Последний фокус Великолепного Максвелла

Уилсон прыгнул. Прыжок получился красивый, вратарский, на половину собственного роста. По крайней мере, Уилсон был уверен, что вышло красиво – единственным зрителем, способным оценить его подвиг, был крупный пунцово-лавандовый вобстер, спустя битый час ухищрений со спиннингом извлеченный из норки и оставленный теперь ради более заманчивой добычи. Под животом расплющилось, раскидав в стороны ветки, перекати-поле. Каким ветром его занесло на побережье, оставалось только гадать. Пустыня была далеко, и его появление заставляло задумываться о том, отчего люди и вещи оказываются там, где они есть. Сегодня Уилсону удалось добыть масла, оно неожиданно выпало на него прямо из бабочки, заставляя в очередной раз посмеяться над этой буквоедской шуткой Максвелла. Одновременно с этим Хиггсбери припомнил, что маг рассказывал ему однажды, как ему довелось раз в жизни побывать в шикарнейшем ресторане и попробовать лобстера. Платил за обед состоятельный джентльмен, пожелавший проспонсировать частные выступления фокусника Уильяма Картера, да так и передумавший потом, а лобстер запал в душу Максвеллу, утверждавшему, что ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал. В перекати-поле иногда попадались вещи, совершенно обыденные вне Постоянства, но приобретающие здесь почти сакральную ценность. Вещи, напоминающие о доме. Разноцветные провода – он столько перепаял в свое время, бесполезно пытаясь наладить работу приемника, но эти были изодраны и ни на что ни годны. Пробка для ванной с оборванной цепочкой. Эх, если бы только здесь была ванна… Вставная челюсть. У его бабки была точно такая же, и он шутил, что надеется выбраться из этого места до того, как она ему понадобится. Неплохо было бы найти разнокалиберных пуговиц, пришить на рубашку. Но стоило Уилсону распутать колкие жесткие ветки, он обнаружил шахматную ладью. Черную, легонькую, немного поцарапанную. Безделушку, непонятно каким ветром занесенную в этот мир и совершенно бесполезную. Уилсон сжал пальцы, согревая гладкие бока, и улыбнулся сам себе. Пусть фигурка была одна-одинешенька, но это было гораздо лучше пуговиц. Теперь у него есть для Максвелла подарок. Подходил к концу последний месяц осени. С каждым днем маг становился мрачнее, и Уилсон начал всерьез за него беспокоиться. На расспросы Максвелл отговаривался старыми костями, ноющими на погоду, но ученый ему не верил. Дни становились всё короче, на лужицах по ночам начал нарастать лед, порой Уилсону слышались крики снежных птиц. И одним стылым утром, когда Максвелл, непривычно тихий и подавленный, засобирался прочь из лагеря, чтобы добыть ингредиенты для своих таинственных магических манипуляций, Уилсона осенило, как ему порадовать старого мага. Они были вместе уже два года, и это казалось невероятным. Дни в Постоянстве не были похожи один на другой, они менялись в зависимости от сезона, приходили и уходили звери, начинались дожди, шел снег. Всё почти как там, в настоящем мире, но Уилсона не оставляла мысль, что здесь это могло длиться по-настоящему бесконечно. И, лежа тем утром в своём спальнике в согретом их дыхании полумраке палатки, он понял, что не хотел бы провести все эти дни ни с кем иным. А еще он очень хотел, чтобы разгладилась эта морщинка, залегшая между бровей мага. Хотел, чтобы Максвелл понял, как важно для Уилсона то, что он рядом. Хотел вселить уверенность, что Постоянство – это не навсегда. Он пока не знает, как, но они выберутся. И отпразднуют это дело самой шикарной пирушкой на свете. А пока – он устроит праздник для Максвелла прямо здесь. У них годовщина, в конце концов. – Из тебя выйдет отличный праздничный ужин, приятель, – сообщил ученый почти успевшему доползти до воды вобстеру, подняв его за клешни. И, спрятав шахматную фигурку под рубашку, отправился в лагерь. До вечера ему нужно было успеть много чего сделать. Он приготовил рыбные палочки, и маффины, украшенные крыльями бабочек, без которых не могло обойтись ни одно застолье, и сальсу из свежайших овощей. Слепил кривоватые вареники и провел быстротечную охоту на крота, чтобы приготовить очаровательно-милый гуакамоле, надеясь только, что и на вкус он вышел не хуже. Сварил обжигающе-острый чили и, сняв пробу, по ощущениям минут десять дышал огнём. А еще он испек торт. Почти как настоящий, морковно-рыжий, пускай кривобокий и небольшой, в диаметре всего с его ладонь, но зато щедро политый медом, и украшенный сверху свечами. Свечи были его особенной гордостью. Он набрал охапку травы, разложил на земле и принялся катать веревки. Веревки получались чересчур толстые, он запихивал их в сундук и пробовал снова, складывая травинки по две и три штуки. Они рвались под неумелыми пальцами, он сердился, но упорно продолжал катать. Былинки застревали у него в волосах и забивались под манжеты, он извел два пучка травы прежде, чем у него получились две тоненькие веревочки с ладонь длиной. Затаив дыхание, он обмакивал их в теплый и мягкий воск, дожидался пока тот затвердеет, и добавлял еще, зачерпывая подушечками пальцев. Свечи вышли кривоватые, они кренились в сторону и больше смахивали на уродливых чудищ, чем на праздничный атрибут, но он был уверен, что Максвеллу они понравятся. Венцом угощения должен был стать ужин из вобстера. Ни у одного из них не хватало терпения заниматься рыбалкой, но как-то раз им удалось поймать одного, и поимка эта была такой долгожданной, что они тут же его сварили. Опущенный в кипящую воду, он быстро приобрел ярко-лососевый, насыщенно-кирпичный, гранатовый оттенок. Словом, он был восхитительно-аппетитный, и от одного взгляда на него текли слюнки. Но на вкус он оказался далеко не таким впечатляющим, как они надеялись, да и добывать из него мясо, не имея под рукой подходящих инструментов, было той еще морокой. На сей раз Уилсон подготовился лучше. Мурлыча себе под нос, он разложил на блюде белое сочное мясо, приправил маслом и принялся дожидаться Максвелла, нетерпеливо представляя себе, какое у него будет лицо, когда он увидит всё это великолепие. Он так увлекся, воображая, в каких именно словах маг будет восторгаться его кулинарными шедеврами, что пропустил момент, когда в лагерь вернулся настоящий Максвелл. – Я-то думаю, что это в Постоянстве ресторан открылся. А это Хиггсбери вздумал открыть для себя новые гастрономические горизонты. Тон у Максвела был на редкость добродушный, он улыбался, подняв брови и оглядывая из конца в конец их немаленьких размеров «столовое» бревно, сплошь уставленное самодельными мисками и тарелками. – Пахнет за версту, Уилсон. И очень… аппетитно при том. Да и выглядит не хуже. А это что? Опустив на землю свой походный рюкзак, Максвелл присел рядом с Уилсоном на траву (на бревне места под едоков не осталось), с невозмутимым видом мазнул пальцем по щедро обмазанному боку торта, а потом взял и облизал палец. Уилсон глядел во все глаза – за старым магом прежде не наблюдалось такого вопиющего пренебрежения правилами этикета. Столовому серебру у них, конечно, было неоткуда взяться, но если ученый быстро привык есть руками и не гнушаться поднять с земли упавшую тефтельку, отряхнуть и отправить в рот, то Максвелл всегда старался найти хоть какую замену столовым приборам – заворачивал еду в листья или пользовался парой палочек. Пробовал даже вытесать ложку из кости – не получилось. Уилсон, задержав дыхание, наблюдал, как маг тщательно обсасывает палец, и не выдержал – спросил, подавшись вперед: – Ну… как? Максвелл выдержал паузу, какую, должно быть выдерживал, прежде чем продемонстрировать публике очередной фокус, и вынес вердикт, улыбаясь непривычно довольно: – Определенно, Хиггсбери, за всё это время ты наконец научился готовить сносно. Даже, не побоюсь этого слова – вкусно, – он еще раз обмакнул палец в медовый крем и еще раз с видимым удовольствием его облизал. – А по какому поводу праздник? Ожидается пришествие одноглазого оленя, и ты решил это дело отпраздновать? Чуть зардевшийся от такой явной похвалы Уилсон хмыкнул, колупая стоящую к нему ближе всего мисочку с варениками. – Я гляжу, прогулка пошла тебе на пользу? Ты чего довольный такой? – и, не дожидаясь ответа, выпалил. – С годовщиной, Максвелл. Приятель. Два года как-никак. Маг медленно перевел взгляд с более встрепанного, чем обычно Уилсона, на кривые свечки, и обратно. Подметил у него на щеке под глазом пятнышко сажи, являвшееся, видимо, результатом неаккуратного обращения с закопченными боками казана. Свечек было две, их затейливая форма чем-то напоминала завитки непостижимой уилсоновской прически, и маг почувствовал, как краснеет. И вдруг расхохотался, легко и громко. Он не веселился так ни разу с того дня, как оказался пленником своего же мира – выходит, целых два года. И сейчас в этом поступке Уилсона для него сошлось всё – молчаливое прощение, которое Хиггсбери великодушно подарил ему еще в самом начале их первого совместного года, все те иррациональные нежные чувства, которые сам он испытывал к этому маленькому, но удивительно отважному ученому, и все его, Максвелла страхи. Даже если ничего не получится. Даже если Чарли обманет его. Или не обманет – и он останется здесь навсегда, один. Ничего не имеет значения. Потому что Уилсону не всё равно. – Ну Хиггсбери, ну затейник! – маг утер тыльной стороной ладони выступившие в уголках глаз слезы, делая вид, что это от смеха, и продолжил тоном более серьезным. – Я тронут, приятель, на самом деле тронут. Не ждал, что ты ведешь подсчет. Сам-то я только и думаю, что о циклопе-олене, вот старый дурак, никакой чуткости у этого Максвелла, а? Продолжая посмеиваться, он запустил руку в карман брюк и извлек оттуда крохотный сверток сложенного в несколько раз кусочка бумаги. – Я глазам своим не верю, Хиггсбери, неужто это вобстер? Выглядит куда как лучше того, который нам с тобой не удался. Воистину, ты полон скрытых талантов, приятель, – продолжая осыпать зардевшегося до бровей Уилсона лестными комментариями, Максвелл разворачивал свой сверток, в котором обнаружилась щепоть тонко истертого светлого порошка. – Это специя. Растет тут один корешок, если не знать, что из него получается отменная приправа, то и внимания не обратишь, очень редкий к тому же. Он широким жестом махнул рукой над бревном, осыпая порошком не только белое сочное мясо вобстера, но и все остальные блюда тоже. – Давай же, приятель, мне не терпится попробовать. *** – ...заставили выпить до дна, можешь себе представить? А там добрых полторы пинты! И вот я, как не забивший ни единого шара в бильярд, бегу в полнолуние под окнами общежития. Аб-со-лют-но го-лый! – в голосе Уилсона звучал ужас пополам с восхищением собственными безумствами юности. Он то и дело принимался начесывать гломмера, опрометчиво перебравшегося поближе к бревну. Гломмер не возражал. Он был удивительно лоялен для того, на кого разок даже попытались уложить ноги. Несмотря на опустившийся ночной холод Хиггсбери скинул жилет, оставшись в наполовину расстегнутой рубашке, щеки его разрумянились, глаза блестели в свете жарко горящего костра. Он активно жестикулировал, демонстрируя, как пил из мерного цилиндра. Еды на импровизированном столе заметно поубавилось. Максвелл, кажется, почти ничего не съел, только с видимым удовольствием доедал свой кусок торта – ровно половину от оного, с одной догоревшей и поплавившейся уже свечкой. Ладонь его расслабленно лежала у Уилсона на колене. Так задорно Хиггсбери не было с университетской скамьи, так легко на сердце… пожалуй, никогда. Ему чертовски нравилось проводить время с Максвеллом. К тому же, тот был благодарным слушателем. Его присутствие наполняло Уилсона такой горячей, непоколебимой уверенностью в том, что всё будет хорошо, что он не мог перестать болтать, выплескивая из себя это щекотное, радостное, глупое, чем ни с кем не делился раньше. И заливисто смеялся. За один этот вечер он насмеялся, кажется, на всю жизнь, и волна приязни захлестывала его каждый раз, когда Максвелл улыбался в ответ. Уилсон был счастлив. Здесь, сейчас, рядом со старым магом, отпускающим шутки получше его собственных, и придвигающим к нему с ласковой улыбкой всё новые блюда – Уилсон был по-настоящему счастлив. – …их обязательно нужно надевать, причем самому нарвать нельзя – именно получить в подарок, или как-то еще. Я тогда даже попробовал залезть в чужой почтовый ящик, но меня застукали. Но экзамен всё-таки сдал, так что чушь всё это, с гвоздиками, – потянувшись к столу, он сунул в рот последний маффин, утер губы рукой. – А еще у меня была девушка, – брякнул он неожиданно для самого себя. – Ее звали Элис. Звезды и атомы, как она была хороша! Замечательная девушка. Замечательная, – повторил он убежденно. Он не помнил ни единой ее черты, из сознания выплыл лишь смутный белокурый образ, казавшийся ему тогда невероятно привлекательным. – Как-то я пригласил ее на свидание, – протянул он мечтательно. – До этого у нас с ней ничегошеньки не было, мы только раз или два держались за руки. И вот мы отправились с ней гулять под луной. Она была такая… такая, – вновь предпринял Уилсон попытку припомнить, широкими жестами описывая ладонями в воздухе какие-то волнообразные линии. Его повело в сторону, и он навалился на Максвелла, прижавшись к костлявому плечу. Тот не дрогнул и приобнял его за талию, подперев собой. Хиггсбери поднял на него взгляд, благодарный и немного смущенный. – Кхм. В общем, мне захотелось ее поцеловать, – он запустил пальцы в волосы, пятерней зачесывая их наверх. Элис как-то пошутила, что именно благодаря этой привычке он приобрел свою великолепную прическу. – Но я… так и не смог решиться. Она надо мной посмеялась. И бросила. Прям в тот же вечер, – собственный голос прозвучал так жалобно, что Уилсон, не выдержав, прыснул. Максвелл хотел было утешить его, что это не редкость, что в наше время девушки сплошь и рядом предпочитают смелых и дерзких, желательно рассекающих на видной за версту «Делонэ-Бельвилль», и нет ничего зазорного, если ты не… – О, проклятье, я совсем забыл! У меня ведь есть для тебя подарок, приятель. Уилсон наконец вспомнил о том, что нужно было сделать еще в начале праздника. Опершись ладонью о бедро Максвелла, он выпрямился и, сунув руку под рубашку, выудил шахматную фигурку. – Обязательно сыграем с тобой, когда выберемся. У меня дома есть шахматы. Обычные шахматы. А эта – пусть будет счастливой. Ладья сиротливо лежала на соединенных лодочкой ладонях. Все руки Уилсона были в царапинах и укусах, один ноготь содран почти до половины, на манжете – маленькая прожженная дырочка. Но протягивал фигурку Хиггсбери так, будто это было невесть какое сокровище. И улыбался. Словно дарил он Максвеллу все звезды и атомы в обоих мирах. Максвелл бережно взял фигурку из его рук, сжал пальцы, медленно, ласкающее провел по гладким бокам. Ощутил под одним из пальцев скол. Сказал тихо: – Сыграем обязательно, Уилсон. Шахматы... Я очарован ими. Он прикрыл глаза и медленно мотнул головой. Разумеется, тот порошок не был специей. До зимы два дня. В завываниях ледяных ветров Максвеллу постоянно слышится то торжествующий хохот Чарли, то собственный бессильный стон. Ему ни капельки не хотелось обманывать Уилсона. Он лишь хотел помочь ему раскрепоститься. Расслабиться. Создавая миры Постоянства, Максвелл действительно добавил в них редко встречающееся растение, из корня которого получалось вещество, обладающее ярко выраженным опьяняющим эффектом. В здешних кактусах не было алкалоидов, зато в невзрачных маленьких бледно-желтых цветочках – весьма немало. Максвелл не прогадал. С замиранием сердца он выслушал всё – от студенческих баек и хохм, до неудачного любовного опыта... Похоже, одного-единственного за всю жизнь Хиггсбери. – Дай-ка угадаю. Максвелл аккуратно спрятал ладью в нагрудный карман рубашки, прямо напротив сердца. – Вы были только вдвоем, луна светила ярко-ярко, освещая вас так, будто жизнь это сцена, и вы на ней – центральные фигуры. Она взяла тебя за руку, в ее глазах было одобрение, и ты понял – вот он, твой шанс, приятель, она совсем не против. Рука мага непринужденным движением накрыла ладонь Хиггсбери, переплетая пальцы. Максвелл и сам глотнул этого порошка, хоть и старался ничего не есть. – Ее лицо было совсем рядом, она чуть склонила голову на бок, приоткрыла свои пухленькие губки, и тогда ты... И тогда их губы встретились. Уилсон не смог бы сказать, как так вышло, он просто немного наклонил голову и разомкнул губы, неосознанно повинуясь размеренному и мягкому голосу, лицо Максвелла вдруг оказалось совсем рядом, и… И оказалось, что Максвелл хорошо целуется. Невзирая на полнейшее отсутствие эмпирического опыта, это Уилсон смог определить по тому, как закружилась голова, и руки сами собой потянулись обнять мага за плечи, прямо как в классических английских романах. Эта нехитрая аналитика пролетела в голове Хиггсбери, оставив после себя пустоту, отдающуюся биением собственного сердца в ушах, и пылающие жаром щеки, которые маг поглаживал кончиками пальцев, продолжая целовать его удивительно… удивительно трепетно. И когда язык Максвелла мягко толкнулся Уилсону в зубы, тот и не подумал сопротивляться, только зажмурился покрепче и зарылся ладонями в короткие волосы на затылке мага. В его опьяненном мозгу одна за другой всплывали картины. Вот Максвелл жертвенно ловит пчел, терпя свой несуразный вид с сачком наперевес и больнючие пчелиные укусы, чтобы отстроить пасеку заново, и готовит ему лакомства, мастерски управляясь с медом. Вот он носится с ним, не давая слететь с катушек и заболеть от переохлаждения, терпит все его капризы, которых, положа руку на сердце, могло бы быть и поменьше. Вот он совершенно обнажен, и Максвелл обнимает его, прижимаясь кожей к коже, и у него, Уилсона, стоит, совершенно постыдно и непонятно отчего, но уйти из-под этих объятий ему не хочется совершенно. Вот Максвелл… Уилсон распахнул глаза, пораженный внезапно свалившимся на него озарением. …вот Максвелл сидит прямо напротив него и признается в любви, и это совсем не похоже на шутку – у него серьезное лицо и какая-то боль таится в глубине его глаз. Но Хиггсбери, читавший о любви только в книжках и только пока наука не захватила весь его ум целиком, Хиггсбери понятия не имел, как люди признаются в любви. И что это может произойти с ним. И что это может произойти здесь, в этом полном опасностей мире, где кроме него и людей других-то нет. Кроме него и Максвелла. Который с тихим выдохом разорвал поцелуй, длившийся, как показалось Уилсону, не меньше вечности. Хиггсбери открыл рот, собираясь сказать что-то севшим голосом, он сам пока не знал, что должен сказать, но что-то важное нужно непременно… – Ты слышал это? Ночную тишину разрывал стремительно приближающийся яростный лай гончих.