Жизнь цвета пурпура

Время проносится быстро, будто бурные воды реки. И Цзян Чен не знает, стоит ли он на берегу, отрешенно наблюдая за волнами, или уносится ими куда-то. По Пристани Лотоса ходят слухи о единственном (законном) сыне Главы, что отдал душу озерному омуту взамен на нечеловеческую красоту и знания страшные. А оттого и сердце его холодно, не способно на чувства живых, и сам он — призрачное видение не любящее суетливый шум жизни. Говорят, что держит обиду он на отца и приемного брата, который талантлив во всем, за что ни возмется, и подобен солнечным лучам, тогда как сам Наследник жесток и не любим никем, кроме лучей лунных, да божеств нечистых. Слухи похожи на сказку, самое то, чтобы тихо рассказать детям перед сном. О принце в серебре и пурпуре, что в сердце заточил ночную тьму и обручился с водными духами. Но сказки это лишь сказки. Правда?

***

-…я-я-ян Чэ-э-эн! Вдох… Выдох… Нет эмоций, есть покой… Нет Вэй Ина, есть покой… — Нашел! Нет покоя, есть Вэй Ин. Нехотя открываю глаза, щурюсь, пытаясь разглядеть неугомонного бесенёнка. Солнечный свет неприятно режет глаза и могу видеть только смазанный черно-пурпурный силуэт. Сколько я так просидел, не двигаясь, утопая в тишине природы, что наполнена звуками, не думая ни о чем, подставив лицо солнцу и свежему ветерку? Не знаю, но просидел бы так ещё долго, отдыхая от всего на свете, предаваясь блаженной дремоте. Вэй У Сянь, конечно, не понимает этого. Энергичный и взбалмошный, постоянно в движении, в непрекращающемся поиске новых ощущений, он похож на огонь, на бурю, на шаловливый ветер. Не знаю, каким образом мы все же умудрились сдружиться, притерлись, наверное. За все эти года он так и не оставил своих попыток втянуть меня в свои развлечения и как-то растормошить. Что ж, иногда ему удается, иногда мне самому чего-то такого хочется, когда-то же и он сам предается сонной неге. — Эй! Не спать! — Ну чего тебе, неугомонный? Уперев руки в бока, друг навис надо мной карающим мечом и больше всего походил на разъяренную женушку, не иначе. — Хватит разлеживаться, змий несчастный, раскинул тут, понимаешь, свои телеса, и греется! Нет бы брату помочь в честном деле… — Страдании чушью? — невинно дополнил я, наконец вытянув затекшие ноги. — Страдаешь чушью здесь только ты, а я доблестно охочусь, добываю пропитание, неблагодарный ты поганец! — О да-а, разумеется, без твоего ценнейшего вклада весь Орден бы давно помер с голоду, прошу простить, о великий повелитель фазанов. — Эй! Дразнить Вэй Ина, как и, впрочем, людей, это отдельный вид прекрасного. Да, я вредная тварюшка, зато тварюшка честная. Брат окинул меня возмущенным взглядом, с видом оскорбленной невинности, но в глубине серых омутов черти не плясали, они отжигали по полной. Явно что-то задумал, паршивец. — Вставай давай, сам виноват, что ночью не спишь! Одевайся, хватит телесами своими бледными живность пугать! Или ты русалок пособлазнять решил? Прости уж, будь я даже гулем, сто раз подумал, прежде чем соблазняться. Зараза. Вот есть же зараза самая настоящая. Нет, тело у меня нормальное, я бы даже сказал, вполне хорошо развитое, только вот феноменальная бледность, что не брал загар от слова совсем. Сколько бы я не подставлял кожу палящему солнцу, все было тщетно. Его поцелуи ласкали теплом, оставляли после себя легкую красноту, что сходила через пару часов. Любая девушка этого мира продала бы душу за такую способность — в этом времени у женщин в почете бледность. Но мне самому было почти противно. Я помнил, что сестры и мама даже зимой были приятно смуглы, летом мгновенно темнели и все мы носили на коже разные оттенки от красно-коричневого до золотистого. В нашей семье лишь отец был бел и ненавидел солнце всей душой, потому что тяжело переносил жару и сгорал до красных ожогов. Мы же все были мамины дети, дети солнца, с кровью, что кажется была горячей стандартных 36. Сейчас же я был бледнее и позабытого отца, и здешних красавиц, так любящих белила. И кровь моя была холодней, точно на пару градусов. Это не раз становилось предметом шуток и подколок брата, но и сам я знал, что похож на обескровленный труп. Неприятно, но жить можно. — Ты меня не слушаешь! — Да, и не собирался даже. — О, Небожители, за какие грехи вы послали мне в братья это невоспитанное создание?! — Не поверишь, уже какой год то же самое спрашиваю. Не отвечают, гады. — Богохульников не спрашивали! — Уж молчал бы. Я бы соврал, если сказал бы, что не привязался к нему. К Вэй Ину невозможно оставаться равнодушным, особенно когда он планомерно добивается от тебя чего-то. Честно, первое время я искренне хотел его придушить и по-тихому прикопать под симпатичной ивой. Но несчастное дерево стало жалко, а топить не было выходом. С этого черта сталось бы обернуться гулем и прийти обратно, выедать мне мозг с новыми силами и с новым смыслом. Так что Вэй У Сянь продолжал жить и уничтожать мои нервные клетки. Потом я привык, научился частично абстрагироваться и даже начал получать удовольствие. Кажется, это называется Стокгольмским синдромом. И я… рад. Да, наверное это самое близкое определение этого теплого чувства. Я ещё чувствую? Вау. У меня есть брат. Как и любой брат он выбешивает до белого каленья, один из немногих, кто способен на это. Он раздражающий, беспокойный и теплый. Его зовут Вэй Ин и теперь мне приходится ломать голову над сложнейшими задачами: Первая, как не грохнуть этого раздражающего дебила, с его любовью находить приключения на свою наши задницу. Вторая полегче. Кого мне надо убить, чтобы канон, почти забывшейся истории, не воплотился в жизнь и ни одна тварь даже вякнуть не смела в сторону моей семьи в целом, и брата в частности?

***

Цзян Чэн наконец-то поднялся, одним слитным движением оказавшись на ногах, и потянулся, аки ленивый кошак. Вэй Ин отвел глаза, ощущая иррациональное смущение и злясь и на себя самого, и на брата, что давным-давно растеряв остатки совести щеголял почти обнаженным, оставив только закатанные тонкие штаны, никого не стесняясь. Да и кого стесняться? Его, Вэй Ина? Так это даже не смешно, чего он там не видел? Купались-то они вместе, да и оба мужчины, чай не девицы какие. А больше в эти ивовые заросли и не ходит никто. Правда, У Сянь очень сомневается, что брат хоть немного смутился, даже если бы сюда сбежалось пол-Пристани. Поворчал бы на лишний шум, зыркнул бы своими холодными глазищами, да переполз недовольный в более тихое место. Или так и остался бы, решив, что проблемы людей — это проблемы людей, никак его не касающиеся, а он греется. Смущаться было глупо, так что Вэй Ин прекратил это бесполезное занятие. Цзян Чэн тем временем уже запахивал верхние одежды**. Длинные, вьющиеся от влаги и частых заплетаний волосы брат оставил распущенными, убрав лишь длинные пряди от лица и скрепив их заколкой. Когда все было готово друг посмотрел на него, выразительно подняв бровь: — Ну и? — Что «ну и»? — У Сянь непонимающе поднял обе брови, передразнивая — Не придуривайся, зачем-то же ты меня разб… Кхм, отвлек от медитации, учти, если скажешь, что просто так, я тебя прибью и скормлю гулям. — Медитации у него, конечно! Да ты самый бессовестный лентяй из всех бессовестных лентяев каких только свет видел! — Спасибо за комплимент. Я все ещё жду, Вэй Ин. — Пф-ф, и чего я только ожидал… Явно не угрызений совести. Идем, змеюка, нам велено собирать вещи, а тебя опять найти не смогли. Мадам Юй опять будет недовольна, мазохист ты несчастный. Пропустив последние слова мимо ушей наследник Цзян весь подобрался и голос его, и так не особо веселый, утратил последние ноты игривости: — Куда мы? Когда? — Через два дня мы отправляемся в Облачные Глубины Холодные глаза брата заледенели окончательно. Сиреневый иней опасно блеснул зарождающимся где-то в глубине радужки гневом. Вэй Ин почти не испугался, но понял, брату новость явно не понравилась. Впрочем, этого стоило ожидать. Ну вот, а так все хорошо начиналось.