Август горит.

Юля вдыхает лес — такой елово-колючий, такой родной. Лес приятно освежает, оставляя за собой след из шишек. Ефим считает, конечно, что это не сравнится с песчаными узорами и колкими ракушками, но и шишки не гладкие. Он просто не хочет принимать. Лес бесконечен, если так посмотреть — не всматриваясь. В кустах шуршащий звук — кроме скрывающегося от взора закат там ищет грибы Юля. Она любит всю эту зеленую метушню — частичку домой приносить в кармане и в сердце. Но все удовольствие уходит в землю с корнями, когда гитара Ефима стихает, а его голос напротив становится громче. — А давайте, — он кусает запечённую картошку в мундирах, обжигая язык, но продолжает говорить, — прыгать через костер? — Дядь, это тебе что, Купала? — говорит Макс, проливая в себя рюмку с настойкой, заливаясь ехидством. — Мнение высоких не учитывается, ты со своими ногами не перепрыгнешь. Макс поднимается, снимая шляпу (и он считает это жестом неуважения) и ставит её на пенек. В глазах огонь — в прямом и переносном смысле. Огонь такой подлый — может согреть, а может обжечь. Может гореть в сердце, и на свечи — а порой и там, и там одновременно. Тут такая же история — с большой буквы и с маленькими людьми. А ещё — огонь всегда тухнет. Как бы красиво не горел, сколько дров бы не кидали, сколько хороводов вокруг него б не водили все равно все превратится в мглу. Куда лучше, чем лесной пожар. С людьми также. — Восемнадцатое, — говорит Эдик, сидя под одним деревом с Валиком: делят тень на двоих — Что? — Купала с шестого июля начинается и седьмого июля заканчивается. С опозданием в сорок два дня празднуем. Валик хмыкает себе под нос, замолкая, наблюдая за тем, как Юля собирает растения, пробуя лето на вкус. Оно не растекается, не стирается в порошок, а мягко въедается, впитывается, пропитывая язык свежестью, а после скользит прямо в легкие. Она кладет зеленые ростки в золотое лукошко к грибам — и кажется словно вместо корзины у неё солнце на ручке. И правда — Юля такая, что смогла бы его удержать. Юля любит держать все под контролем — но чтобы она не говорила, иногда ей хочется чтобы подержали её. Валик зевает и вытягивается — как черный кот. — Та ребята просто через костер прыгают, Влад и Саша вон в речке ноги моют. Такое себе Купала. Эдик улыбается в усы — наверное, представил как у него в ладонях полных земли проростают цветы. Наверное, в голове у него самого проросли цветы, заплетая стебли в колоски. Так красиво — образ Ефима в голове тоже сплетен и связан. Они в целом сплетены и связаны — и пускать корни порою больно. Однажды, Ефим попросил Валика не думать о Саше слишком много перед сном, потому что Саша из-за этого не высыпается. Валик считает, что ему просто вечно снятся кошмары. Валик считает овец, закрыв глаза, пытаясь уснуть, но ничего не получается, и к утру тот лишь рассыпается. Но каждый в своих снах видит лишь тепло — лишь то, что хочет видеть. Саше снится, как горит август. Валику снится, как горит июнь. И это тепло превращается в пожар, который сжигает леса. — Так чтобы нормальное Купало было надо за цветом папоротника пойти. Валик смеется, проглатывая пару маленьких иголок смеха, видимо, оставляя на потом. — Ты думаешь, что цвет папоротника растет среди августа? — Валик, я не думаю что цвет папоротника вообще растет, — Эдик поднимается, зевает и вытягивается — и он скорее древнее дерево, — найдем полевых цветов среди ночи и по домам. Они уходят, крикнув ребятам ловить маршрутку и ловить Сашу, если тот попытается убежать. Последнее Валик, конечно же, выдумал, но очень хотел сказать. Валик и Эдик отправились на поиски тогда, когда солнце упало на дно, и единственное, что светилось в этом лесу это костер, за которым смотрел Ефим и фонарик на телефоне. Они чувствуют, как что-то ползет под ногами — наверное, сентябрь изучает их, как бы их оглушить. Ведь осень всегда приходит тогда, когда ты ещё не смирился с уходящим летом. Ведь осень — всегда, а лето — одно. Ночью лес ощущается совсем по-другому — листья деревьев впитывают в себя тьму словно губка, а луна отражается в журчащей реке. Шорох листвы заставляет вдохнуть — и выдохнуть, когда это шаги только лишь парней. В любом случае, у леса есть уши. В любом случае, у моря есть глаза. В любом случае, все равно или поздно поглотит огонь — только не ясно, согреет он или испепелит. — Ахринеть, смотри, — Эдик останавливается, направляя свет на цветок в куче зарослей. По сути — всего-лишь бадан, но красиво и все почти как в сказке. Растет почти возле папоротника, и вечером сошел бы за кусок алого заката упавшего с неба. Все-таки, солнце вечером превращается в персик, и у Валика в голове картина одна за другой. — Я, вообще, на счет цвета папоротника пошутил изначально, — человек-канарейка хмыкает себе в усы, выбирая самые красивые цветки. Эдик говорит: — Один цветок мне на вечную любовь с Фимой — а второй цветок тебе на вечную дружбу с Сашей Валик улыбается и думает, что в следующий свой чай он положит эти цветы, и от мысли об этом внутри выключаются лампочки. Мотыльки все равно остаются на своем месте. Валик в целом понемногу отключается, поэтому те прячут бадан к себе в грудные карманы на рубашке — поближе к сердцу, дабы не барахлили шестерёнки. Их изначально в лесу было шестеро — если считать, что Эдик и Ефим единое целое. Если считать, что канарейка и лиса и есть инь и янь. Они тушат костер — но сердце свое никогда не потушат. Возможно, потому что кто-то его даже не разжигал. Ведь если человек холоден, не значит, что он замёрз. Но и если человек замёрз, не значит, что он холоден. И у Валика в голове перестает все трещать по швам, когда они с Эдиком и Ефимом наконец доезжают до турбазы. Тот уставший и весь цветущий хочет охладиться после леса. Он падает на кровать — и та его обнимает. Саша из своего номера слышит, как гремят двери, и ему кажется у него самого внутри что-то гремит. Тот сонный и весь растрёпанный хочет согреться после эмоций. Он падает на кровать — и та его обнимает. Им обоим снится, как они горят вдвоем. Но все равно, когда люди рядом, они могут быть сами с собой (и не самими собой)