Последний фокус Великолепного Максвелла

Максвелл сидел у костра и чутко следил за тем, чтобы он не погас. Не то, чтобы в этом была острая надобность, но ему необходимо было на чем-то сосредоточить мысли. В противном случае они со стремительностью речного потока утекали в негатив и сумбур, превращаясь в итоге в водопад отчаяния. Подбросив в огонь пару мелких веточек, он раскрыл Кодекс Умбра. Наверное, нет смысла теперь называть его так – страницы были совершенно пусты, словно у записной книжки, и, поразмыслив недолго, Максвелл решил, что эта новая роль для Кодекса вполне подойдет. Записывать всё, что с ним произошло, а потом перечитывать неплохо помогало сконцентрировать мысли. Сперва он решил описать свою историю с самого начала: Уильям Картер, фокусник-неудачник, был насильно провозглашен королем Постоянства… Вырвал страницы и пустил на растопку. Потом: оказавшись пленником собственного мира, я был спасен от смерти единственно помощью Уилсона… Тут несколько страниц криво продраны насквозь карандашом, который он нашел в лесу. На растопку. «Я услышал: «Ты неважно выглядишь, приятель». Голос был старческий, скрипучий, мужской. И я подумал – это же мои слова! Когда я открыл глаза, выяснилось, что я лежу на земле и прилично ударился головой, на меня обеспокоенно таращится немолодая благовидная пара с лукошками в руках, полными… грибов. Не синих, не зеленых, а обыкновенных грибов обыкновенного грибного цвета. В своей левой руке я всё еще сжимал красный жилет». Пара посоветовала ему выбираться из леса, пока не стемнело, и так он и сделал. Лес был самый обычный, смешанный, с пышным образцово-показательным подлеском, и выходил аккурат на деревню. Самую… обычную английскую деревню – аккуратные домики, женщины в чепцах, мужчины ведут лошадей по проселочной дороге мимо единственного припаркованного на главной площади автомобиля. Господи, сколько же лет он не видел лошадей. На него странно смотрели. И пока это «странно» не переросло в «агрессивно», Максвелл не рискнул как сумасшедший метаться по деревне с криками «какой сейчас год?», а вместо этого подобрал вроде бы как ничью газету и ретировался обратно в лес. Дата на первой полосе – 4 августа 1966 года. Это было невероятно, но он, как никто другой, знал, что ничего невероятного не бывает. Итак, шестьдесят лет. Что ж, пожалуй, могло быть и хуже, во всяком случае, он всё еще в двадцатом веке. …у Уилсона наверняка никого теперь не осталось. За такой срок вряд ли кто из его семьи дожил, он вроде говорил, что единственный ребенок в семье, а родители, если и живы, глубокие старики. Уилсон. О нем Максвелл старался думать как можно реже, аккуратно сложив его жилет и спрятав у себя под пиджаком. Чтобы не чаще раза в день достать, убедиться, что такой человек вообще существовал, и у него, Максвелла, не старческое помутнение рассудка. Это, а также дневниковые записи в книге с красноречивой алой буквой во всю обложку помогали ему оставаться в рассудке. Не потому что он боялся нападений Кошмаров, нет, он сильно сомневался, что Чарли падет так низко и пошлет их сюда, чтобы прикончить его. А потому что в противном случае у него не будет ни малейшего шанса когда-либо еще в этой жизни увидеть Уилсона. А жизнь эта, у него была, очевидно, самая что ни на есть, последняя. И он собирался приложить все усилия, какие сможет, чтобы она не закончилась здесь, в этом лесу. «Прошла неделя, с тех пор, как я вернулся в реальный мир. Завтра я начну строительство портала». *** Тронный зал наполняла тишина. Вот уже который день.. Чарли поджала губы, собираясь разразиться гневно-капризной (она еще не решила) тирадой, но вовремя остановилась. Глубоко вдохнула, провела тонким пальчиком вдоль роскошного пера, украшающего ее шляпку, делая его еще роскошнее, похожим на павлинье. Удовлетворенно улыбнулась и опустила ладонь на голову Уилсона, лежащую у нее на коленях. – Ну что ты всё молчишь, малыш? Тебе скучно со мной? Она очень старалась, чтобы ее голосок лился как мед, но острая нотка раздражения всё же прорезалась. И ответ Хиггсбери только усилил ее. – Да. – Ну, дорогуша, такая вот она, королевская жизнь. Привыкай. Чарли раздраженно дернула плечом. Вообще-то, поначалу им было довольно весело вместе. Мальчик рассказал ей море нелепейших историй, случившихся с ним за всё время, прожитое в Постоянстве, и она хохотала до колик. Если б они у нее могли быть. Она заставляла его наблюдать за тем, как идут дела у остальных выживших, а потом показывала ему фокусы. Доставала теневых кроликов из теневых шляп, демонстрировала фокусы с исчезновением и с разрезанием пополам. Правда, в качестве помощников выступали только Кошмары, зато для каждого номера – у нее новое платье. Одного, ползучего, поменьше остальных, она решила постоянно держать в тронном зале. Сказала Уилсону, что он теперь его и велела придумать кличку, но тут же постановила сама: назовем его гломмером! И захлопала в ладоши. Гляди, у него столько же глаз и лапок и он такой же мохнатый, а если прислушаться, можно заметить, что он тоже издает звуки, довольно… забавные? Кого она пытается обмануть. Гломмер ей совсем не нравился, впрочем, как и ползучий ужас, но они уж точно были совсем непохожи. И Уилсон, этот противный мальчишка, ни разу его не погладил и вообще старался не смотреть в его сторону лишний раз. Она видела, что он постепенно сходит с ума. Как бы он не пытался скрыть – уж она-то прекрасно замечала, как он дергается от любого шороха, как стреляет встревожено глазами по сторонам, когда думает, что она не видит, и как сильно вздрагивает, если она молча подходит к нему сзади. А ведь она так нежна с ним, так ласкова. Она кладет ладони ему на плечи, аккуратно проводит вниз по рукам и массирует между лопатками. Когда-то она по доброте душевной (ладно-ладно, от любви, да, она втрескалась в него как девчонка!) точно также разминала плечи своему Макси, приходя к нему на квартиру поутру и в очередной раз заставая его за книгами, от которых он не отрывался всю ночь. А он не стоил даже ее мизинца. Уилсон на ее коленях чуть шевельнул головой: – Есть хочется. – Это невозможно, милый, здесь, в царстве теней, нет голода, нет усталости. Она объясняет ему это в пятый раз, терпеливо, запуская пальцы в жесткие вихры. У Уилла волосы были тонкие и мягкие, пускай не так много, но перебирать их было сплошное удовольствие. Правда, он редко давался, такой уверенный на сцене, наедине с ней он краснел и тушевался, стоило ей проявить хоть каплю напора. Говорил, что ее руки созданы для куда более достойных вещей, чем его жалкая шевелюра, невесомо целовал ей пальцы и доставал из-за ее уха кольцо. Не на безымянный палец, конечно, и совсем недорогое, но изящное и с крошечным алым камушком. А она радовалась как дурочка, и совсем забыла надеть его на сцену в тот вечер. Чарли совсем не умеет готовить, о чем сообщает Уилсону наигранно беспечным тоном. Тот кивает и больше не поднимает тему. А она вспоминает, вспоминает, как пыталась пожарить для Уильяма яичницу, и в итоге соседи едва не вызвали пожарных. Ей тогда было невероятно стыдно, и она шутила по поводу всей этой ситуации больше и громче обычного, а когда наконец осмелилась посмотреть на него, оказалось, что он ни капельки не злится и уже успел приготовить французский омлет взамен ее почерневшей и съежившейся глазуньи. Ничего вкуснее в своей жизни она не ела. Потом она только покупала для него готовое, коренная американка, она ничуть не гнушалась приобрести у лоточников на улицах Сан-Франциско сомнительного вида хот доги, вафли, картошку или маленькие шашлычки на палочке. Еще она часто покупала для них мороженое, и Уильям как-то раз признался, что раньше он мороженого никогда не пробовал. Всё это взращивало в ней желание позаботиться о нем, подарить ему как можно больше таких приятных милых мелочей, а потом… Потом оказалось, что он не стоил ее любви. А потом оказалось, что всё это – ласковую заботу, бесконечное терпение, весь свой кулинарный талант и всю свою искренность – Максвелл забрал у нее и подарил этому мальчишке, не сделавшему ровным счетом ничего, чтобы этого заслужить. Чарли неосознанно сжимает длинные пальцы, впиваясь острыми ноготками в кожу головы, и дергает рукой, продирая жесткие вихры Уилсона. Он даже не вскрикивает, и это злит ее еще сильнее. Она раздраженно дергает коленом, стряхивая его на каменный пол, перекладывает ногу на ногу, наблюдая, как Хиггсбери нелепо поднимается с пола и застывает у трона, опустив глаза вниз. Без своей смешной жилеточки он выглядит бледной тенью самого себя, никакого огонька во взгляде, и Чарли невольно вспоминает. «Тебе будет невыносимо с ним наедине – грустным, опустошенным, бесцельным». Она прикрывает глаза, вспоминая, как сильно Уилл горел своей целью, как бесконечно репетировал выступления, как оттачивал перед зеркалом блистательную улыбку и эффектные пассы руками. Вспоминает, как он кружил ее на руках по тесной гримерке, когда первое же их совместное выступление имело оглушительный успех, а она заливисто хохотала и дрыгала ногами в воздухе, требуя немедленно опустить ее на землю. Как по выходным она вытаскивала его в парк на пикники, и как в один из таких дней он впервые поцеловал ее – на нем были очки, и он толком не знал, как половчее повернуть голову, и уже хотел было сбежать, покрасневший до самых бровей, когда она сняла с него очки и поцеловала сама. После они долго танцевали под старый граммофон в его маленькой квартирке, близко прижавшись друг к другу, он бережно держал ее ладонь в своей, и жизнь казалась такой прекрасной, а будущее – полным путешествий, ярких впечатлений и любви. И закончилось всё вот так. Она превратилась в чудовище, в монстра во тьме, которым пугают непослушных детей. В монстра с разбитым сердцем, который вынужден вечно сидеть здесь, не ощущая собственного тела, прикованный к собственному трону, пускай и в менее буквальном смысле, чем предыдущие правители Постоянства. – А давай… а давай, я нашлю Драконью муху на лагерь… скажем, этой слабачки Венди? Что скажешь, дорогуша? – она натягивает на лицо широкую белозубую улыбку, заставляет глаза блестеть и хлопает в ладони, привстав с трона. – Это будет ужасно весело! Соглашайся, ну же! А потом мы с тобой можем пойти, и попросить кого-нибудь приготовить для тебя что-нибудь вкусненькое, раз уж тебе так хочется. Я видела, что этот смешной французик, Варли, умеет печь блинчики. Ты ведь любишь сладкое, да, малыш? Уилсон не отвечает, только поднимает на нее свой взгляд, и глаза у него пустые и безжизненные. Чарли начинает злиться, по-настоящему злиться. Она растягивает губы в еще более широкой улыбке, так что уголки рта доходят едва ли не до ушей, словно она собирается съесть стоящего перед ней ученого. – Ну что ты все молчишь? – снова спрашивает она, спорхнув с трона и проходя мимо Хиггсбери к большой напольной вазе, полной цветов, одной из многих, которыми она украсила зал. – Не хочешь? Уилсон молчит. Она не хочет смотреть на него и вынимает из вазы крупную чайную розу, куда крупнее, чем бывают розы там, снаружи, и крутит ее в пальцах, продолжая говорить всё быстрее и несдержанней. – Я могла бы устроить здесь вечеринку… нет, даже бал. Самый настоящий, с торжественной музыкой, свечами и танцами, заставлю наших теневых друзей облачиться во фраки и платья, ты умеешь танцевать? В любом случае, я могу научить… Нет! Чарли вдруг зажмурилась и затрясла головой, прервав себя резким окриком. Роза в ее пальцах почернела и съежилась. Уильям совсем не умел танцевать, и она обучила его вальсу, самому простому, что знала сама. Он нелепо считает такты вслух и невесомо придерживает ее за талию, почти не касаясь. Щеки у него красные, он всё время смотрит на собственные ноги, в ужасе боясь оттоптать ее, пока она не берет его за подбородок, заставляя поднять не нее взгляд, и объясняет, что невежливо не смотреть в глаза партнерше… Она чувствует, как по щеке скатывается холодная слеза. Это стоило того. Каждое из этих мгновений – стоило того. – Что, со мной не так весело, как было с ним, да, дорогуша? Мне, знаешь ли, твоя компания тоже не слишком по душе. Ее голос дрожит, и даже она не смогла бы сказать – от слез или от ярости. Обезображенная роза летит на пол и рассыпается, не коснувшись камня, и следом за ней тонкой пылью осыпаются все цветы в тронном зале. И когда Чарли оборачивается, в мгновение оказавшись вплотную к Уилсону – у нее потемневшие глаза, и тени наползают на лицо, грозя перекрыть его целиком. Тени повсюду вокруг – острые и готовые схватить Уилсона и растерзать его в любой момент. – Так чего же ты хочешь? Хочешь к нему, да? Чтобы вы вместе жили в уютном домике, обсаженном цветами, где-нибудь в пригороде, как два влюбленных голубка? Ее голос бешено звенит, отражаясь от стен, так, что даже тени, будто бы съежившись, отступают от нее, плотнее облепив Хиггсбери. Что-то изменилось в нем за эти дни. Он не обращал на тени ни малейшего внимания и в упор смотрел на Чарли, а потом вдруг улыбнулся, и в глазах его наконец начал разгораться живой огонек. – Это было бы здорово и… нет, просто здорово. Да, я хочу этого. Она хохочет, громко и насмешливо, и сама себе не верит. – Какой смелый маленький крольчонок! Этого никогда не будет, дорогуша. Твой обожаемый Максвелл проиграл тебя мне, понимаешь? Теперь ты мой, и я заставлю тебя развлекать меня любыми способами… Ее острый ноготок останавливается в сантиметре от его лица, и что-то внутри нее дрожит и подсказывает ей – она никогда бы не смогла причинить зло тому, кого любит ее Уилл. – Ты ведь совсем не злая, – Хиггсбери смеется неловко, пожимает плечами и Чарли распахивает глаза, не веря своим ушам. Смертоносные теневые монстры, дрогнув, исчезают без следа. – Он ждет меня, так что… Кого она пытается обмануть. – Так что, пожалуйста, верни меня домой.