Август горит.

Под ночь они возвращаются на базу, и тут ещё прохладнее, чем у моря. Валик говорит о чем-то бессмысленном — о цветах, о картинах, о красках. Валик, вообще, считает, что бессмысленных вещей не существует, просто чего-то ты не замечаешь для себя важным, но пока молчит. На веранде Саши стоит столик и пару стульев, и они садятся туда — и начинает говорить Саша. — Прошла треть августа. Сегодня десятое число. Валик на секунду замолкает, и смотрит как у того на комариных укусах блестят перламутровые красные бусины, и отвечает: — Это уже треть. — Скажи мне — Саша пододвигается чуть ближе к столу, — только честно — у меня есть время молчать и думать? — Думать и молчать надо — только надо знать с кем. Чувствовать и говорить-то можно когда угодно и с кем угодно — а вот просто молчать с человеком многого стоит. Так что, думаю, если такого найдешь — то точно есть. — Мне Влад сказал, что мне может не хватить времени. — Просто август один — и я надеюсь, что ты найдешь такого человека, с которым можно помолчать. «Этот человек», думает Саша «я» и ему кажется, что внутри него самого мотыльки, но откидывает эту мысль, потому что мотыльки идут только на свет, а внутри у него — тьма. Валик, вообще-то, считает, что Саша как раз-таки свет. Ведь он всегда такой чистый, спокойный и тихий. Ведь он всегда как море по утрам — еле холодное, самый штиль. Ведь он всегда такой молчаливый, и в этом есть что-то такое свое. Но пока тот молчит. Саша иногда посреди диалога начинает шипеть, щурится, жмурится, когда смотрит на руку — Валик смотрит тоже, а точнее на укусы, и говорит: — Давай я тебе укусы пластырями заклею, чтобы ты не расчесывал ещё сильнее? Саша кивает, и Валик приносит пластыри с цветами и котами, и ему кажется это мило-странным, но. Но у него не так много времени думать об этом — потому что ему хочется говорить и чувствовать, потому что десять уже одна треть от тридцати одного. «Пластырь клеить больно — но куда больнее его отклеивать», думает Саша, хмыкая под нос, когда Валик так напряженно дезинфицирует его ранки. Саша всегда хотел бы, чтобы его ранки кто-то тщательно дезинфицировал, промывал, лечил, зашивал. Потому что у него их под куда больше, чем на. — Больно? — Неа. И Саша чувствует, что ему снова — одиннадцать, что чудный друг снова — рядом, и он махает головой дабы забыть это. — Ты как кот. — Что? — Ты как кот, говорю. Ведешь, ходишь, говоришь. Я говорил же, что ты черный кот. — Кот тут ты, — Саша тычет пальцем тому в грудь, фыркая. Валик смеется, и выбирает пластырь с котом, заклеивая расчесанный укус Саши. — Я думав, ти кішка. Валик достает среди пластырей один с цветами — и клеит себе тоже на комариный укус. — А ти квітка. — Холодна, голодна й невчасна. — Только поливать надо не забывать. Саше кажется все это таким забавным — потому что кто так делает? Саше кажется все это таким глупым — потому что никакой пользы от этого нет. Но он благодарит Валика и ближе к утру те расходятся по домикам, и засыпать под рассвет Саше уже не впервые. Валик засыпает, и он хочет перестать верить в то, что сны сбываются. Ему снится лесная нимфа, у которой в зрачках расцветают ярко-пылкие оранжевые лилии. Она идет по берегу реки уходящая вглубь леса, и водяные лилии смотрят на неё своей желтой сердцевиной, то раскрываясь, то закрываясь. Луна рябит на воде, тихо журчит. И кажется, что на свету летают частицы реголита. Её темные волосы рассыпаются на плечах, развеваются под лёгким ветерком, и делает её похожей на бабочку, парящую в ночном небе. И все это так — красиво. Но. Но лилии начинают вянуть и гнить — именно те, что в глазах чернеют. И она, оказывается — не нимфа вовсе, а ведьма. Цветы вокруг превращаются в плоды ядовитой белладонны. Лунная пыль превращается в прах, бритвенно-остро распыляясь в легких. У девушки в глазах выкручены лампочки, и теперь там темно, как внутри — а у валика наоборот, вкручены, но в глазах все равно тьма, от которой сбегают мотыльки. Ему хочется стать айсбергом — и разбиться, растаять, после стекая в водосточную систему. Валик ловит себя на мысли, что вода тут — липкая и похожа на слабый травяной чай, и он старается понять хоть что-то. Он пытается разглядеть среди теней и тумана очертания дома. Его дом — лисья нора, белкино дупло. Его дом — лес, и тот не думает о том, что плеск волн все-таки звучит роднее. Но он понимает, что куда бы он — ведьма за ним. Когда он «понимает хоть что-то», Валик просыпается. Валик просыпается, и он выдыхает, потому что девушки рядом — нет. Потому что девушка — три года назад в июне. Несколько дней идет дождь — и Саша думает, что этот август очень дождливый и тот все время проводит его дома (как и обычно, как и всегда, и в этом есть что-то такое свое). Саша просыпается ближе к полудню — и в этот раз первым, что он делает после пробуждения, так это курит. Это не кажется ему отвратительным, мерзким и чем-то эдаким — не кажется, потому что так и есть. Потому что он уже знает, ибо начал впервые курить когда учился в музыкальной академии после еле бросив. И начинать снова — не есть хорошей идеей. Это не есть идеей вовсе — это зависимость, навязчивая мысль, вред себе. Поэтому он морщится уже не от неприятного привкуса. Он морщится от мыслей — болотной тины, пыли — в голове. Он морщится от солнца — треснувших лампочек, стеклышек — на небе. Он морщится от смеха Эдика — словно из-под земли — подходящего к нему с Ефимом. В руках опять лукошки, и Саша думает, что надо было сбежать когда они ещё были в лесу за ежевикой. Саша думает, что ему надо было сбежать ещё когда он увидел тот цвета угля велосипед. Но он хочет перестать сбегать, как от, так и в, так и к. Эдик говорит: — Идите персики соберите, будет ужин в персиковых тонах. Ефим прыскает, ведь слова про то, что Эдик использует их уже не звучат шуточными. Эдик, вообще, заумный, задуманный, занудный, и тот думает, что однажды Ефим соберет все, что принадлежит ему, (кроме Эдика) и уйдет к кому-то повеселее. Но повеселее не значит поближе, потеплее, полюбовнее. Ефим сам себе повеселее — и если таких будет два, это не будет два круга, которые в итоге превратятся в знак бесконечности. Это будет просто два человека в одном доме со своими дверями и стенами. Ефим дает в руки корзину Саше, и те идут в сад. Саше кажется, что в саду осколки недоплавившихся (мечт) звёзд, потому что день такой солнечный, и солнце вовсе не прячется. На деревьях не сидят облака, по небу не плывут птицы, и всюду так тихо. Листва шелестит как плавники рыб в воде, и Саша плывет с ними по течению. Ефим что-то выкрикивает, и Саша от испуга роняет персик на землю. — Чего ты запуганный такой? — Не выспался просто, наверное. Ефим опускается и закидывает упавший персик себе в корзину. Саша фыркает и говорит: — Как думаешь, что будет делать Эдик, когда мы соберем все фрукты и ягоды? — Он заставит нас воровать у соседей. Солнце опускается к кронам деревьев, но оно вовсе и не прячется. Не прячутся птенцы под крылом, не прячутся стены от солнечного света. Зато от солнечного света прячутся Саша с Валиком, иногда посматривая на Юлю и еле знакомого мужчину в бандане крутящихся около мангала. Они сидят за столом на Сашиной веранде, и пока что на нем только столовые приборы, салфетки, сольница и тарелка с золотистыми персиками. — Если бы я не знал, что они жарят шашлык, я бы подумал, что там пожар. Саша смеется, и смотрит на тарелку с персиками. — Будешь? Валик отрицательно кивает. — А я буду. В соседнем доме о чем-то скулят псы, слышен звон рюмок и разговоры. Почти как у них, только вместо скуления псов — скуление Юли, иногда обжигающейся. Вместо звона рюмок — звук поедания персика. Вместо разговоров — молчание, но может это и лучше, ибо порой молчание наполнено большим смыслом, чем разговоры. Все остальные крутятся вокруг мангала, пока Саша поедает бархатный плод, и мутноватый оранжевый сок стекает по его подбородку и запястью. «Мальчик с персиками», проносится в голове у Валика, и тот усмехается. В голове Валика проносится, что это — красиво, и он хотел бы это нарисовать. Но то, что он видит сейчас, куда лучше, чем картина, куда лучше, чем краски. Потому что это — реальность.