alive & dead

      Миша не может прекратить касаться своих открытых из-за коротких рукавов, которые обычно позволяет себе только дома, рук, елозит на одном месте и, кажется, хочет исчезнуть с лица Земли, пока не поздно. Даня внимательно за ним наблюдает, пока друг не замечает: слишком увлечен чем-то в телефоне и продолжает усердно не то поглаживать, не то чесать свою чувствительную кожу. На ней остаются слабые следы от ногтей, а сама кожа, кажется, слишком быстро меняет свой цвет на солнце. — Знаешь, на таких людей, как ты, обычно говорят: загар липнет, — не может не прокомментировать. Совергон медленно поднимает голову и недоуменно смотрит на Даню; а потом, поняв, к чему он, снова проводит пальцами по предплечью другой руки, то ли смущаясь, то ли стыдясь. — Выглядит немного болезненно. Все точно окей? — Да, — поспешно отвечает Миша, но в глубине души проклинает себя. Сколько еще раз он попадется на эту удочку, пытаясь казаться нормальным для остальных? Полину ничуть не смущало то, как приходилось скрывать свои особенности организма и жизни; она давно привыкла к такой жизни и не собиралась менять ее в угоду кому-то. Мише же было не только важно мнение близких, но, что гораздо серьезнее, самому не хотелось жить такой мрачной и однотонной жизнью, как многие собратья по несчастью. Да, он считал бессмертие именно несчастьем. — Может, в тенек пересядем? Или зайдем ко мне? — предлагает Даня. Он видит, что друга что-то тревожит, но не может понять, что именно и почему ему настолько некомфортно, но хочет помочь. Да и солнце начинало неприятно припекать даже его макушку, что уж говорить о темной шевелюре Миши. — Вообще-то, было бы неплохо, — соглашается Совергон. — Можем посмотреть что-нибудь? — Я всегда только за, братан.       Они поднимаются почти синхронно и направляются в сторону тени от деревьев. Находясь под их покровительством, парни замедляют шаг и уже не спешат спрятаться, а прогуливаются вдоль аллеи. — Ты когда-нибудь задумывался, что для тебя важнее всего в жизни? — неожиданно спрашивает Совергон. — Есть ли какое-то любимое дело или важная цель, которой ты хотел бы посвятить всю жизнь? Чтобы потом не пожалеть о том, что прожил ее зря?       Миша любил внезапно удариться в философию, и Рэнделлу давно пора было к этому привыкнуть, но каждый раз — как первый. — Э, да, конечно, задумывался, — лепечет он в ответ. — Кто не задумывался? Это называется экзистенциальный кризис. — Ха! Да, я знаю, — как ни в чем не бывало улыбнувшись, соглашается парень. — Тебя что-то тревожит? — обеспокоенно спросил Даня. — Слишком часто ты начал на такие темы размышлять... — Да я постоянно о всякой херне думаю. Ты не заметил? Все окей. Наверное... — Мне не очень нравится это «наверное», — подметил Рэнделл. — Слушай, чел... Я знаю, что такое депрессивные мысли и проблемы в жизни. Так что, если надо с кем-то поговорить, я всегда тут. И у меня есть в записной книжке отличный психолог, который... — О, нет! Даня, все хорошо, правда. Не переживай. Я... — Миша замялся, и Даня воспринял это по-своему. Поэтому продолжил напор. — В тяжелые моменты нельзя замыкаться от других, понимаешь? Ты можешь быть полностью честен со мной. И у тебя всегда есть моя поддержка, — а еще Полины и Васи. Ты же это знаешь, да? — Д-да... — пробормотал Совергон, резко останавливаясь. Рэнделл тоже притормозил, оборачиваясь на него. — Могу быть полностью честен, говоришь?       Даня с очень серьезным выражением лица внимательно смотрел на Мишу. Он кивнул и чуть нахмурился, пытаясь понять, что творится с другом. — Хорошо.       Рэнделл ждал после этого «хорошо» что-то еще, но продолжения не последовало; Совер просто двинулся с места и ускорил шаг, направляясь к дому друга. Дане не осталось ничего, кроме как поспешить за ним. — Миша? Миш, постой! Я сказал что-то не то? Блять, не беги ты так, я щас споткнусь...

***

      Миша влетает в квартиру друга первее самого хозяина и, пролетая мимо его пушистого кота, вышедшего встретить гостей в прихожую, тут же останавливается посреди гостиной. Даня еле поспевает за ним, неуклюже роняя все на своем пути и кое-как раздеваясь по пути в комнату. — С цепи сорвался? Чувак, что с тобой? — его голос едва не срывается на возмущенный крик, но он сдерживается; в глазах мелькает лишь беспокойство и страх — страх, что у Совера что-то произошло, а он ни черта не понимает и не может помочь, и, возможно, он вот-вот разорвет последнюю ниточку, за которую Миша держится, и вся вина за произошедшее останется лишь на нем одном. Его пугает поведение друга и его слова о смысле жизни или о смерти, невнятные отрывки его размышлений на такие отдаленные и странные темы, что кажется, будто Совер состоит в какой-то секте и вот-вот совершит суицид во имя Сатаны. — Я буду честен, — бормочет Миша. — Я дал слово и сдержу его. Смотри, Даня. Рэнделл, пытаясь отдышаться, выпрямляется в полный рост. Совергон медленно оборачивается к нему; его темные, почти черные глаза теперь сияют красным, под ними вырисовываются болезненные синяки, лицо чуть вытягивается — становится более бледным и острым по краям, щеки сильно впадают, очерчивая и так сильно выделяющиеся на его лице скулы, губы бледнеют, чуть синеют, как у мертвого. Даня в ужасе шарахается от него и хватается за дверной косяк. Миша чуть приоткрывает рот в попытке что-то сказать, размышляет, долго смакует слова на кончике языка, а Рэнделл ни звука не может издать — даже пискнуть или вскрикнуть от страха или удивления. Он смотрит на друга и не верит своим глазам; и не знает, в какую сторону ему метнуться, хотя прекрасно понимает, что сейчас не в состоянии сделать ни шагу. — Это я... Настоящий, — наконец произносит Миша. И голос его ни капли не меняется; это единственное, за что ухватывается Даня, чтобы не увидеть в друге монстра. — Извини... Извини, я не знал, как иначе доказать, что клыки — не подделка, глаза — не линзы, а лицо — не грим.       Рэнделл шумно выдыхает и с усилием отводит взгляд от парня, пытаясь угомонить бешенное сердцебиение. — Ты сказал, чтобы я был честен полностью... А я уже месяц как ношусь и думаю — стоит или нет? Столько мыслей в голове, что просто сводит с ума. И все из-за одного человека... Я полный кретин, правда же? Господи... Взял, показал свое лицо, напугал тебя, что своим поведением, что словами, и думаю, что еще имею право на что-то большее... — Ч-что-то большее? — прокашлявшись, недоуменно переспрашивает Даня. Голос его дрожит, и Мише за это стыдно. — Не то, о чем ты подумал... — смущенно откликается он. — Я не про кровь и не про убийства.       Даня нехотя поднимает взгляд и внимательно смотрит на Совергона. Во второй раз его не слишком пугает внешний вид друга. Больше действительно напоминает хороший грим, но Даня знает, что это не грим. Чем больше он присматривается, тем больше замечает просвечивающихся сквозь бледную кожу вен и капилляров, расходящихся по всему лицу: на лбу, под глазами, на скулах, у губ, на подбородке, уходя к шее, ключицам и — дальше, ниже... Оценить действительность этого он может по выпирающим на его худых руках венах. Кожа даже не белая, уже синеватая, и от этого Рэнделлу становится еще более жутко. Но он возвращается обратно, смотрит Мише в глаза, и понимает, что его взгляд совершенно не поменялся. Он все такой же прямой, добрый, открытый, чуть потерянный, смущенный, и — Даня чувствует это всем своим существом, — искренний. — Я хочу тебе кое в чем признаться, — говорит Совер. — В том, что ты... вампир? — Что? — Миша чуть хмурится, и это не выглядит угрожающе. Наоборот — даже слегка мило. Красная радужка его глаз напоминает Дане о всяких аниме-персонажах, и вдруг он совершенно внезапно для себя удивляется — а почему везде взгляд красных глаз описывают как самый пугающий и угрожающий из всех, сатанинский? Ведь у Миши взгляд мягкий и теплый; успокаивающий. И красные глаза не то, чтобы идут ему больше карих, они просто... Выглядят так уместно и ненапрягающе, что Рэнделлу хочется продолжать смотреть и смотреть в них, не отрываясь. — Я думал, ты и так понял, кто я. — Понял, — кивнул Даня. — Ты меня... гипнотизируешь? — С чего ты решил?.. — растерянно спрашивает Миша; он не ожидал, что Рэнделл отреагирует именно так. Представлял разное, но... Даня сразу поверил и даже не сильно испугался его. Хотя Совер и подозревал, что всему виной шок от происходящего. — Не знаю. Смотрю в твои глаза — и не могу отвести взгляда. Такие... необычные. — О, черт, — Миша первый разрывает зрительный контакт, понимая, как облажался. — Извини... Нет, я не гипнотизировал, просто под моим настоящим взглядом ты более уязвим. Да и я тоже.       Рэнделл нервно сглатывает и продолжает смотреть на Мишу, ожидая его дальнейших действий. Сам он уже потерял нить своего мыслительного процесса и не понимал, что ему делать. Когда Совергон поворачивается обратно, его глаза темнеют и почти становятся черными; как и всегда. — Я хотел сказать, что, кажется... И сначала я должен пояснить, что показал свои клыки, глаза и весь этот облик не чтоб запугать... И я не буду гипнотизировать тебя, никогда не делал и не буду, и именно поэтому стою здесь сейчас, совершенно уязвимый и искренний, чтобы признаться, не для чего-то... А скорее вопреки всему. Я посчитал нужным прежде, чем сказать нечто подобное, показать себя настоящего, не чтобы что-то доказать или похвастаться... А чтобы наконец поставить точку и принять себя. Принять то, кто я. И что я чувствую, не смотря на это. Даня, я... Кажется, я люблю тебя.