Нефрит, облачённый в Солнце

      Зной летнего дня сменился прохладой вечернего ливня, а ночью грянула гроза. Канарейка, напуганная громовыми раскатами, билась в клетке. Цзинь Гуанъяо ещё спал, но в его сон уже вкрались отзвуки грозы, и сладость небытия сменилась кошмаром. На этот раз мстительный дух дагэ не пришёл к нему, чтобы мучить его во снах. Цзинь Гуанъяо снился Лань Сичэнь, вернее, тот разговор, что случился между ними несколько дней назад, и если выбирать, то Цзинь Гуанъяо предпочёл бы каждую ночь видеть в кошмарах ярость Чифэн-цзуня, чем невысказанную боль в глазах Лань Сичэня.       Было ли в том виновато Иньское железо, запечатанное в его теле, и просачивающаяся из него тёмная энергия, или всего лишь желание вырвать из себя с корнями выжигающий душу груз прошлого, но Цзинь Гуанъяо всё говорил и говорил, и не мог остановиться. Лань Сичэнь несколько раз пытался прервать его, но он переходил на крик и, задыхаясь и брызжа слюной, исторгал из себя мерзостные признания одно за другим.       «Сюэ Ян? Почему я отпустил его? Потому что он мог оказаться мне полезным. Он знал о секретах Иньского железа».       «Цзинь Гуаншань? Разве он не получил по заслугам? Высокомерный ублюдок! Он относился ко мне как к ничтожеству, а ведь я его родной сын. Чем один отличается от другого? Почему одного превозносят до небес, а другого спускают с лестницы?»       «Моя жена и сын? Этот ребёнок должен был умереть. Эта женщина… Любил ли я её? Я относился к ней с уважением. Разве моя вина в том, что она покончила с собой? Разве не того, кто послал ей письмо? Разве не её саму? Я относился к ней с уважением. За что ей было меня винить? За то, что скрыл правду? Как мог я сказать ей, что мы родные брат и сестра? Разве это не разбило бы ей сердце?»       «Чем я отличаюсь от других? Они ничем не гнушаются, чтобы добиться своего: ложь, лесть, клевета, удар в спину… Даже если бы мне пришлось подниматься по лестнице, сложенной из трупов, чтобы возвыситься, я бы это сделал».       — Зачем, А-Яо? — прервал его Лань Сичэнь. — Разве оно того стоило? Разве титул Верховного Заклинателя стоил того?       Ему бесконечно больно было видеть Цзинь Гуанъяо в таком состоянии.       — Титул Верховного Заклинателя? — повторил Цзинь Гуанъяо и засмеялся. — Ты думаешь, что я стремился получить его ради власти, которую он дарует? Или чтобы доказать, что сын шлюхи способен чего-то добиться? Я сделал всё это, только чтобы быть с тобой на равных, эргэ.       — Получается, — медленно выговорил Лань Сичэнь, — я виноват в совершённых тобой преступлениях?       — Нет, эргэ, нет! — Цзинь Гуанъяо, несколько опомнившись, схватил Лань Сичэня за руку. — Ты первопричина… нет, ты сама суть моего существования…       Дыхание его прервалось, он закашлялся, губы окрасились кровью. Лань Сичэнь придержал его за плечи:       — А-Яо… Этот разговор только причиняет тебе страдания… нам обоим… Я понимаю, я всё понимаю. Довольно.       — Понимаешь? — Цзинь Гуанъяо легко ударил его ладонью в грудь, чтобы отстраниться. — Я не сказал и десятой доли того, что ты должен услышать. Я не пытаюсь оправдаться, нет. Я всего лишь хочу, чтобы ты знал меня, эргэ.       — А-Яо…       — Ты знаешь, что я почувствовал, когда услышал, что Облачные Глубины сожжены Орденом Вэнь, а ты пропал без вести? — Цзинь Гуанъяо слабыми пальцами ухватился за ворот одеяния Лань Сичэня. — Ты можешь себе представить, что я чувствовал? Или ту радость, когда я укрыл тебя от преследователей? Ты полагаешь, что я проник в Безночный Город, руководствуясь стадным чувством справедливости? Я убил его, потому что он причинил тебе боль, эргэ. Меньше всего на свете я хотел, чтобы кто-то причинял тебе боль!       — Но причинил её сам, — негромко возразил Лань Сичэнь.       — Да… Я омерзителен, эргэ, — сказал Цзинь Гуанъяо, скривившись. — Я заслуживаю того, чтобы меня презирали. Не заслуживаю прощения или искупления. Ты, должно быть, исполнился отвращения ко мне, эргэ, слыша всё это…       — А-Яо, я не…       — Что ж, неудивительно. Я сам себе отвратителен. Я погряз в мерзости, совершил все мыслимые и немыслимые преступления. Я не заслуживаю даже просто дышать с тобой одним воздухом, эргэ. Единственное, что осталось в моей жизни незапятнанного, это ты, эргэ, и мои чувства к тебе. Но я причинил тебе боль… и продолжаю причинять. Это неправильно.       Цзинь Гуанъяо замер на мгновение, взгляд его стал пустым и безжизненным.       — А-Яо?       В глаза Цзинь Гуанъяо вернулась осмысленность. Губы сложились в улыбку, ничего не имеющую с настоящей — пустая, фальшивая гримаса, вызванная привычкой улыбаться, когда требуется скрыть истинные чувства. Лань Сичэня она очень встревожила. Цзинь Гуанъяо повёл глазами по сторонам, взгляд его остановился на лежавшем возле клетки с канарейкой ноже для фруктов.       Всё произошло в долю секунды. Цзинь Гуанъяо метнулся к столу, схватил нож и попытался нанести себе удар в горло. Лань Сичэнь перехватил лезвие прямо ладонью, не давая ему этого сделать. Брызнула кровь.       — А-Яо! Что ты пытаешься сделать! — крикнул он.       После недолгой борьбы Лань Сичэнь отнял нож и отшвырнул его в сторону. Цзинь Гуанъяо пошатнулся, сел на пол, зажимая глаза ладонью, и почти взвыл:       — Я не заслуживаю жизни. Я должен умереть, чтобы перестать причинять тебе боль.       — А-Яо… — Лань Сичэнь опустился на колени возле него. — А-Яо, посмотри на меня. А-Яо… Хорошо, можешь не смотреть. Я могу простить тебе что угодно. Я готов простить тебе что угодно. Единственное, что я не смогу тебе простить… это единственное, что я не смогу тебе простить. Если ты… если ты попытаешься лишить себя жизни, если… лишишь себя жизни, я сделаю то же самое. У меня хватит на это решимости. Нет, вернее, у меня не будет смысла оставаться на этом свете.       Цзинь Гуанъяо вздрогнул всем телом, дёрнулся в сторону Лань Сичэня, хватая его за запястье.       — Эргэ! Что ты такое говоришь! — едва ли не в панике воскликнул он.       Лань Сичэнь болезненно свёл брови вместе, но повторил:       — Если ты лишишь себя жизни, я уйду вслед за тобой. Если ты перережешь себе горло, я воспользуюсь тем же кинжалом, чтобы лишить жизни себя. Если вздумаешь задушиться, на моей шее окажется та же верёвка. И в моей смерти будешь виноват исключительно ты, А-Яо. Ты слышишь? Если ты попытаешься снова лишить себя жизни, я это сделаю, клянусь предками, я это сделаю, А-Яо.       — Нет, эргэ, нет, не говори так! — забормотал Цзинь Гуанъяо, по его щекам полились слёзы. — Я… я клянусь тебе, я никогда… никогда… Только не говори так!       Лань Сичэнь ухватил его за затылок и крепко вжал лицом в своё плечо. Из губ Цзинь Гуанъяо опять вырвался какой-то гортанный, идущий глубоко изнутри звук, похожий на вой.       — А-Яо… А-Яо… — прошептал Лань Сичэнь, похлопывая его по спине. — Успокойся, А-Яо. Не надо так, не надо так больше. Всё высказано, всё выслушано.       — Твоя рука… — смятенно сказал Цзинь Гуанъяо, пытаясь перехватить ладонь Лань Сичэня. Кровь продолжала течь, пачкая одежду обоих мужчин. Лань Сичэнь посмотрел на окровавленную руку, развернул её ладонью к Цзинь Гуанъяо.       — А-Яо, это клятва на крови, — сказал он. — Пообещай мне. Пообещай мне, А-Яо, что больше никогда не попытаешься так поступить со мной. Я готов простить тебе что угодно, А-Яо, любое предательство или леденящее душу преступление, но не это.       Громыхнуло так, что содрогнулся весь павильон. Канарейка в клетке неистовствовала. Гроза накрыла павильон, громовые раскаты и молниевые вспышки обрушились на него. Цзинь Гуанъяо шевельнулся, но не проснулся. Раскат грома, который он услышал сквозь сон, в кошмаре превратился в стук выпавшей из пальцев чашки с зерном.       Цзинь Гуанъяо собирался покормить канарейку, которая уже проявляла нетерпение, но отвлёкся на какой-то шорох, поднял глаза и… увидел возникшего на пороге павильона Лань Ванцзи. Его взгляд был холоден, но не излучал особенной враждебности, однако Цзинь Гуанъяо знал: малейшая оплошность с его стороны — и его голова скатится с плеч в ту же секунду. Он в этом нисколько не сомневался, как и в том, что полностью это заслужил.       Лань Ванцзи на секунду опустил глаза, следя за тем, как раскатываются по полу павильона рассыпанные зёрна. Цзинь Гуанъяо поднялся:       — Ханьгуан-цзюнь, прошу меня простить, с одной рукой я не могу подобающим образом тебя поприветствовать…       Лань Ванцзи не ответил на его приветствие, хотя Цзинь Гуанъяо с искренней вежливостью поклонился ему, коснувшись ладонью груди. Он даже не проявил уважение (хотя, вероятно, ему стоило это немалых усилий, памятуя о его исключительных манерах), когда сказал:       — Я не знаю, что ты задумал, и не утруждайся мне об этом говорить, потому что я не поверю ни единому твоему слову. Я только хочу предупредить: если ты когда-нибудь попытаешься причинить вред моему брату, если причинишь ему боль…       Цзинь Гуанъяо ответил с бледной улыбкой:       — Я никогда этого не хотел и никогда не сделаю этого умышленно, Небо и Земля свидетели… Быть может, заключим пари, Ханьгуан-цзюнь? Быть может, мне удастся заставить тебя поверить в это.       Лань Ванцзи дёрнулся:       — Пари? Во что поверить?       — Что я могу сделать твоего брата счастливым… вернее, только я могу это сделать.       Лань Ванцзи сузил глаза:       — Ты хочешь заставить меня поверить в то, что твои помыслы в отношении моего брата чисты?       — Не уверен, что их можно назвать таковыми, — с долей сомнения возразил Цзинь Гуанъяо. — Как можно знать наверняка? Ханьгуан-цзюнь, ты можешь сказать, что твои помыслы насчёт Лаоцзу исключительно чисты? А если нет, то разве можно счесть их менее искренними только по этой причине?       — Что ты хочешь этим сказать? — раздражённо оборвал его Лань Ванцзи.       — Что я искренне люблю твоего брата всем моим чёрным сердчишком, но столь же искренне хочу предаваться с ним любовным утехам, ведомый низменными инстинктами плоти. Как я могу сказать, что мои помыслы насчёт твоего брата чисты, если моим телом владеет не только сердечная приязнь, но и откровенная похоть? Разве в этом мы с тобой не похожи, Ханьгуан-цзюнь?       — Нисколько, — отрывисто сказал Лань Ванцзи. Доля правды в словах Цзинь Гуанъяо была, разумеется. Духовная чистота и низменные инстинкты как-то умудрялись сосуществовать и в нём самом. Можно ли вообще было разделить их: не являлось ли одно продолжением или отражением другого? Вэй Усянь считал, что нет на свете ни белого, ни чёрного, ведь и Инь и Ян могут существовать только вместе, а по отдельности — они всего лишь невнятные закорючки, которым не посчастливилось быть одного цвета, и кто это определяет, что белое — непременно хорошее, а чёрное — зло? Но это был Вэй Усянь. А выслушивать подобное от Цзинь Гуанъяо… Лань Ванцзи рассердился. Больше на себя, что слушает его.       — В общем, я предупредил, — хмуро сказал он, прервав Цзинь Гуанъяо.       Цзинь Гуанъяо чуть улыбнулся и проронил:       — Я в твоих руках, Ханьгуан-цзюнь.       — Что ты имеешь в виду? — ещё раздражённее спросил Лань Ванцзи.       — Ты в любой момент можешь убедиться, что это так. Я ведь здесь и никуда отсюда не денусь: с нынешним уровнем моих духовных сил я не могу покинуть это место. Ты легко можешь убить меня прямо сейчас, не дожидаясь, когда я оступлюсь, — пояснил Цзинь Гуанъяо. — Или позвать стражу. Ты уже сто раз мог это сделать, Ханьгуан-цзюнь, так почему не сделал?       Лань Ванцзи сузил глаза:       — Ты полагаешь, что я пойду на такую подлость?       — Вряд ли. Это бы разбило твоему брату сердце. Бедный эргэ, что бы с ним стало…       — Ты шантажировать меня братом пытаешься? — вспыхнул гневом Лань Ванцзи и шагнул к Цзинь Гуанъяо, не сдержавшись и выхватив Бичэнь из ножен.       Цзинь Гуанъяо даже не дрогнул. Он спокойно взглянул Лань Ванцзи в глаза, положил ладонь на лезвие и придвинул острие меча к своему горлу, по его кадыку покатилась капля крови.       — Что ты делаешь? — нервозно спросил Лань Ванцзи, меч его чуть дрогнул.       — Если я когда-нибудь причиню боль твоему брату, — чётко произнёс Цзинь Гуанъяо, — тебе не придётся утруждаться, чтобы убить меня. Я сделаю это сам. Если ты считаешь, что я представляю опасность для твоего брата, тебе достаточно просто кивнуть. Ты можешь мне не верить, Ханьгуан-цзюнь, поскольку такой человек, как я, совершивший все мыслимые и немыслимые преступления, не заслуживает и толики чьего бы то ни было доверия, я это прекрасно знаю и не буду пытаться убедить тебя в обратном. Но я сделаю это, ни секунды ни раздумывая, потому что твой брат и его благополучие для меня важнее моей собственной жизни. Так всегда было и так всегда будет. Это единственное, в чём я уверен.       Лань Ванцзи тогда ни слова не произнёс в ответ: вложил меч в ножны и ушёл. Цзинь Гуанъяо его больше не видел. О том, какое решение принял Лань Ванцзи, можно было лишь догадываться: по его лицу сложно было что-то понять, а Цзинь Гуанъяо знал его не так хорошо, как Лань Сичэнь или Вэй Усянь. Быть может, его впечатлила решимость Цзинь Гуанъяо, когда он сам приставил меч к собственному горлу и сказал всё то, что сказал. Быть может, предоставил самому Лань Сичэню решать, что делать с собственной жизнью, полагая, что сделал для него всё, что мог, включая и это суровое предупреждение Цзинь Гуанъяо. Кто знает.       Цзинь Гуанъяо не стал об этом гадать. В этой вновь дарованной ему жизни он мог и хотел думать только об эргэ, ни о чём и ни о ком больше. Эргэ, его любимый эргэ…       Очередной удар грома обрушился на павильон. Цзинь Гуанъяо встрепенулся, пробормотал едва слышно: «Мой эргэ…» — и проснулся. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Что ему снилось? Он позабыл при пробуждении, знал только, что это были тяжёлые сновидения. Канарейка билась в клетке, её резкие крики перекрывали отзвуки небесной канонады. Цзинь Гуанъяо накрыл лицо ладонью, отёр выступивший на лбу пот.       — Сяоцинь, — проговорил он, — глупый Сяоцинь, чего ты так испугался?       Цзинь Гуанъяо выбрался из постели, прошёл к столу, взял клетку и отнёс её вглубь павильона, в самый угол, откуда не было видно молний и где громовые раскаты слышались не так отчётливо. Канарейка долго не могла успокоиться, Цзинь Гуанъяо больше с ней не разговаривал, только пару минут смотрел на неё в задумчивости, а после проронил:       — И я как та же канарейка…       Плечи его чуть дрогнули — от очередного раската грома. Он накинул на клетку кусок шёлковой ткани и вернулся к террасе, чтобы поглядеть, скоро ли закончится гроза. Бледные вспышки молний то и дело освещали всё вокруг, ливень был такой сильный, что не видно было даже того, что находилось в шаге от павильона.       Цзинь Гуанъяо прищурился: ему показалось, что он различил в отдалении какую-то бледную тень, похожую на привидение. Она приближалась к павильону. Его на долю секунды окатило холодным страхом: показалось, что это Ханьгуан-цзюнь. Но он тут же понял, что ошибся. Это был Лань Сичэнь, который, прикрывая лицо от струй воды рукавом, брёл по клокочущим ливнем лужам к павильону. Он промок насквозь, волосы выбились и оплели его стан подобно змеям.       — Эргэ! — воскликнул Цзинь Гуанъяо, выскакивая к нему навстречу. Ливень хлестнул его по лицу, он моментально промок насквозь и содрогнулся.       — А-Яо, зачем ты вышел… ты промок… — перекрикивая гром, укорил его Лань Сичэнь.       Цзинь Гуанъяо схватил его за руку и потянул в павильон. Сердце билось ещё чаще прежнего. А если что-то случилось? Почему Лань Сичэнь здесь в столь поздний час, да ещё и в такую погоду, да ещё и без зонта?       — Эргэ, — тревожно спросил он, когда они заскочили на террасу и укрылись от ливня под навесом, — что-то произошло?       — Гроза, — ответил Лань Сичэнь, смаргивая: вода стекала по его лицу, мешая смотреть. — Я волновался, как ты тут, один…       — Где твой зонт? — прервал его Цзинь Гуанъяо, решительно втягивая его в павильон. За ними оставались мокрые следы.       — Зонт? — рассеянно переспросил Лань Сичэнь. — Я не подумал об этом.       Цзинь Гуанъяо отыскал полотенце, протянул его Лань Сичэню:       — Эргэ, разденься. Нужно высушить твою одежду. А если ты простудишься? Раздевайся, я подыщу тебе, во что переодеться.       Он спешно прошёл в дальний угол, вытащил из сундука сухую одежду и положил её на кровать. Лань Сичэнь стоял, прижав полотенце к лицу. Цзинь Гуанъяо тронул его за локоть, попытался стянуть с него верхнее одеяние. Лань Сичэнь очнулся, сделал знак, что справится сам, и заметил:       — Ты ведь тоже промок. Помочь тебе переодеться, А-Яо?       Цзинь Гуанъяо покачал головой. Поскольку у него была лишь одна рука, он делал всё медленно, но всё-таки выучился доводить до конца то, что начинал, даже собирать волосы на затылке в некое подобие причёски, но обычно не возражал, если Лань Сичэнь вызывался причесать его, как подобает. А вот к переодеванию Цзинь Гуанъяо относился совсем иначе и все силы прикладывал, чтобы сделать это самому, без помощи Лань Сичэня. Он не хотел, чтобы Лань Сичэнь видел его изуродованное тело, и даже в моменты близости настаивал, чтобы нижнее одеяние тот с него не снимал.       Но в этот раз Цзинь Гуанъяо, видимо, провозился дольше обычного: снять с себя прилипшую мокрую одежду, используя всего одну руку, было нелегко. Лань Сичэнь, уже накинувший на себя сухое одеяние, решительно развернул Цзинь Гуанъяо к себе лицом и сказал:       — Я помогу.       — Нет, эргэ, не надо… я не хочу… — плаксиво отозвался Цзинь Гуанъяо, сопротивляясь.       — Не будь ребёнком. Что такого в том, что я увижу твоё тело? — мягко возразил Лань Сичэнь.       — Я не хочу осквернять твой взор. Оно омерзительно…       — Оно прекрасно, — возразил Лань Сичэнь, сдёргивая с него мокрую одежду.       Цзинь Гуанъяо словно застыл, потом отпрянул и скорчился на корточках у ног Лань Сичэня, сцепляя пальцы на комолом плече. Кожа казалась ослепительно белой в то и дело вспыхивающих молниевых вспышках, тело — хрупким, как фарфор. Лань Сичэнь легко поднял его и отнёс в постель. Покрывало скрыло обоих.       — А-Яо, — с тихой нежностью сказал Лань Сичэнь, заключая его в объятья, — тебе не нужно об этом волноваться. Такой пустяк не отвратит меня от тебя.       — Пустяк… — повторил Цзинь Гуанъяо и вдруг усмехнулся: — Да, в самом деле, это просто пустяк, по сравнению с теми чудовищными поступками, что я совершил…       — А-Яо, не будем снова об этом, — попросил Лань Сичэнь, осторожно переворачивая его навзничь.       Цзинь Гуанъяо ответил утвердительным кивком и не проронил больше ни слова. Он только дышал, шумно и часто, отзываясь на каждое прикосновение губ и пальцев, и иногда высовывал кончик языка, чтобы облизнуть пересохшие губы. Лань Сичэню казалось, что он ничего сексуальнее в жизни не видел, чем это озаряемое вспышками молний влажное от похоти тело, поймавшее его в цепкий капкан сцепившихся за поясницей ног. Они оба даже не слышали уже грома — только дыхание друг друга, и шелест шёлка под ними, и лёгкий звук, какой обычно издают соединяющиеся в любовной неге тела. И быть может, это были уже не вспышки молний, а отсветы мелькающих перед глазами звёздочек…       — Твои волосы пахнут дождём, эргэ… — пробормотал Цзинь Гуанъяо, ослабевшими пальцами трогая Лань Сичэня за височную прядь.       Лань Сичэнь приподнялся на локте, с его волос капало. Несколько капель дождевой влаги упали на лицо Цзинь Гуанъяо, не удержались и скатились к уголкам глаз, становясь похожими на выкатившиеся из глаз слезинки. Цзинь Гуанъяо сморгнул. Лань Сичэнь снял большим пальцем сначала одну, потом вторую, проводя по нижнему веку от внутреннего края до внешнего.       — А-Яо, — тихо сказал он, — пусть это будут единственные «слёзы», которые я сотру с твоих глаз.