Последний фокус Великолепного Максвелла

Их импровизированного стола больше не было. По всему лагерю раскатились тарелки, палатка скособочилась, изодранный спальник вывалился наружу языком дохлого животного. Гончие пожрали и изгадили всё, до чего смогли дотянуться, прежде чем были забиты копьем и изрублены мечом из теневой материи. Но самое страшное, самое мучительное и непоправимое было то, что они добрались до гломмера, который даже не мог дать никакого отпора. От него почти ничего не осталось. Только крылья, крохотные, по-стрекозиному хрупкие, бог весть как вообще поднимавшие в воздух толстенькое тело. И втоптанный в землю цветок. Уилсон бережно поднял его, отряхнул. Потыкал в сердцевинку, будто это могло хоть как-то помочь. В цветке не было ни капли жизни. Максвелл молчал. Он мог бы сказать хоть что-то, хоть одно слово. Но он молчал. Это всё фарс, Уилсон. Ты дурак. Беспросветный никчемный дурак. Не может здесь быть никаких праздников. Не может. Хиггсбери раскраснелся еще сильнее, измятая рубашка неряшливо торчала наружу. Он вцепился пальцами в волосы, дернул в отчаянии, словно пытался вырвать клок. Кровь бухала в висках, ему было больно, так больно, что казалось, он и сам сейчас умрет. Горе разрывало его изнутри, он и не знал, что его сердце может вместить столько. – Всё было так хорошо... – прошептал он как в бреду, бездумно комкая пожухшие лепестки, сухие и вялые. – Уилсон, приятель... Максвелл шагнул ему навстречу, Хиггсбери шарахнулся от него, влетел в прогоревший костер, взметнув в воздух тучу золы. – Это ты создал этот мир, где всё пытается меня убить! Где нет ничего светлого! Это ты виноват. Ты! Подвернулись под ногу нелепые свечки, оплавившиеся почти до основания, обнажив разлохмаченные хвостики. Уилсон пнул их в сердцах, эту дрянную самоделку, не стоившую ни минуты потраченного на них времени. Какой же ты жалкий дурак, Уилсон. Он дрожащей рукой утер губы, события, произошедшие за последний час, отличались друг от друга так разительно, что он всё никак не мог уместить их в голове. – Не подходи! – он захлебнулся криком, расслабленное выражение исчезло без следа, лицо его было несчастным и злым. – Тебе плевать. Тебе плевать, выберемся мы или нет. Ты просто наслаждаешься этим гребанным представлением изнутри, – голос Уилсона дрожал, взгляд заволокла дымка, он почти ничего не видел перед собой и орал, выплескивая жгущую горло боль. – Не смей ко мне приближаться. Не смей касаться. Не смей называть приятелем. Чтоб тебя Тьма забрала! Горло у Максвелла свело судорогой, он попытался что-то сказать, но смог издать только неясный жалкий звук и снова дернулся к Уилсону. Но тот, повторив пожелание отправить Максвелла к Тьме, развернулся прочь из лагеря и вскоре скрылся между деревьев. Максвелл стоял посреди разгромленного лагеря, без какой-либо надежды. Стылый воздух собирался у его лица облачками пара. Во всем мире больше не было ничего светлого, ничего яркого, только забытый красный жилет так и остался лежать на пожухлой траве. Прямо как капюшон Чарли когда-то давным-давно, в прошлой жизни… – Чарли? – Ну что, дорогуша, этого ты хотел? Такой откровенности? – ее голос зазвучал отовсюду сразу, такой же холодный, как воздух вокруг. – Вот наш мальчик и сказал всё, что на самом деле о тебе думает. Он ненавидит тебя. Максвелл молчал. – Ненавидит всей своей жалкой человеческой душонкой! Казалось, всё его тело превратилось в холодный камень и уже никогда не сможет пошевелиться. – Тебе теперь с этим жить, Макси. Жить здесь, одному, покуда мне не надоест наблюдать за твоими страданиями. А мне ни-ког-да не надоест, дорогуша, – шепнула она, и Максвелл увидел сотни смеющихся глаз вокруг себя. Он сделал медленный, тяжелый шаг вперед. Ему нужно было найти Уилсона. *** Уилсон бежал. Сердце грохотало в груди больнее и громче, чем ноги по вымощенной дорожке. Дорожка уводила прочь из лагеря, петляла по кромке леса, мимо обсаженных цветами ульев, обрываясь у границы каменной пустоши. Уилсон бежал. У него пересохло в горле и щипало в глазах, а инстинкты, выработанные за всё время жизни в Постоянстве, вопили, что скоро ночь, и нужно вернуться. Уилсон бежал, обгоняя собственные мысли. Он бежал, но они кусали его за пятки, отдавались в ушах собственным злым криком. Под ногу подвернулся камень, Уилсон споткнулся, полетел кувырком, сдирая кожу с локтей и коленей, успел заметить черную зияющую дыру карстового провала – и начал падать. Он зажмурился, сжался в комок, но прежде, чем успел испугаться, ударился всем телом и услышал отдавшийся эхом хруст. На мгновение затылок продрало холодом от мысли, что это его кости. Кряхтя, он сумел сесть и только тогда понял, что его кости вроде бы целы. Поясница немилосердно болела. Откуда-то сверху, ехидно подсвеченная солнечным светом, сыпалась пыль. Он сощурился и задрал голову. До дыры было метра три – расстояние с его ростом столь же непреодолимое, как до луны. Уилсон опустил глаза и пошарил по земле вокруг. Он сидел у – вернее, на – скелете какого-то бедолаги. У скелета были раздроблены ребра, на черепе красовалась низко надвинутая каска. Уилсон взял ее обеими руками, заглянул внутрь. Под запыленным стеклом перекатывались черные сморщенные комочки. Светлячки давно погибли. Пещера тонула в полумраке, но кое-какой свет здесь всё-таки был. Неподалеку Уилсон заметил группу грибных деревьев, бледно-голубое сияние их шляпок неприятно напоминало о гломмере. Никогда раньше Уилсон не спускался в пещеры. В этом не было нужды, да и Максвелл говорил, что тут чертовски опасно... Максвелл. Хиггсбери очень захотелось стукнуться лбом обо что-нибудь твердое, но это всё равно бы не помогло обуздать чувства, теснившие грудь с такой силой, словно его собственные ребра вот-вот треснут. Уилсон подтянул ноги к груди, уронил голову на колени и зарыдал, горько и безутешно. Он хочет домой. В свою хижину, где есть книжные полки и продавленный диван с впивающимися в бок пружинами, на котором нужно долго вертеться, чтобы найти удобное положение. Он хочет, чтобы Максвелл прочитал ему какую-нибудь книгу, обычную, глупую книгу, которая не сведет его с ума, и заснуть под его голос. Он так долго притворялся, что всё в порядке, что убедил в этом самого себя. А ведь он понятия не имеет, сумеют ли они выбраться. Свет, падающий Хиггсери на макушку, из белого стал розовым, предзакатным, но он всё никак не мог успокоиться. Его трясло, ресницы слиплись от слез, на носу повисла капля. Уилсон прижал пальцы к губам. Он словно до сих пор чувствовал на них поцелуй. Чувствовал тепло чужой ладони, слышал звучащий в ушах мягкий голос. Первый человеческий голос, что он услышал за долгие... месяцы? Годы? Он не помнил, сколько времени просидел тогда в своей хижине совсем один. Но в памяти отчетливо всплывали, день за днем, все те восемь сезонов, что они с Максвеллом провели вместе. Все полнолуния, и короткие летние ночи, и чудовища, которых они победили вместе. Уилсон никогда раньше не задумывался об этом, но он больше не мог представить свою жизнь без Максвелла. Без него он ощущал сосущую пустоту под ложечкой. Куда сильнее, чем от потери гломмера. Она... Не проходила. Уилсон прижал ладонь к ребрам. Горло стискивал обжигающий стыд. Что же он за дурак. Нашел, кого винить. Ему что-то в голову ударило, ни один гломмер не стоит того, чтобы бросаться в Максвелла такими ужасными словами. – Прости, – шепнул он пустоте с мукой в голосе. – Прости. Я так виноват, прости меня… Может быть там, в реальном мире, прошло много лет, его дом поглотил лес, и между досок пробиваются молоденькие сосенки. Может быть, его родные давно умерли, так и не поняв, что с ним сталось. Но сколько бы времени ни прошло там, это не имело почти никакого значения. Нужно было идти. Нужно было выбраться отсюда. Найти Максвелла. Ему очень, очень нужно найти Максвелла. Ты ведешь себя недостойно джентльмена, Хиггсбери. Уилсон утер глаза рукавом и поднялся. Он найдет выход. Найдет Максвелла. И скажет ему то, чего не понял и не сумел сказать тогда, в начале осени. «Я тоже». *** Пещеры оказались именно такими, как их описывал Максвелл, объясняя, почему им с Хиггсбери нет никакого резона туда соваться. Лучи света с поверхности быстро перестали попадаться, стоило углубиться на пару сотен шагов, и единственным источником освещения оказались круглые светящиеся цветки. Они прекрасно заменили светлячков в каске, и пытливый ум Хиггсбери тут же принялся строить план, что если засадить этими цветками все на поверхности, монстр во тьме больше никому не сможет навредить... Чарли. Он знал, что монстра зовут Чарли. Знал, что она была хорошей подругой Максвелла или... не просто подругой? Рассказывая о ней, маг прикрывал глаза и бездумно поглаживал подушечками пальцев корешок Кодекса, а голос его становился наполнен горькой печалью и сожалением. И немного – теплом. Хиггсбери понимал, что, как и Максвелл, она когда-то была человеком, но всё-таки не мог перестать холодеть, стоя на границе света и вглядываясь в непроглядную темноту, что на поверхности, что сейчас, в пещерах, где, казалось, кроме этой темноты и населяющих ее жутких существ, ничего больше не было. И, быстрым шагом пересекая большой заболоченный участок и стараясь не смотреть в глаза неизвестным тварям, что голодно глядели на него со всех сторон, с шуршанием подбираясь ближе, Уилсон просил. «Подожди меня немного». Если бы сейчас он был на поверхности, такой опасной, но такой привычной, он был бы почти уверен, что Максвелл мог бы его услышать. Обращаясь к деревьям, камням, бабочкам, к каждой травинке и каждой лужице, Уилсон чувствовал бы, что его слова обязательно дойдут до Максвелла, что всё, что он создал, всё, во что вложил частичку себя, способно донести до него слова одного запутавшегося в себе, глупого и кругом виноватого ученого. Но здесь, среди агрессивных мышелисков, бледных от отсутствия света пауков, острых сталактитов и страшно лязгающих перекореженных механических фигур, от которых ему пришлось убегать, сломя голову, здесь – не было ничего, созданного Максвеллом. Он не смог бы его услышать. Не смог бы услышать, как пещерное эхо, отражаясь от высоких сводов, повторяет вслед за Уилсоном «Дождись меня» и «Звезды и атомы, как же я хочу еще раз поцеловать тебя». Серьезно, Максвелл. Даже если ты будешь ругать меня на чем свет стоит, если будешь так зол, что не захочешь вовсе со мной разговаривать. Я всё равно обниму тебя, очень крепко, потому что не захочу никогда тебя отпускать. Поднимусь на мыски, ведь ты такой высокий и стоишь всегда с прямой спиной, но приподнявшись, я смогу положить ладони тебе на плечи. И поцеловать. Обещаю, это будет даже лучше, чем в прошлый раз. И потом я скажу тебе всё то, что мой гениальный ученый разум скрывал от меня самого всё это время. И выброси ты эту дурацкую ладью. Я ведь запросто могу вытесать для нас весь набор, может и не самый красивый, но зато один-единственный на этот мир. И как я раньше не догадался, ты ведь так любишь шахматы, а у меня когда-то был юношеский разряд, я даже в шахматном клубе состоял, заседания каждый четверг и играем, пока не прогорят свечи, а с тобой – сколько захочешь, пусть хоть каждый день четверг будет, а костер горит куда дольше свеч... Эти мысли придавали Хиггсбери сил, делали его шаги легкими, хотя, откровенно говоря, идти становилось всё труднее. По ощущениям, он шел уже не меньше десяти часов, ужасно хотелось есть, а выходом на поверхность даже и не пахло. Напротив, ему всё больше казалось, что он углубляется в какие-то совсем уж подземные дали, где даже светящиеся цветки не росли, хорошо, что он догадался набить ими все карманы. Уилсон привалился к огромной колонне, непохожей ни на что, ранее виданное им в Постоянстве. Колонна была ледяной и тихо тревожно гудела, но он, не обращая на это внимания, съехал по ней спиной, свернулся калачиком и провалился в сон. Ему снилось, что Максвелл ищет его. Что каждый его, Уилсона шаг, Максвелл в точности повторяет там, наверху. И что лицо у него осунулось и постарело ещё больше. Максвелл звал его, и Хиггсбери отзывался, драл отчаянно горло, но, как он и думал – маг не слышал его отсюда. И уходил всё дальше, сбившись с их общего шага, шел не туда, шел к неведомой опасности, пока его не поглотило алое сияние и страшный... грохот... Пол пещеры подпрыгнул и Хиггсбери подпрыгнул с ним вместе, вмиг вспоминая, где находится. У него закружилась голова, пустой желудок мигом подскочил к самому горлу, стоило ему оглядеться. Сегменты крупной каменной плитки на полу – а теперь он заметил, что это была именно плитка – источали неяркий красный свет, достаточный, впрочем, чтобы, отражаясь отовсюду, придать окружающей его действительности по-настоящему жуткий вид. По-правде, Уилсону, кажется, еще никогда в жизни не было так страшно. Ни когда они отбивались от громадного медведя-барсука, ни когда он случайно ударил молотом гигантский пчелиный улей, и рассерженная пчеломатка гналась за ними через весь остров, ни даже когда он извел на костер все запасы живой древесины, не разглядев в темноте, что берет, и Максвелл час кричал, и потом не разговаривал с ним неделю, а потом они вынуждены были призвать энта, и вместо одного пришло трое... Ни когда он впервые потерял рассудок. Он знал, что призрачные видения, донимавшие его ослабший разум, мелькавшие на границе зрения, были на самом деле опасны. Если довести себя, долго не спать или заночевать на болоте с жалким факелом – есть риск потерять грань между реальностью и бредом сумасшедшего. Но сейчас и здесь – этой грани не было вовсе. Уилсон видел, как к нему приближаются три, нет, четыре Кошмара, перебирая конечностями, разевая пасти, смыкая кольцо. У него не было совершенно никакого оружия. И Уилсон снова побежал. Не разбирая дороги, замечая, как из-за колонн с боков выныривают всё новые и новые теневые твари, чувствуя, как ноги вязнут в раскинувшейся по полу паутине, слыша за спиной шипение, задыхаясь и понимая, что забежал в какой-то лабиринт и прямо перед ним тупик, обрывающийся в пустоту… – Заблудился, дорогуша? – проворковала тьма прямо над его ухом, заглушая шум крови в голове. Уилсон встал как вкопанный и резко развернулся на месте. Его больше никто не преследовал. – Так безрассудно ходить по таким опасным местам одному. Он снова развернулся, и на этот раз она была перед ним. Уилсон помнил ее другой. Одного с ним роста, с пушистыми ресницами, красным цветком в волосах и сочувствующим взглядом. Такой он запомнил ее, прежде чем она играючи скинула его с теневого трона, чтобы самой занять это почетное место. И – спасибо ей. Царствование пошло ей куда больше, чем ему или Максвеллу. Высокая и статная, она возвышалась над ним на добрых две головы, облаченная в тени, служащие ей подобием трона даже сейчас, удерживающие ее в воздухе и теряющиеся в пещерном мраке. Черты ее лица властно заострились, но на Уилсона она и сейчас взирала с сочувствием и лаской. – Ну что ты глядишь как заблудившийся крольчонок? Чарли рассмеялась. От этого звука вставали дыбом волоски по всему телу. Ее смех был щекотным и бархатистым, как остывший пепел. И всё-таки он был... нестрашным. Уилсон глубоко вдохнул и вдруг понял, что он и впрямь больше не боится Тьмы. Желание найти Максвелла, то невысказанное, горячее, что горело у него в груди при мысли о нем, притупляло любой страх. Словно факел в ночи, который никогда – он чувствовал это – никогда не погаснет. Чарли протянула руку и погладила его по виску грифельно-черными пальцами. Ее огромные, белые, лишенные зрачков глаза хитро сузились. Фонарь замерцал, на пару мгновений погрузив окружающий мир в полную темноту. И когда разгорелся вновь – она стояла к нему вплотную, окружающая ее тьма стала осязаемой, растеклась по стылому пещерному воздуху, делая его наэлектризованным и пахнущим озоном, обняла его за плечи, за талию, притягивая ближе к нынешней королеве Постоянства. – Хочешь, я раскрою тебе секрет? – прошептала она Уилсону в самые губы. *** Максвелл сбился с ног. За день он обошел всю ту часть острова, по направлению к которой убежал Хиггсбери, и не нашел даже его следа. Он заглянул под каждый куст, звал до хрипоты, в отчаяньи даже спросил у свиней, хотя знал, что они не способны понять его. Максвелл понятия не имел, что скажет ему, когда – если – найдет. Он просто захватил с собой его жилет и любимую шапку с помпоном. Помпон был вызывающе глупым, но больше всего Максвеллу сейчас хотелось увидеть, как Уилсон нахлобучивает эту дурацкую шапку на свои жесткие вихры и красные от мороза уши. Он остановился посреди большого поля, бессильно комкая уилсоновскую жилетку в кулаках. Они никогда не ходили сюда, поле было совершенно бесполезным, здесь не паслось никакой живности, даже вездесущих кроликов, и почти не росла трава. Только карстовая воронка зияла криво обломанными краями, Максвелл мог видеть частые ступеньки, уходящие в темную глубину. Откуда она здесь? Он ведь запечатал их все давным-давно… Ему очень захотелось привалиться боком к какому-нибудь большому дереву и стоять, стоять так, пока не сольется с ним, пока не просочится под его кору и сам не станет деревом. Безучастным наблюдателем. Которому нечего терять. Не о ком лить слезы. Вокруг, насколько хватало взгляда, не было ни одного дерева. Только безжизненное пустое поле. На которое, медленно кружась, опускались первые редкие снежинки. Он не успел. Он созидал целые миры, но не смог сделать самого главного – донести свои чувства до единственного человека, который имел для него значение в этом мире, и в любом другом. Какой же ты жалкий, Максвелл. Не сумел даже спасти свою любовь. – Чарли? – вместо голоса у него сорванный хрип. – Чарли, не забирай его. Я прошу тебя. Что угодно другое, но не забирай его… Он готов был умолять. Ползать на коленях и целовать ее ноги, сделаться ее вечным рабом – только бы эта участь не постигла Уилсона. Впервые в жизни он испытывал настолько сильный и безнадежный ужас, заставляющий внутренности скрутиться в отвратительный тугой узел и забиться в панике. Ужас перед неизбежным. Чарли не отвечала. Вместо этого Максвелл услышал знакомое пыхтение, а парой мгновений позже над карстовым провалом появились невозможные, стоящие торчком вихры. Уилсон, забравшийся по длинной винтовой лестнице, ведущей из пещер, выдохнул и утер рукавом вспотевший лоб. На нем была всё та же запачканная и измятая рубашка, и единственное, что смог сделать смотревший на него широко раскрытыми глазами Максвелл, это шагнуть ему навстречу и протянуть жилет, хватая ртом морозный воздух. – Ну и длиннющая же эта лестница, думал, никогда не дойду, – пожаловался Уилсон как ни в чем не бывало. Лицо у него было спокойное, между расслабленных бровей не было привычной вертикальной морщинки, он улыбался и не делал попыток приблизиться к Максвеллу. – Спасибо, что принес его, – он кивнул на свой жилет, чуть подрагивающий во всё еще протянутой руке. – Ты всегда был таким заботливым со мной. Предупредительным. Ты потрясающий, Максвелл. Великолепный. Максвелл еще раз зачерпнул ртом воздух и не смог издать звука. Воздух за спиной Хиггсбери уплотнился, приобрел цвет и форму, обзавелся изящной шляпкой с длинным красным пером, парой красивых глаз и узкой белой полоской с углами кверху. Максвелл хотел предостеречь Уилсона, но тот бросил взгляд за плечо, коротко кивнув, и вновь обернулся к магу. Улыбался он светло и спокойно. – Пускай останется у тебя. На память. Мне больше нечего оставить тебе, кроме нее и… – он глубоко вдохнул и сказал, глядя Максвеллу прямо в глаза и тщательно проговаривая каждый нехитрый слог. – Я люблю тебя. Максвелл задохнулся. На секунду оглох. Он мог бы сейчас упасть на подкосившихся коленях, но почвы под ногами он больше не чувствовал. Чарли за спиной Уилсона улыбнулась еще шире и положила обе ладони ему на плечи, и даже с расстояния было видно, как впились ее острые черные коготки. – Выпусти его, – только и сумел прохрипеть Максвелл. И осознал, что расстояние между ними становится всё больше. Он дернулся было обратно, но только сильнее отдалился. Повсюду было бескрайнее зимнее небо, нестерпимо белое, оно заняло всё пространство над крошечной фигуркой Хиггсбери с клубящимся позади него сгустком тени, который всё разрастался, ликуя. – Уговор есть уговор, дорогуша. Нет, нет, нет. Только не так. Периферийное зрение заволокло знакомой до боли завихряющейся тьмой, которая говорила с ним издевательски-сладким голосом Чарли. Максвелл в жалком жесте протянул вперед руку и не увидел ее. – Счастливой тебе жизни за пределами шляпы, крольчонок. Он успел отчетливо увидеть, как по лицу Уилсона, всё еще улыбающемуся, катятся крупные слезы, как он беззвучно шевелит губами, а потом мир вокруг него схлопнулся и перестал существовать. Остались только слова, что он сумел прочесть по губам Уилсона. «Я правда люблю тебя. Прощай».