Последний фокус Великолепного Максвелла

По-джентельменски ругаясь, Уилсон пробирался через лес. Лес всеми силами сопротивлялся – цеплялся лапами за одежду, ронял за шиворот крупные холодные капли. Ноги Хиггсбери заледенели и промокли насквозь, он успел трижды пожалеть о том, что забыл зонт, но к тому моменту, как промок буквально до нитки, даже успел с этим смириться. Едва не вслепую – на расстоянии в пару метров за стеной ливня почти ничего не было видно – Хиггсбери вывалился на полянку, где они с Максвеллом обустроили лагерь. С него текло в три ручья, зуб на зуб не попадал, и с налипшими на лоб волосами он смахивал на растрепанного скотч-терьера. И, будто специально дожидаясь этого момента, дождь прекратился, и в разрывы туч гордо выкатилось крупное, возмутительно-яркое солнце. Над лагерем прокатился уилсонов стон, полный такой неизъяснимой муки, что даже гломмер, разумно оставленный на попечение Максвелла, сочувственно загудел в ответ. – Нет нужды идти со мной, Максвелл, ты выбьешься из сил еще на полпути, Максвелл! Я сам прекрасно побрею биффало и, конечно, я не забыл ничего важного, я же не ребенок, Максвелл! Ты! – маг обличающее ткнул пальцем в Уилсона. – Ты взял с собой травы и веток чуть не на два десятка факелов, но забыл зонт! А меж тем я тут места себе не нахожу, высматривая тебя битых полдня! Разошедшийся Максвелл бушевал не хуже минувшего ливня, и так же внезапно стих, когда Хиггсбери особенно громко клацнул зубами, заглушив его последние слова. Под его несчастным взглядом, Максвелл приблизился и положил ему ладонь на лоб, для чего пришлось раздвинуть мокрые слипшиеся пряди, и обеспокоенно пробормотал: – Надеюсь, до жара не дойдет. К огню, греться, быстро, быстро! Он хотел было по новой своей привычке повести его за собой за руку, но вовремя одернул себя и неловко подтолкнул одеревеневшего от холода Хиггсбери к костру. Перестать вести себя как курица-наседка оказалось задачкой посложнее, чем создать новый мир с нуля. Уилсона хотелось окружить заботой, завернуть в одеяло и никуда от себя не отпускать, потому что вот что бывает, если его предоставить самому себе. У него, небось, в голове были только странные идеи, вроде – а что будет, если побрить биффало днем, или если побрить маленького – шерсть у него будет мягче, чем у взрослого? И нет бы подумать – а вдруг пойдет дождь? Максвелл до сих пор не переставал удивляться, как Хиггсбери вообще удалось добраться до теневого трона. Он аккуратно забросил в костер гломмерскую слизь, оказалось, что она неплохо горит, так что от гигантской синей мухи вышла двойная польза. Нажав застывшему страдальческим изваянием Уилсону на плечи, усадил его на обтесанное бревно, уловив при этом тихий хруст согнувшейся подмерзшей одежды. И только тут заметил. – Ты что же… побрился? Отращивал вроде к холодам? Хиггсбери вытянул руки костру, едва не сунув пальцы в огонь, и удрученно молчал. Тайной почище устройства Постоянства для него было то, как Максвелл ухитряется держать в голове всё, что необходимо для выживания. Откровенно говоря, сам он даже не помнил, чем питался тогда в своей хижине. В лесу вокруг не росло ничего, кроме вызывающе-несъедобных грибов, и уж точно он не мог рассчитывать на полноценный рацион с овощами прямиком с грядки и свежим мясом. Забота же для него была зверем и вовсе мифическим, вроде птицы додо, и как на нее правильно реагировать, он не понимал до сих пор. Да о нем мать родная так не заботилась, как Максвелл. Лица ее Уилсон не помнил, в сознании его сохранился лишь смутный образ строгой чопорной женщины с поджатыми губами, зато наставления ее до сих пор отскакивали от зубов: – Джентльмен не может позволить себе неряшливости, – процитировал он и поскреб щеку. Он всегда старался бриться как можно тщательнее, но из-за несовершенства инструмента кожа местами покраснела и чесалась. Костер жарко пылал, обдавая лицо волнами горячего воздуха, но теплее не становилось. Покосившись на Максвелла, Уилсон смущенно буркнул: – Может ты, ммм, сходишь проверить ульи? Я уже в порядке, честно. – Врешь ты еще хуже, чем заботишься о собственном здоровье, Хиггсбери, – маг ворчал, отыскивая в сундуке, названном ими «одежным» свою запасную рубашку. Сухую, и по его росту такую, что вздумай Уилсон ее надеть, мог бы обойтись и без штанов. – Я уже проверил ульи, наши пчелки отлично постарались, и тебя ждет наконец твой обожаемый медовый рулет. Говоря откровенно, Максвелл наготовил с полдюжины этих рулетов, впрок, столь невыносимо было наблюдать за страданиями ученого, по пять раз на дню таскавшемуся на отстроенную заново пасеку и только что взятку пчелам не пытавшемуся дать, чтобы те трудились быстрее. – Но его ты получишь не раньше, чем до конца просохнешь. Так что раздевайся. Уилсон насупился и во всеуслышание заявил: – Это наглый шантаж, Максвелл. Но деваться было некуда. Максвелл грозно нависал над ним, сверля взглядом, отсыревшая одежда липла к телу, а в ботинках хлюпало. Хлюпнув и носом тоже, Уилсон нехотя принялся расстегивать пуговицы на жилете онемевшими пальцами. Пересилив себя, он попросил, пряча взгляд за мокрой челкой: – Отвернись, а? Большого труда Максвеллу стоило не закатить глаза к небу, но не высказать свои мысли было бы не в его характере. – Хиггсбери, будь добр, не строй из себя невинную барышню – всё равно выходит неубедительно – и просто избавься от мокрой одежды. Уилсон сопел и пыхтел, вынимая пуговицы одну за другой. Дело шло медленно, руки не слушались, пуговицы вдобавок были мокрыми и выскальзывали из-под пальцев. Громко цокнув, Максвелл не выдержал и опустился рядом с ним на колени, отводя его руки и принимаясь за пуговицы самостоятельно, не забывая при этом неодобрительно бурчать под нос: – Нашелся джентльмен в мокрых портках. Заболеет и сляжет, а зима уже совсем скоро, если кто забыл. Жилет аккуратно лег на бревно рядом, маг ловко справлялся уже с пуговицами когда-то белой сорочки, из-под которой появлялась тонкая нательная рубашка. Почему-то черная и с длинным рукавом, он давно гадал, где Уилсон вообще ее достал, но сейчас это его заботило в последнюю очередь. Зима уже совсем скоро. До нее осталось меньше месяца, и всё, в чем он пока что преуспел – это, кажется, сделаться для Уилсона недурственной сиделкой. Максвеллу хотелось взять его за плечи, крепко, чтобы смотрел Уилсон только на него одного, сказать, что полюбил его уже давно – много раньше, чем они оказались здесь вдвоем. Что у него, бывшего демона, ничего нет, совсем ничего, кроме этого чувства, нет больше даже цели в жизни, и единственное, чего он теперь хочет – помочь ему выбраться отсюда. И потом поцеловать. Максвеллу не вспомнить, когда он в последний раз целовался, но Уилсона он бы целовал долго-долго, чтобы как можно лучше запомнить вкус его губ и ощущение его дыхания на своем лице. Потому что он уверен, он абсолютно точно уверен, что Хиггсбери ответит на его чувства взаимностью, скажет те самые заветные слова – и станет свободен от этого мира навсегда. А ему останутся только воспоминания, но он как-нибудь с этим справится. – Ледяные. Так нельзя, Хиггсбери. Максвелл расстегнул манжеты и теперь зажимал между своих ладоней окоченевшие ладони Уилсона, поочередно то одну, то другую. Костлявые крупные руки Максвелла были очень теплые. Ладони Уилсона легко умещались в них целиком, и он стыдился признаться, насколько ему это нравится. Хиггсбери не был избалован человеческими прикосновениями. Откровенно говоря, Максвелл был первый, кто касался его за много-много лет. Еще ему нравилось слушать его голос. Даже когда маг ворчал, скрипел и называл его дурнем – в такие моменты он становился особенно словоохотлив. – Не заболею, – отозвался Уилсон беспечно, аккуратно освобождая потеплевшие ладони, и принялся снимать штаны. – Если пообещаешь не смеяться. Под штанами обнаружились кальсоны. Старомодные для двадцатого века, но совершенно необходимые любому джентльмену. – У меня очень благопристойная семья, – пояснил он зачем-то, запустив пальцы в волосы и безуспешно пытаясь вернуть прическе бравый вид. – Как ни странно, они не возражали против моего увлечения наукой, – сбросив мокрые ботинки и зябко поджимая пальцы ног, он стянул гетры. – Но ни разу не навещали. За все эти годы – ни разу. Уилсон поднял на мага глаза и улыбнулся, смущенно, но очень тепло: – Так что... Спасибо. Словам благодарности, кажется, ему следовало в свое время учиться получше. Стянув через голову нательную рубашку, Хиггсбери выпрямился и бодро заявил, копируя тон Максвелла: – Но чего же я жду? Живо переодеваться! Он потянулся забрать у мага рубашку. В Постоянстве не было зеркал, но Уилсон не без оснований подозревал, что будет в ней смахивать на пациента лечебницы. В конце концов, пускай крыша его и не потекла от одиночества тогда, в хижине, этот мир проявлял завидное усердие, чтобы свести его с ума. – Так рвешься к своему заветному рулету? Нет уж, еще не всё, – улыбка у Максвелла вышла кривоватая, сложно было не смеяться над старомодными даже для него, древнего старикана, кальсонами, но свой акт заботы он еще не окончил. – Вытяни руку. Ткань, из которой пошита рубашка, грубоватая, но так даже лучше. Он с силой проводит ей по всей длине тощей уилсоновской руки – от плеча до запястья, и еще раз, и с внутренней стороны руки. Проступают на коже розовые пятна, в Постоянстве нелегко было бы суметь создать гладкую и мягкую ткань, да и затраченные усилия не стоят результата – тут главное суметь прикрыть свое тело хоть чем-то и надеяться, что первый же набег гончих не оставит тебя в лохмотьях. И хотя оба они со всем тщанием следят за сохранностью той одежды, в которой попали сюда, оберегая последнюю ниточку, связывающую их с реальным миром, еще немного, и кривые самодельные рубашки без пуговиц станут составлять весь их гардероб. Смятая рубашка, неумело, пятнами подкрашенная темно-синим красителем, выделенным пытливым умом и кое-какими познаниями ученого из цветов, довела до красноты вторую руку, и Максвелл сосредоточил свое внимание на побелевших от холода боках Уилсона. – Хиггсбери, а ну не вертись. Тебе щекотно что ли? – Н-нет, – выдавил Уилсон, продолжая подергиваться, неосознанно пытаясь выйти из-под прикосновений. Щеки у него были красные, и, казалось, он уже более чем согрелся, стараниями Максвелла… или от его близости. Ученый чувствовал его дыхание на своей покрытой крупными мурашками коже и мог рассмотреть все седые волоски в аккуратной, как и всегда, прическе. – Нет, просто есть охота. Пойдем, может, в палатку? Солнце село, скоро спать уже, – и в подтверждение своих слов он широко зевнул, демонстрируя полную готовность отойти на боковую сразу же после ужина (хоть это и не пристало джентльмену по правилам здорового питания). Парой минут позже он уже сидел в палатке на теплом и мягком меховом спальнике с одеялом на плечах и неторопливо уплетал рулет, смакуя каждый кусочек, пока маг снимал костюм перед сном. Готовить у Максвелла выходило отлично, и это была еще одна вещь, которая Уилсона в нем безмерно восхищала. Вкус у ученого был крайне непритязательный, и сравнивать ему было особо не с чем – дома у них питались сдержанно, если не сказать аскетично, и каждый день на завтрак, обед и ужин – одно и то же меню, сбалансированное, даже вкусное, но – одно и то же изо дня в день с редкими сезонными изменениями. Он как сейчас помнит, что когда наступала осень, это означало троекратное увеличение тыквенных блюд на обеденном столе. А уж когда Хиггсбери стал вести самостоятельную жизнь, то и вовсе сложно было сказать, чем он питался. Консервы, полуфабрикаты, и изредка – посылки с домашними закрутками от семьи, к которым прикладывалась неизменная открытка-записка – у нас всё хорошо, как ты? И с его стороны было грубостью предпочитать из всего разнообразия блюд, которые Максвеллу удавались куда как лучше, чем ему самому, медовые рулеты да кусочки мяса, обжаренные в меду. Но он ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что мед в постоянстве отличался от настоящего, менее приторный, и он не засахаривался, даже при долгом хранении, но, быть может, он просто не пробовал раньше хорошего меду?.. – Ну как, отогрелся? – Максвелл уселся рядом с ним, подныривая под одеяло, прижимаясь плечом к плечу, и потер руки – ночи становились всё холоднее. – Выглядишь получше, и… – Люблю. Максвелл осекся, забывая, что хотел сказать. Уилсон смотрел на него в упор, смотрел без улыбки, но каким-то наивно-мечтательным взглядом, так что у самого мага взор на несколько мгновений затуманился. Застучала в ушах пущенная разогнавшимся с места сердцем кровь, прилила к щекам, к шее, пустила густые пурпурные пятна даже на плечах и груди. Максвелл снял рубашку, оставшись в одних брюках, так что Хиггсбери легко мог видеть его во всей его старческой неприглядности, которой лихорадочные пятна на полтела точно не придавали никакого шарма, но ему было сейчас всё равно. Слышала, Чарли? Ты слышала? Он… – Как же люблю эти твои рулеты, просто ужас, что такое. Ел бы и ел, – на одном дыхании признался Уилсон и затолкал в рот последний крупный кусок, который едва там уместился. Кровь отлила от лица Максвелла так же стремительно, как прилила, а потом сразу же вернулась, заставляя его краснеть теперь уже от стыда. Вот же старый дурак. Дурачина. Смейся, Чарли, смейся, милая моя, есть над чем. Было тихо. Чарли не смеялась у него над ухом, только потрескивал костер, горящий всё еще жарко благодаря заснувшему у входа в палатку гломмеру, да Уилсон наконец дожевал и с шумом проглотил свой рулет. Откинулся на спину, блаженно прикрыв глаза и пропустив мимо внимания все неприглядные физические реакции мага. А тот все пытался придать одеревеневшему лицу хоть какое-то выражение и успокоить колотящееся о грудную клетку сердце. – Тут… тут под тобой пятно мокрое, – скрипуче выдал он наконец, бездумно проведя рукой по спальнику. Поморщился. Мокрый мех потом будет вонять, если не просушить. – Снимай-ка ты свои кальсоны, приятель. Уилсон приоткрыл один глаз, нехотя выныривая из состояния блаженной сытости. Рулет уютно угнездился в желудке, согревая изнутри, тело утопало в восхитительно мягком варварском меху, убаюкивающем куда как лучше, чем привычные с юности стерильные накрахмаленные простыни. Уилсону было хорошо. И когда он лежал так, согретый заботой, с тихой благодарностью в каждой черте лица, казавшегося в уютном полумраке палатки юным, а Максвелл был рядом, и, если прислушаться, можно было услышать за потрескиванием огня его дыхание, это было так щемяще-правильно, что... Что Хиггсбери совершенно забыл об этих несчастных кальсонах. В конце концов, они чудесно высохнут на нем, это не повод... Уилсон почувствовал, как к щекам его приливает краска. Отсветы костра за спиной мага придавали его силуэту с накинутым на плечи одеялом облик хищной птицы. Птица терпеливо ждала, и Уилсон почувствовал себя очень глупо. У него не было ни одной, ни малейшей причины стесняться Максвелла. И ещё меньше он хотел снова его расстраивать. Хиггсбери опустил глаза и нервно потеребил завязки кальсон. Наверное, если сделать это быстро, будет не так страшно. Он никогда ни перед кем не раздевался догола. Вот так, лицом к лицу – никогда. Уилсон потянул вниз резинку, обнажая выпирающие тазовые косточки и худые бледные ноги с прогалом между бедрами. Ему очень хотелось скомкать кальсоны и не глядя отшвырнуть прочь, но он пересилил себя и аккуратно разложил их в углу палатки для просушки. На Максвелла он всё еще не глядел. У него пылали уши, и двигался он так, чтобы маг не увидел того, что... Что в общем-то разглядел бы даже слепой, и чего при этих обстоятельствах случиться никак не должно было, к тому времени, как Уилсон, отодвинувшись от мокрого пятна подальше, свернулся клубком у стены. Сердце колотилось громко и часто, он низко опустил голову, тщетно пытаясь добиться того, чтобы просохшие и вновь ставшие торчком волосы легли на лицо. И в тот самый миг, когда он решил, что точно сгорит от стыда, услышал над ухом мягкое: – Расслабься, приятель. Чего я там не видел? Теплые руки коснулись его плеч, с нажимом провели по напрягшимся мышцам. Уилсон сглотнул и распрямил поджатые ноги. Было кое-что, чего Максвелл там не видел, но теперь-то увидел уж точно, что у Уилсона, за годы жизни в одиночестве, а потом здесь, в опасном Постоянстве, забывшего, что такое возбуждение – ни с того, ни с сего встал. И тогда Максвелл его обнял. Прижался сзади, притянув спиной к груди, и укрыл обоих одеялом, так что наружу торчал один уилсонов нос. Это было... Приятно. Хиггсбери сглотнул. Он ощущал на языке привкус меда, крошечные волоски на шее приятно щекотало чужое дыхание, и щекотка эта, казалось, спускалась вниз по позвоночнику, до того места, где плотная и мягкая ткань чужих брюк прижималась к его холодным ягодицам, обращалась тянущим жаром и отдавалась в паху. Это было совершенно непонятно. Пожалуй... Пожалуй, он подумает об этом как-нибудь в другой раз. Почти неосознанно он нашарил ладонь Максвелла, ухватился слабо за его пальцы и, пробормотав: – Спокойной ночи, Максвелл, – провалился в сон.