Август горит.

Вечером четыре нуля превращаются в шесть утра. Шесть утра куда теплее, чем четыре нуля, чем пункт А, чем бетон, из-за чего внутреннее дерево расцветает. Но листья превращаются в выцветший кирпич, когда Саша отпивает чая Валика. Слабо вяжущий чай превращается в мутную талую воду. У Саши есть время думать об этом — потому что конец августа не скоро, потому что семь даже не половина от тридцати одного. Неизвестный друг Влада оказывается Максимом; длинные руки, длинные ноги, длинный язык. Макс говорит, что он «сюда повисеть пришел». Макс говорит, что он шляпу снимать не будет. Макс говорит вообще много чего, но Саша помнит только это. Снова отпивает чай — и Макс говорит ещё больше (если есть куда, чем сейчас), поэтому чашку отставляет в сторону. Эдик говорит: — Мы все на пляж послезавтра идем. Все кивают — только одна седьмая хмурится, заправляя волосы цвета зрелой ржи за ухо, отвечая: — «Все»? Даже я? — Даже ты, потому что ты прячешься под одеялом ото всего. Если Саша прячется — значит есть от чего. Вечернее солнце золотом разливается в голубых волнах, игриво перебирает лучами на воде, перебирает лучами в волосах. Море спокойно, ласкает жемчужной пеной песчаный берег, лодыжки, доставая до щиколоток. Волны бьются о берег, как дети — об заклад, что солнце зайдет за горизонт позже обычного. Летом солнце и правда заходит позже обычного, и Саша начинает различать цвета. Юля с Ефимом смеются, добегают первыми, и Саше кажется, что они и правда выглядят как мама и сын. За ними идут Влад с Максом — первый в руках несет волейбольный мяч; второй несет на голове шляпу, несет что-то непонятное и невнятное, которое слышно на весь пляж. Валик и Эдик предпоследние, и те периодично оборачиваются, не зарылся ли Саша в песок? Но пока Саша зарывается только пальцами в свои волосы, потому что те неустанно лезут в глаза. Они находят волейбольную сетку, и вокруг только лучи солнца прячутся в золотистом песке. Смех заполняет пляж, и кажется только Эдик с Сашей молчат. Эдик хмурится — потому что ему есть, на что. Например, на то, что если Ефим не перестанет дурачиться, то волейбольный мяч попадет по его лицу. Эдик хмурится — потому что Саша даже сейчас пытается спрятаться. Например, от людей, от шума, от волейбольного мяча. Прячется от самого воздуха и солнца, и Эдик бы сейчас отпустил его бежать (но только не от) и смеяться. Не отпустил бы в море — потому что Саша заляг бы на дно. В итоге Эдик встает и присоединяется к остальным, и Саша начинает чувствовать себя лишним, даже несмотря на то, что «остальным» звучит ещё тише и глаже. Эдик сменяется Владом, и тот подсаживается на золотистый песок. — Я, как видишь, не молодею, смотри, Ефим, вон, как играет. Мне только 32, а я уже устаю. Саша кивает, и смотрит куда-то за горизонт, за оранжевое зарево. — Ты ещё молодой, — Влад хлопает Сашу по плечу, и тот непроизвольно жмурится, — вырастешь — поймешь. Только ешь больше, а то ты, кажется, кроме чая и фруктов ничего не ешь. Так и не вырастешь… Ты ешь-то почаще. Саша в этот раз не кивает, и укоризненно смотрит в песок, выводя очертания древесной коры. Влад говорит снова: — Я же насильно в тебя еду пихать не буду. Будешь есть больше, обещаешь? Влад вздыхает, потому что ответа так и не последовало. Влад вздыхает, потому что ответ, вероятно — нет. Ответ, вероятно — нет, но ответа нет, поэтому он не хочет думать об этом. Зато Саша думает — и чувствует себя укоризненно, потому что он вообще не хочет никому ничего обещать — это только усложняет жизнь. Но он хочет быть лучше — правда одного «хочет» мало. Нужно действовать, потому что «хочет» звучит ещё тише и глаже. Щелканье зажигалки — Саша затягивается — и все это начинает казаться плохой затеей. Особенно курить — потому что тот уже бросал, но, видимо, студенческие годы его не бросают до сих пор (студенческие времена бросают только снова на дно). Саша думает, что плеск волн схож с мурлыканьем котов — ласкает уши, усыпляет. Белая пена ласкает ноги как вьющийся кошачий пушистый хвост. В такие моменты Саше хочется навострить уши — и заслушаться до ночи, до холодного песка. Ветер посвистывает где-то в полях, гуляет в траве, теряется среди небольших домиков. Подхватывает на свои руки, укачивает, убаюкивает. И вся мелодия похожа на колыбельную — Саша непроизвольно прикрывает глаза, и морской ветер скользит под футболку, раздувая парусом. Где-то в небе чайки — напевают свою незамысловатую песню, хлопают крыльями — Влад хлопает в ладони перед глазами Саши: — Снова виснешь? Саша на секунду не ощущает свой язык — секунда проходит и превращается в песчинки, поэтому тот лишь кивает. — А вы с Валиком чем-то похожи, — Говорит Влад, смотря в сторону волейбольной сетки, — он — если и говорит, то загадками, а ты — вовсе не. Или это вы только так со мной? «Просто ты мне незнакомец», думает Саша «а Валик знакомый незнакомец». Саше кажется, что Валик словно из прошлой жизни или они когда-то были знакомы. Потому что в нем есть что-то такое одновременно и отдаленное, и близкое, и будто они не знакомы вовсе, и будто знают друг друга все свои двадцать один. Поэтому немного странно чувствовать чужой (и такой ведь знакомый) взгляд на себе. Странно вообще что-то чувствовать, даже если плохое. — Слушай, — начинает Влад, — ты столько времени молчишь. Настолько ли много у тебя времени, чтобы молчать? — Девять даже не половина от тридцати одного. — У тебя есть сейчас время молчать, и думать — но будет ли у тебя потом время говорить и чувствовать? Поразмышляй над этим. Влад поднимается, обтряхивая песок и возвращается к игре в волейбол — и Саша остается сам с собой. Но сам с собой не значит, что один, потому что люди — рядом, цвета — переливаются. Только слова не греют, слова не звучат — потому что он не может подобрать код. У него есть время молчать и думать, потому что впереди ещё двадцать две ночи. Например — он думает о том, что может Влад в чем-то и прав. Юля говорит: — Эдик, твою мать, где спрей и мазь? Комариные укусы зудят, чешутся и краснеют все сильнее. Саша тоже краснеет, краснеет нос, потому что теперь уже трепетно холодно. Юля мечется со стороны в сторону вокруг пляжной сумки, что-то отчаянно ищет. Большая часть содержимого на песке, и она уже спокойнее говорит: — Эдик, ну я же просила взять, как человека нормального. Комариный укус на руке Саши почти кровоточит, и зудит ещё сильнее с каждой секундой, с каждым гудением комара где-то над ухом (но на самом деле он далеко не там, и Саша просто бьет себя). Эдик говорит, что спрей все равно не помог бы точно спастись от комаров, а мазь бы полностью не уняла неприятные ощущения, от чего голос Юли снова приобретает непонятную злость. Саша со стороны смотрит за этим и чувствует себя маленьким мальчиком (только немым и слепым) Саше пять, и он пробует залезть на диван, пробует залезть на дерево, пробует залезть отцу на шею. Саше пять, и все такое устрашающе высокое, от чего и интересное. Все смотрят свысока, и Саша не понимает, по-доброму или по-злому, поэтому он прячется. Саше семь, и он идет в школу, и он, наконец, понимает — что на него дома смотрели все-таки по-злому. А дома смотрят только по-доброму, и это ему кажется странным. Саше семь, и он понимает это тогда, когда учительница смотрит на него исподлобья, и вызывает отца в школу. Саше девять, и в школу отец так и не приходит — поэтому вызывают маму. Но и та не приходит — потому что она не слушает. Не слушает про его чудного друга, про щенка, про оценки, про мальчиков. Она слушает радио — и поет что-то невнятно, горестно смотря на пылящиеся (ненавистное) пианино. Саше девять, и он пытается подпевать — выходит криво. Мама говорит «попробовать ещё раз», и Саша теперь ненавидит это. Саша обещает себе больше не пробовать что-то новое вообще. Саше одиннадцать, и он понимает, что если по-злому смотрят дома, то это — никак не дом. Дома двое и кроватей, и пар обуви, и тарелок, всего по двое. Но только кольцо обручальное одно, поэтому это все не бесконечно. Чудной друг говорит, что дом — необязательно с человеком. Саше одиннадцать и тот зовет его третьим (потому что мама зовет его лишним). Саше тринадцать, и третий не был частью — потому что мама не хотела слушать. Третий был песчинкой — в море бушует шторм, думает Саша, прикладывая сувенир из маминой поездки заграницу по работе к уху. Иногда появлялся третий, и он смотрел все-таки по-доброму. Саше тринадцать, и у него тогда появлялась надежда. Ему хотелось попробовать снова. Саше пятнадцать, и мама не подает больших надежд. Она вообще подает мало сигналов, и уходит куда-то на фон, и чудный друг говорит не расстраиваться. Саше пятнадцать, и мама подает сигналы тогда, когда мечтает. Мама мечтает, что он поступит на врача, и Саша никак ей не скажет. Мама мечтает, что чудный друг съедет от её сына, и Саша никак ей не скажет. Мама мечтает, что её сын любит девушек, и Саша никак ей не скажет. Саше семнадцать, и он разочаровывает свою мать — и та уходит в мечты насовсем, кажется. Она все ещё слушает радио — и на радио крутится что-то бессмысленное. Саше семнадцать, и он хочет, чтобы она, наконец-то, послушала его. Саше девятнадцать, и чудный друг исчезает, поэтому исчезает желание пробовать снова, но он садится за пианино. Потому что он пытался сказать через слова, через рот, и его не поняли — может, его поймут через клавиши? Саше девятнадцать, и он не пытается — он старается. Он хочет быть лучше, и тот понимает, что надо действовать. Так почему-же сейчас он старается залечь на дно, если тогда он смог? Саша выбирает путь легче — не думать об этом, но мысли царапают изнутри, и он царапает себя.