге, ударяет точно в центр самой дальней мишени. Гордо выпятив грудь, Наньгун Сы спрыгивает со своего волка с таким видом, будто ожидает фанфар в свою честь или, хотя бы, аплодисментов от единственной зрительницы.  — Теперь ты. Раз ты девчонка, так уж и быть, дам тебе фору, можешь стрелять с места. Е Ванси молча отходит на то же расстояние, с которого он стрелял. Вот ещё! Что это он о себе мнит? Может, она и девушка, хотя сейчас по её виду никто бы так и не сказал, но это не значит, что она априори слабее. Сейчас долгом чести становится поразить мишень не дальше стрелы Наньгун Сы. Расчерченный круг так далеко, что сам по себе сливается в точку, она долго прицеливается, стараясь направить стрелу в нужное место. В свои годы Е Ванси — один из лучших стрелков ордена Жуфэн, во многом благодаря вот такому соперничеству, но тягаться с Наньгун Сы действительно сложно. Юноша вздыхает разочарованно, будто она всё делает совсем неправильно, но вместо очередной издёвки подходит помочь. Его руки опускаются со спины поверх её собственных, уверенно направляя в нужное положение. Казалось бы, вот сейчас должно получиться, но становится только хуже: ладони потеют, а руки начинают дрожать.  — Что с тобой? Ты что, лук держать разучилась? — она слышит его голос совсем рядом с ухом и чувствует шеей его горячее дыхание. Е Ванси из последних сил пытается взять себя в руки, перехватывает оружие увереннее и почти без посторонней помощи спускает стрелу. Он так и не отпустил её рук, они вместе смотрят на полёт стрелы, пока та не врезается в мишень на цунь дальше предыдущей. Почти. Е Ванси пытается выбраться из почти объятий, но когда разворачивается, оказывается ещё ближе. Юноша вспыхивает и быстро, едва заметно целует её в краешек губ. И в тот же момент как ошпаренный отлетает в сторону. Е Ванси стоит совершенно поражённая, в голове у неё каша, мыслей совсем не осталось, она даже забывает, что можно уже двигаться и сделать что-то, даже дышать забывает, только краешком сознания замечает, что губам приятно и обжигающе-горячо. Наньгун Сы принимает привычный вызывающий вид и бросает в её сторону, как ему кажется, небрежно:  — Ты же не сказала «нет». Е Ванси просыпается. Она чувствует влажность и жар на щеках, трогает их ладонью и замечает, что из глаз текут слёзы. Шарит рукой под подушкой, сжимает совсем старый, потёртый едва не до дыр колчан. Мокро становится ещё сильнее, но на этот раз от громадного волчьего языка — демонический волк, охраняющий её сон, чуть поскуливая, вылизывает солёную влагу с лица, будто пытается успокоить. Ей не в первый раз снится подобный сон, но такого не было. Наньгун Сы на самом деле никогда не спрашивал у неё, можно ли её поцеловать. Теперь уже и не спросит.

***

— Можно, я тебя поцелую? Это был единственный раз, когда Хуа Бинан спросил подобное у отца. Несмотря на то, что он был совсем ещё ребенком, а мать всегда наставляла его, что отца, могущественного Мастера Павильона Небесной Ноты, потомка богов, необходимо бесконечно уважать и почитать и ни в коем случае не беспокоить его и не отвлекать от постоянного процесса самосовершенствования, он чувствовал, что сама Хуа Гуй не считает мужа эталоном для почитания, а, скорее, тем, кому она вынуждена подчиняться. Мать и сестрёнка были для мальчика всем, его миром, тёплым уголком, куда всегда можно вернуться, а отец — недосягаемым небожителем. Иногда, украдкой, Хуа Бинан мечтал, чтобы отец уделил ему хоть немного внимания: показал, как держать лук, провёл под уздцы лошадь, на которой бы он сидел, обучая верховой езде. И, может быть, тогда не одарённый природой Хуа Бинан смог бы достичь хоть чего-то, смог бы дать повод отцу гордиться собой. Поэтому, нарушая строгий запрет не беспокоить отца, мальчик рискнул подойти к нему, попытаться пробить стену, всегда висевшую между ними. Хуа Бинан надеялся своим невинным жестом, глупой детской просьбой растопить хоть немного каменное сердце отца, вызвать толику любви по отношению к себе. Он ведь был совсем ещё ребёнком, чтобы предусмотреть, что вот так это не работает, что он мог понимать?  — Кто пустил сюда этого мальчишку? — Мастер Павильона Тяньин даже не взглянул в сторону ребёнка. — Прогнать, он мешает моей медитации. Хуа Бинана не нужно было прогонять — он ушёл сам. Не убежал, капризно хлопая дверями, а почтительно поклонился с лёгкой улыбкой и по всем правилам этикета вышел из покоев. Нельзя было, даже если очень хотелось, просто так дерзко ответить: «Я не какой-то мальчишка, я твой сын». Улыбка, мягкая, лишь чуть приподнятые уголки губ, так нежно смотрелась на детском личике — она будто приклеилась к его лицу. Наставления, которым их с сестрой учили с пелёнок, — не быть сентиментальным. Он уже пробовал этот способ, это помогало. Не плакать. Как объяснить маленькому ребёнку, что плакать нельзя? Если он хочет выживать в этот мире, ему нужно научиться запечатывать собственные чувства на замок, так объясняла мама, излишняя эмоциональность недопустима, поэтому она дарила сыну нежность намного реже, чем ему это было нужно, чем желала сама. Почему другим детям, даже сестре, хотя бы совсем редко, но давать волю слезам было можно? Золотые блики уже начали плясать в его чистых глазах, но мальчик зажмурился и сделал над собой усилие, прогоняя их на подступе. «А-Нан, если кто-нибудь увидит твои слёзы, нас с тобой убьют».       Хуа Бинан не плакал, ни разу. Но маму всё равно убили. Весть о скоропостижной смерти Мастера Павильона Небесной Ноты становится для Ши Мэя довольно неожиданной. Кто бы мог подумать, что этот подонок скончается так рано? Ему, в общем-то, всё равно, но однажды он отпрашивается с пика Сышэн под благовидным предлогом, чтобы увидеть могилу того. Зачем? Он и сам не знает.  — Сестра, оставь меня одного ненадолго, пожалуйста, — на Му Янь траурные одежды, но в глазах её не меньше ненависти, чем у Ши Мэя.  — А-Нан, не делай глупостей, — девушка чуть сжимает его ладонь. — Помни, ты не один. Я буду с тобой до конца. Когда Ши Мэй смотрит на богатое надгробие, в памяти почему-то всплывает тот самый эпизод. «И это тебя я называл отцом? И это тебя я когда-то хотел поцеловать, провести с тобой время, превозносил?» Сейчас Ши Мэй жалеет только об одном: что не смог убить бывшего Мастера Павильона Тяньин собственными руками, что не вырвал у него живое сердце из груди, скормив цепным псам, не отрывал от него плоть по кусочку и не сломал каждую кость, что тот не испытал в сотню раз больше мучений перед смертью, чем его мать. Если б мог, Ши Мэй воскрешал бы его вновь и вновь и с каждым разом убивал всё более жестоко. «Ты не заслужил такого лёгкого конца». Ши Мэй, такой воспитанный, благонравный юноша, самый кроткий ученик старейшины Юйхэн, плюёт на поросшую свежей зеленью землю над могилой. «Получи мой прощальный поцелуй, папа». У Ши Мэя больше не возникает желания плакать. Цель, которую он уже для себя определил, ещё предстоит выполнить. Некстати ему вспоминаются слова учителя, произнесённые без тени сомнения: «Они — люди». И опять же некстати в голову приходит вопрос: можно ли убивать одних людей ради других? Ши Мэй снова смотрит на надгробие, воскрешает в памяти образ того, что покоящийся под землёй человек сделал с его матерью. «Почему им можно, а нам нельзя?»