«Nekoma Afterlife». Конец — это только начало.
Кенма надеялся, что будет как в книгах: «Дорога до больницы выветрилась из его памяти». Но она не выветрилась, не смазалась, она запомнилась ему до мельчайших деталей. Каждый светофор, каждая неловкая шутка таксиста, повисшая в салоне рядом с ёлочкой-ароматизатором. Взгляд Бокуто в окно: потерянный и застывший. Взгляд Бокуто, который десять минут назад включил питание и ушёл, не попрощавшись. Будто нарочно оставил Акааши наедине с собой, будто в наказание: посиди здесь и подумай над своим поведением. Кенме не хотелось даже представлять, каково ему. Не хотелось вязнуть в чужой трясине. Ему бы из своей выбраться и вытащить следом Куроо. Они зашли в отделение в такое пограничное время, когда пациентов привозят только двумя способами: в трупном мешке ногами вперёд, буднично укатывая в грузовой лифт, и с яростным стуком колёс по плитке вместо сирены, когда спасти можно с той же вероятностью, что не успеть. Время между ночью и безмолвным ожиданием рассвета. Кенма был уверен: им скажут ждать до утра. Это, конечно же, будет невозможно, но придётся сесть на неудобные больничные кресла и взять в автомате дешёвый, вызывающий першение в горле кофе. Придётся пережёвывать одну и ту же мысль снова и снова, как жёсткую жвачку, потерявшую свой вкус. От неё уже болят челюсти, но остановиться не выходит. Но нет. Не пришлось. Внутри у Козуме поселилось иррациональное чувство: это было неправильно. Слишком легко. Где-то должен был крыться подвох. И мозг, конечно же, подкинул несколько рабочих вариантов, как стажёр, пытающийся заслужить расположение начальства: со схемами, диаграммами, с эффектами в презентации PowerPoint. Вот, посмотрите, оцените, поставьте мне пять с плюсом, повысьте мне зарплату. Сценарий номер один: Куроо умер. Там, в криогенной камере, и впрямь его тётушка. Куроо, видите ли, очень заботливый племяшка. Бедная женщина ужасно страдала. Ей нужна была пересадка мозга. Очередь — длиною в жизнь, которую на белом свете ей не пережить. На тёмном и холодном — возможно. И тётушку кинули в морозильник, как кусок мяса, который сейчас готовить влом. Ни приправ, ни гарнира, ну правда — зачем такое нужно? Сценарий номер два: Куроо умер. Нет-нет, выслушайте до конца. Это совершенно иной уровень подставы. Куроо, видите ли, не просто заботливый племяшка, он — добрый самаритянин. Он — человек широкой души. Его сердце было столь большим, что при трансплантации его удалось разрезать на две половинки и спасти двух близнецов вместо одного. Так вот. Альтруизм Куроо был настолько больше его эго, что он каждый месяц переводил деньги для поддержания несчастной жертвы, в частичной смерти которой он частично виноват. Звучало очаровательно. Медаль ему за добросердечность, орден ему, орден. Сценарий номер три: Куроо умер. Что-что? Это уже было? Эй, мозг, не мог бы ты без повторений? Не мог бы ты не зацикливаться на худшем из вариантов? Спасибо. Сценарий номер четыре: Куроо… — Куроо Тецуро. Сто шестьдесят восьмая криокамера, — вежливо сообщила дежурная медсестра в приёмной, окидывая Кенму профессионально-сочувствующим взглядом. Удивительно, чего можно было добиться, показав результат теста SoulMate («Внимание! Не является официальным документом!») и измученно вымолчать себе путь. К нему. Они шли по пустому коридору очень медленно, не то оттягивая момент встречи, не то неосознанно пытаясь сохранить уважительную тишину. Ботинки Бокуто скрипели. Кеды Кенмы шаркали. Надо было ступать легко-легко, мягко-мягко, чтобы не потревожить сон на хрустальном морозном кладбище. «Нет, — одёрнул себя Кенма. — Не кладбище». Это — не конечная точка. Не «стоп». Всего лишь «пауза». Куроо с неё можно снять, и он продолжит воспроизведение как ни в чём не бывало. Надо просто вернуть ему сознание, вдохнуть душу обратно в тело: ничего божественного, обычные технарские будни. Когда есть разъём, найдётся и флешка. — Нам точно… можно? — спросил Бокуто неуверенно, и Кенма в который раз удивился тому, как балансируют тараканы в его голове на тонкой соломинке. Туда-сюда, как качели. Вверх-вниз. «Я всё смогу» и «Я ничего-ничего никогда-никогда». — Мы только посмотрим, — сказал Козуме и сам удивился тому, как спокойно звучал его голос. Ух ты. Оказывается, он тоже умел замораживать себя изнутри. Сто шестьдесят два. «Мы только одним глазком». Сто шестьдесят четыре. «Ничего страшного не случится, если мы всего на секунду…» Сто шестьдесят шесть. «Если мы… мы…» Криогенная капсула напоминала солярий, только с точностью до наоборот. Солярий или гроб, но Кенма предпочитал думать о первом. Ещё она была немного похожа на аппарат МРТ и так же размеренно гудела. «Как холодильник ночью», — подумал Козуме. И ведь впрямь холодильник. Большой навороченный холодильник. Белый, с плотно закрытой крышкой. Без стеклянного оконца, без намёка на подтверждение: там Куроо. Он и вправду там. — А если отключится электричество? — спросил вдруг Бокуто, и голос его, потрескивающий от мрачного, боязного любопытства, эхом разнёсся по просторному залу, отражаясь от стен, будто сотни «приостановленных» вторили его примитивно-бытовому страху: а если отключится электричество. Что тогда. Что. — Он… разморозится, — тупо ответил Кенма и понял, что никогда, никогда ему не удастся вымыть из головы образ Куроо, просыпающегося в белом холодном ящике. Куроо, которого никто не открыл. Они постояли немного в тишине, прислушиваясь к гулу криокамеры. Прислушиваясь к возможному скрежету ногтей по обратной стороне крышки. Нет. Ничего. Тихо. — Знаешь, — сказал Бокуто, — я не верю, что он там. И он шагнул ближе, опуская руку на гладкую поверхность металлического сундука, в котором — и впрямь — сокровище. Йо-хо-хо и бутылка сорокаградусного отчаяния. Бокуто провёл по кромке, будто бы… Внутри у Кенмы схлопнулась пустота, словно вся его набивка разом исчезла. Но нет, обошлось. Бокуто не собирался открывать. Просто коснулся, прочертил на пробу линию, приложил плотно ладонь. Что он рассчитывал почувствовать? Слабый пульс? Тёплую влагу оттаявшего дыхания? Что? — Я не понимаю, почему он ничего мне не говорил, — покачал Котаро головой и вдруг постучал костяшками по крышке. Тук-тук. Кто там, блять. Это мы, твой друг Бокуто и твой соулмейт Кенма. Помнишь нас? Ты врал нам о том, что умер. И это было больно, Тецуро. Это было чертовски больно. — Перестань, — шикнул Козуме, одним хлёстким словом шлёпая Бокуто по рукам. Котаро послушался, сжимая кулаки и пряча в карманы. Будто только этого и ждал: чтоб ему приказали. Чётко и ясно указали, что делать. Направили. — Идём, — вздохнул Кенма, нехотя принимая на себя эту ответственность. Потянул его за рукав. — Это место жуткое, как колумбарий. Они побрели прочь. Кожу неприятно пробирал холод, но не зловещий, не замогильный, а до глупого напоминающий зябкий неуют молочного отдела в супермаркете. — Я раньше думал, что колумбарий — это что-то с клумбами, — поделился вдруг Бокуто, по пятам следуя за Козуме. Инстинктивно. На этой чужой, одинокой территории они держались вместе, хотя Кенма не любил компанию, а Бокуто привык к ощущению пустоты вокруг. Но здесь они едва ли не жались друг к другу. Как первокурсники, бродящие по незнакомому университету плотно сбившейся стайкой. Как слоны, держащие друг друга за хвосты, чтобы не потеряться. — Вроде как ботанический сад. Цветы там всякие. — Так и есть, — тихо ответил Кенма, оглядываясь за спину, оглаживая взглядом сто шестьдесят восьмую криокапсулу и обещая вернуться. — Там действительно полно цветов. В основном искусственных. «И как хорошо, — подумал он, — что здесь их нет». Живым искусственные цветы не приносят: только вянущие. Чтобы не навечно. Чтобы пришлось нести снова.***
Почему-то по дороге в больницу всё казалось очень простым. Была цель, была принцесса в башне, был меч и верный конь, оставалось только победить дракона и разбудить красавицу поцелуем. Но что-то пошло не так. Дракон превратился в солидного мужчину с ясным взглядом и в мятом белом халате, и говорил он разумные вещи. Говорил: по нашим данным принцесса вовсе не хотела, чтобы её спасали. Подтвердите, пожалуйста, что вы действительно принц. Покажите документы на коня. Есть ли у вас лицензия на меч? И Кенма огляделся по сторонам и понял, что башня эта удушливо давит кремовыми стенами скудно обставленной приёмной, будто созданной для того, чтобы там никто не задерживался. «Уходите, уходите», — кричали пластиковые стулья, выпрямляющие спину до неестественного излома. «Прочь», — цедила лампа, бьющая по глазам слепящим светом. У него ведь действительно не было никаких прав будить Куроо. Хрен с ними, с правами — у него не было на это причин. Кроме детского капризного: «Хочу». Кроме некрасивого: «Мне надо». Кроме засевшего в печёнках: «Никогда не». Никогда не обнимал, никогда не касался, никогда не видел по-настоящему. Я его никогда не. Он меня никогда не. Мы с ним никогда не. Список был до смешного длинным. Так что когда за дверями больницы замаячили две подозрительные личности в костюмах-тройках, Кенма даже вздохнул с облегчением. Нашлась. Причина нашлась. Настоящая, весомая, патетичная. «Мы не воруем, — пафосным слоганом отзывалась она где-то на уровне ордена за отвагу. Шкрябала виски терновым венцом, — мы спасаем». А потом облегчение исчезло — истлело за секунду, как подожжённый папирус, снедаемый огнём паники. Они ведь его убьют. Они пришли сюда с одной целью — убить его. А если повезёт, если всё сложится, то и Кенму тоже: двух зайцев одним выстрелом. Хотя какие тут выстрелы, если одному шею свернуть, как цыплёнку, а второго от питания отключить, а потом с нетерпением слушать, как стихают под крышкой поскрёбывания. Стук. Недоуменное: «Эй, есть тут кто-нибудь? Откройте меня. Выпустите меня, выпустите, выпустите…» Это только потом Кенма понял, что без импланта Куроо даже не очнётся. Лёгкие запустятся, сердце, а мозг… Мозг вяло-вяло будет их координировать. Недолго. Пока воздух не кончится. Это только потом Кенма в полной мере осознал, насколько ценна, нет, насколько бесценна маленькая стальная коробочка в его руках. Пластинка, в которую сбросили всего Куроо. Чёрный ящик самолёта, даже после взрыва хранящий информацию. Импланты — они такие. При жизни без них можно обойтись, но если тело умирает, имплант включает режим резервного копирования. Автосохранение, после которого тело становится всего лишь оболочкой. Почините — и можно включать. А если ремонту не подлежит, то выбрасывайте на помойку в чёрном пластиковом мешке, а имплант несите в загробное хранилище. Только так и не иначе. И даже не пытайтесь пересадить имплант в здоровое тело. Не пытайтесь обрести бессмертие. Это так не работает. Природа не любит хакеров. «Я завяжу, — пообещал Кенма, увлекая Бокуто за угол и жестом приказывая молчать. Их не заметили, но времени было мало. — Я завяжу, только позволь мне спасти его. А потом я продам компьютер, выкину телефон и даже от паяльника избавлюсь. Отрекусь от мирского, стану пастухом, поселюсь в деревенском домике с видом на огромную далёкую гору, до которой никогда даже не попытаюсь дойти. Буду ловить рыбу и останавливаться, чтобы втянуть носом душистый запах сакуры — запах духов с ароматом сакуры, — застрявшей навеки в поре цветения. Ночью я буду лежать на крыше, смотреть на нарисованные звёзды и больше никогда ничего не пожелаю. Только позволь мне его спасти».***
— Долго тебе ещё? Я вовсе не тороплю, просто нервничаю, — вовсе не поторопил, а просто занервничал Бокуто, стоящий у двери в ледяной мавзолей. Как бы на стрёме, а как бы и подпирая собой вход. Если что. Главное, чтобы без киношного: «Я их задержу!» Потому что не задержит. Потому что Бокуто был пожарным, а два бугая мало напоминали огонь, да и огнетушителя рядом не наблюдалось. Кенма вот тоже образования в сфере медицинского оборудования не имел, но сосредоточенно возился с криокамерой. Врач упоминал, что состояние Куроо стабильно. Что можно обойтись без ИВЛ, АИК и других медицинских аббревиатур. Можно обойтись без номера похоронного бюро. Но на всякий пожарный (не всякий, он не всякий, он особенный) подумайте об эвтаназии и возьмите брошюру на стойке регистрации. В случае донорства вам положена скидка. «Вот это да, — саркастично подумал тогда Кенма. — Повезло так повезло». Хотя, наверное, и вправду повезло. Куроо не умрёт при разгерметизации. Куроо сможет сам сделать вдох. Вот только… Нехорошее предчувствие сгрызало Кенму заживо. О, это был не просто червячок, точащий его мозг, это было словно его опустили в ванну с опарышами эксперимента ради. Сколько часов понадобится, чтобы обглодать его до костей? Потому что не кладут в криокамеру тех, у кого лёгкий ушиб локтя, лёгкое сотрясение, лёгкая контузия. В криокамеру запирают лишь с тяжёлым. У них там, похоже, ограничение по весу. — Ну, что там? — в нетерпении спросил Бокуто. Что, что… Это тебе не пиццу разморозить, это человек. Живой. Живой-живой-живой. И слово это — живой — каким оно всё же было прекрасным, как от него на сердечную мышцу капал воск: тёплый, даже горячий, но не обжигающий. Такой пальцами можно мять, и они потом будут маслянистыми, лоснящимися, и сердце — тоже. — Вроде я разобрался, сейчас только… Чт… Что ты делаешь? — Кенма уставился на Бокуто, который без всякого стеснения… раздевался прямо у входа в это дикое место: то ли морг, то ли усыпальница, то ли отдел замороженных овощей. Неужто решил порадовать Куроо стриптизом? Неужто Куроо бы действительно такому обрадовался? И, глядя на Котаро, скачущего на одной ноге и стягивающего с себя труселя, Кенма понял: а ведь и правда обрадуется. Вне себя от восторга будет. — Ну, он ведь там, наверное, голый совсем. Если бы я знал, что мы его будем воровать, я бы взял что-то из его вещей. Не тащить же через полгорода в чём мать родила, — пояснил Бокуто, надевая штаны обратно, но уже на голое тело. Вместе со своей курткой он швырнул Кенме боксеры, украшенные совокупляющимися кроликами в разных позах. «Блять», — подумал Козуме. Ну, правда ведь: блять. Он чувствовал себя идиотом втройне: потому что сам о таком не подумал; потому что, похоже, Бокуто рассчитывал, что одевать Куроо будет именно он; и потому что от мысли, что Тецуро там совсем без ничего, щёки абсолютно неуместно кольнуло жаром. И вместе с тем со страшной силой забарабанило осознание: они и впрямь это делают. Они забирают Куроо. Боже, он будет в ярости. Ну и плевать. Главное, он будет. — Мы загрузим ему сознание прямо здесь или дома? — спросил Бокуто так буднично, будто они с Кенмой занимались подобным каждый день. Хотя, если бы это было так, отпала бы надобность спрашивать такое. И всё же вопрос поставил Кенму в тупик. — Наверное, — задумчиво пробормотал он, — лучше не терять сейчас времени. Но Бокуто понял всё слишком правильно. — Куроо нас убьёт. — Куроо нас убьёт, — вздохнул Кенма, соглашаясь. Впрочем, у них тоже было право на злость. Даже на ярость. На долгие годы затаённой обиды. На один удар по морде вне очереди. Но вот незадача, злиться не получалось. Злость будто запечатали в другом измерении, в этом же её исключили из спектра, заменив тремя красными, как больничный крест, оттенками сочного страха. Потому что на сокрытие такой информации нужны были особые причины. Причины, глубину которых можно было измерить только степенями тяжести, только кубиками морфия, только градусами подъёма уголков губ, когда нарочито расслабленно произносится: «Насколько всё плохо, док?» И никогда: «Насколько всё хорошо?» — Вроде готово, — объявил Кенма, отрываясь от сенсорной панели управления. — Вроде? Козуме кивнул. Ничего нельзя было знать наверняка. Если у них не получится, он ни хрена не удивится. Вообще ни капли. Просто откроет чёртову морозилку, ляжет к Куроо и хлопнет крышкой. Была бы табличка «Не беспокоить» — вывесил бы. Даже на таком расстоянии, даже сквозь мерный гул сотни приборов Кенме показалось, что он слышал, как сглотнул Бокуто. Слышал, как припустило его сердце. И ещё этот неосознанный жест, этот полушаг, это движение по вектору, направленному к Куроо. «Ладно, — успокоил себя Кенма, сжимая и разжимая пальцы, совсем как в детстве перед анализом крови. И нервничал сейчас так же, вот только волнение было помножено на тысячу, словно у него собирались забрать не одну каплю, а все пять литров. — Ладно». И включил режим «Пробуждение». И… Ничего не произошло. Криокамера не стала гудеть сильнее, крышка не открылась, из-под неё не пошёл пар и не полился свет. Ангелы не запели. Только полоска загрузки стала медленно заполняться зелёным. Шесть процентов… Одиннадцать… Семнадцать… Двадцать три… — А ты… вообще знаешь, как это работает? Ну, криокапсулы, — осведомился Бокуто. Наверное, чтобы не ждать в напряжённой тишине. Наверное, чтобы не сойти с ума за оставшиеся семьдесят семь процентов. — Не особо, — мотнул головой Кенма. Взгляд его примёрз намертво к еле ползущему индикатору. — Знаю только, что это не «морозилка» в буквальном смысле. Там не холод, а кристаллический стабилизатор. Что-то вроде. Тридцать семь. Бокуто протянул: «А-а-а», но мало что, похоже, понял. Кенма его не осуждал: сам ничего о подобном не знал. Было бы время — изучил бы вопрос, но они сорвались в больницу так внезапно, что все его знания о криосне ограничивались нечётким пониманием того, что в камере жизнедеятельность человека не прекращается, а замедляется настолько, что будто её и нет. Без вреда тканям, без мышечной атрофии, без комы. И всё же дольше месяца подряд в криокапсуле проводить было нельзя: пациентов извлекали, снабжали тело питательными веществами, выводили токсины, стимулировали мозговую активность, чёрт знает с какими бубнами плясали свои шаманские танцы. Отсюда вытекали и огромные счета за обслуживание. Он ведь видел, видел эти переводы в аккаунте Куроо, но не придал значения. Ему и в голову не пришло, что у Тецуро такие скелеты в шкафу — в буквальном смысле. Пятьдесят два. — А если его тело отторгнет имплант? — спросил Бокуто. Словно раскалённым прутиком ткнул в брешь брони Кенмы. Словно каким-то образом насквозь видел его вместе с уязвимыми местами наибольших сомнений. Шестьдесят девять. — Тогда его мозг не выдержит нагрузки, а имплант перегорит, — просто ответил Козуме. Самое страшное — оно всегда просто. Смерть — всегда просто. Это жизнь сложная. Семьдесят пять. Вдогонку подумалось: «Я даже видел это со стороны. Предсмертная конвульсия, искрящий имплант и чёрный пластиковый мешок для трупов». Но совместимость Куроо с его имплантом почти стопроцентная. Почти. Оставшиеся доли — то, что произошло в Nekoma Afterlife. Оставшиеся доли — это горная деревенька, необъятные поля, вечноцветущие сакуры. Это сотни часов полуночных разговоров. Это баги системы, прописанные специально для него. Это камень со вкусом скумбрии, это уплывший по течению ботинок, это пекущее руку пчелиное жало и желанная усталость в мышцах. Это одна на двоих темнота подсобки, одна на двоих постель. Оставшиеся доли — это Кенма. А ещё — это риск потерять Куроо навсегда. Восемьдесят восемь. Будет ли его тело покрыто уродливыми ожогами? Девяносто. Сможет ли Кенма запомнить Куроо живым? Или же он навсегда запечатлится в его памяти болезненно-слабым, заживо гниющим, обугленным, прожжённым, умирающим? Девяносто три. Неважно. Девяносто четыре. Это неважно. Девяносто пять. Он останется с ним несмотря ни на что. Будет рядом. Просто будет рядом. Девяносто шесть. Будет любить каждый его шрам. Любую его слабость. Всю его боль. Девяносто семь. Даже если его кожа будет разъедена уродливыми волдырями и покрыта узлами шрамов, даже если она будет разрыта трещинами и струпьями, Кенма сможет её коснуться. И это будет того стоить. Девяносто восемь. Даже если он будет резко пахнуть антисептиками, анестетиками, анальгетиками, пластиком и больницей, Кенма сможет в него поверить. И это будет того стоить. Девяносто девять. Даже если их первый настоящий поцелуй будет иметь вкус крови и отчаяния — солёный, прогорклый, бьющий по рецепторам железом и ржавью, Кенма сможет опустить ладони на его щёки, прижаться лбом к его лбу, затаить дыхание, ловя губами шершавые и смазанные моменты соприкосновения. И это будет того стоить. Сто. «Разблокировать капсулу». Кенма ожидал чего-то вроде тяжёлого фыркающего вздоха, который издают обычно двери старого автобуса, открываясь. Но створки криокамеры разъехались в стороны абсолютно бесшумно. — Бокуто… — позвал Козуме так тихо, что не услышал и самого себя. Но Бокуто уже стоял рядом, глядя на тело в капсуле так жадно, как оголодавший зверь, которому кинули кусок мяса. И в то же время голод этот был не хищным, а нежным, как взгляд матери на вернувшегося с войны сына. Кенма же боялся сделать шаг. Боялся оторваться от панели и посмотреть внутрь капсулы. Он подступился к ней осторожно, словно к открытому гробу на похоронах. Словно оттуда, как в детских страшилках, могла внезапно выскочить когтистая лапа и впиться ему в сердце. По ощущениям это уже произошло. Но как только он взглянул на лежащее внутри тело… Его отпустило. Волнение лопнуло, как воздушный шар, напоровшийся на иголку: «Это не он». Это не он, всё в порядке. Это просто тело. Оболочка. Кости, облепленные мышцами. Мышцы, обтянутые кожей. Сеть сосудов, тысячи волосяных луковиц, хрящи, суставы, железы, слизистые оболочки, полный набор органов. Это не Куроо. Это застывшая восковая фигура, похожая на него. И то не слишком. Без расслабленного прищура и вальяжной улыбки его было почти не узнать. Бокуто, по-видимому, почувствовал нечто похожее, потому что, простояв несколько секунд неподвижно, вдруг ожил и засуетился. Через пять минут манекен, имеющий черты Куроо, был наряжен в нелепые трусы и длинную парку Котаро. Спустя десять минут они вывозили его на каталке под простынёй через заднюю дверь и не верили, что это могло быть так просто. В четыре часа утра таксисту было легко поверить в то, что их друг «слегка перебрал», и вскоре они уже ехали домой. Кенма смотрел в окно на вялый сонный пригород и думал. О нелепой краже, которая даже таковой не являлась: они с Бокуто просто забрали то, что принадлежало им. О жизни, разделённой на «до» и «после», жизни в розыске, жизни в бегах, жизни под прицелом. О теле Куроо, сползающем на его плечо. Уже почти тёплом. Без ужасных ожогов. Без страшных ран. С пугающей неизвестностью под кожей.***
Когда они вошли в дом, Акааши молчал. Кенма видел, как не по себе от этого Бокуто, но не сказал ни слова. Всё его внимание было сосредоточенно на Куроо — настоящем Куроо, зажатом в его ладони в маленьком стальном корпусе. Бокуто уложил неподвижное, но живое тело на диван. Рука его свисала с края, почти касаясь пальцами пола. Голова мягко упала на подушку. Казалось, Куроо спал. Кенма сделал к нему шаг, дрожащими пальцами убирая спадающие на лицо волосы, чтобы открыть доступ к виску. Там, словно дыра от выстрела, темнело углубление для импланта — жутковатое зрелище, не предназначенное для посторонних глаз. Обычно его видели лишь два человека: хирург, устанавливающий имплант, и патологоанатом, его извлекающий. Кенма стал третьим, и роль эта не пришлась ему по душе. К горлу подкатила тошнота, пальцы затряслись совсем иначе — теперь это была не дрожь, а паника, которую его сердце быстро растрясло по всему телу. На плечо вдруг легла тяжёлая тёплая ладонь и крепко сжала ходящие ходуном кости. Кенма застыл, пригвождённый к полу этой сильной надёжной энергетикой. Бокуто стоял за его спиной и одним своим присутствием обещал, что всё будет хорошо. Если бы Козуме повернулся, то увидел бы в его глазах не меньший ужас, но он не повернулся. Вместе с выдохом Кенма выпустил из себя всё волнение и бережно извлёк из кейса имплант. Пальцы больше не дрожали. Медленно он поднёс его к виску Куроо, и в нескольких сантиметрах от него металлическая пластинка вдруг нагрелась и мелко завибрировала, а через мгновение сама встала в нужный паз, словно намагниченная. Кенма отдёрнул руку. — Ух ты, — произнёс Бокуто за его спиной. — И… что дальше? «Я не знаю, — подумал Кенма, но произнести это вслух сейчас было невозможно: губы онемели. — Для меня это, знаешь ли, тоже впервые». — Куроо, — позвал Бокуто, присаживаясь на корточки рядом с диваном. — Бро, ты слышишь меня? Кенма неотрывно следил за мерно вздымающейся грудью Куроо, не зная, чего боится сильнее: ответа или его отсутствия. — Бро?.. — попробовал Котаро снова. Кенма подумал: «Это не сработает. У нас не вышло. Доля процента несовместимости — и ничего не вышло». А потом Куроо открыл глаза — медленно и сонно, будто и впрямь только что проснулся. И Козуме почувствовал, как его сковывает льдом анестезии. Обещанием: больше не будет больно. Только вот анестезию обычно вкалывают, перед тем как резать по живому. И Куроо посмотрел прямо ему в глаза. С нежностью. С горечью. С отчаянием. Сказал: — Ну зачем же?.. И отключился.***
К утру Кенма узнал столько, что в распухшую от бессонницы голову втиснуть это удалось с трудом. Как чемодан, заполненный до отказа, голова расходилась по швам. Голову выворачивало наизнанку. Кенма узнал, что Куроо всегда просыпается вот так: лениво, разнеженно, словно мир задолжал ему несколько часов сна, а Тецуро милостиво разрешил не возвращать долг. И утро стелилось перед Куроо ласковым солнечным светом, мягким одеялом, неторопливо бегущими минутами, специально для него перешедшими с бега на шаг. Не иначе как для того, чтобы успеть полюбоваться им. Кенма узнал, что иногда из пожара выносят не обугленные трупы, не прогоревшие головешки, не кроваво-чёрное месиво из ожогов и золы. Иногда на пожарах обрушиваются бетонные балки, и тебя погребает под обломками, и там, внизу, далеко от раскалённого жара, там холодно и темно. Там никто не слышит хруста, с которым ломается позвоночник. Кенма узнал, что голос Куроо в реальности немного, неуловимо отличается от его голоса в Nekoma Afterlife. Просто потому, что ни одна виртуальная симуляция не могла передать эти хриплые нотки — хрустящие и прогорклые, как поджаренная корочка крем-брюле. Сама она закалена огнём, но под ней — сладкая нежность, тающая на языке. — Я ценю ваши усилия, — усмехнулся он, открыв глаза во второй раз. — Но вам не кажется, что если бы я хотел оказаться в этом теле, я бы не стал покидать его изначально? Он говорил спокойно, даже дружелюбно, но Кенма с Бокуто почувствовали себя нашкодившими детьми, которых отчитывали за неосмотрительную ошибку. Слова Куроо розгами хлестали по спине, оставляя болезненные отметины. Раз — детское обиженное: «Но мы же так старались!» Два — взрослое осознанное: «Мы действительно не спросили его самого». Три — чужое, режущее слух «в этом теле», подчёркивающее всю глубину совершённой ими ошибки. Четыре — сквозящее между фразами, между словами: «Я не хочу быть здесь, я не хочу, не хочу, не хочу». Козуме ничего не сказал. Отвернулся к окну, спокойно скользя взглядом по ярким рассветным всполохам. «Анестезия, — подумал он, — наконец начала действовать». Его пульс выровнялся. Его разум отчистился. И всё внутри тоже стало ровнее: ровнее, и ровнее, и ровнее. Совершенно ровно. — Почему ты не сказал мне, что выжил в том пожаре? — Бокуто упрямо сжал кулаки, и Кенма безразлично заметил, что желваки на его лице дрожат от напряжения, а в глазах блестит не то запал, не то слёзы. — Мы бы что-нибудь придумали, я бы нашёл другую работу, сидел бы с тобой хоть целыми днями, я бы… Он прервал сам себя под снисходительным, но ласковым взглядом Куроо, в котором читалось: именно поэтому, бро. Именно поэтому. — Ты мой лучший друг, а не сиделка. — Ничего бы не поменялось, — упёрто мотнул головой Котаро. — Господи, Куроо, твоя жизнь для меня не обуза! Куроо улыбнулся так, словно эта улыбка стоила ему пропущенного сквозь мясорубку сердца. Кенма понимал, что сейчас будет. Он буквально уже слышал то, что Куроо скажет дальше: это только сейчас ты так говоришь, бро. А что ты скажешь через неделю? Через месяц? Через год? Когда построишь всю свою жизнь вокруг человека, не способного и пальцем пошевелить? Когда долги за нескончаемое лечение, за сотни препаратов, за постоянные обследования будут ложиться на твои плечи неподъёмным грузом? Что ты скажешь, когда устанешь? Когда я устану? Когда я больше не смогу? Не смогу быть безвольной куклой, каждый день теряющей мышечную массу. Не смогу сжимать зубы, давясь гордостью, когда ты будешь протирать меня сраной губкой. Не смогу изо дня в день задыхаться от собственной беспомощности. Что будет тогда? Кто из нас сдастся первым? Кто из нас сломается последним? Как ты выживешь, бро, как ты выживешь, когда я буду умолять тебя об эвтаназии? Как? Кенма слышал это в повисшем молчании, которое Куроо долго не нарушал. Но Бокуто ждал ответа, как ждут прощения, и Тецуро улыбнулся ему так, словно обнимал за плечи. Словно ещё мог. — Для тебя — нет, — сказал он. И Бокуто всё понял. Вот так, разом, как выстрел в затылок. В затылок вообще удобно стрелять, когда жертва сидит на коленях. Молится. Котаро качнул головой, не желая мириться с таким положением вещей. — Бокуто-сан… — мягко, вкрадчиво начал Акааши, впервые после включения подавший голос. Бокуто лишь махнул камере рукой. Нет, мол. Уходи. Я сам. Я один. — Дай ему время, — посоветовал Куроо, когда хлопнула входная дверь. — Он остынет. — Позвони ему, — шепнул Кенма. Он знал, что нельзя остыть, когда ты и так айсберг. Когда по венам вместо крови — жидкий азот. — Побудь с ним. Акааши ничего не ответил, и неясно было, к кому он решил прислушаться. Кенма только понадеялся, что к себе. — Тоже прочитаешь лекцию о ценности жизни? — хмыкнул Куроо, переводя взгляд на Козуме. Ауч. Больно, как же это больно — смотреть на него. Как на солнце. — А нужно? — устало вздохнул Кенма, стягивая с ног кеды, которые с самого прихода так и не снял. — Даже ничего не спросишь? Например, почему я платил за криосон? — Потому что не мог не цепляться за жизнь, — пожал плечами Кенма, встряхивая плед, скомканный в углу дивана, и расправляя его. — Реальную жизнь, не это. Наверное, надеялся, что когда-нибудь люди научатся пересаживать эндоскелеты или типа того. Куроо чуть кивнул, как преподаватель, довольный правильным ответом ученика. Впрочем, кивок человека, парализованного ниже шеи, мало напоминал настоящий. — Что ты делаешь? — поинтересовался он, когда Кенма улёгся рядом, накрывая их обоих пледом, пристроился под боком, опуская голову Куроо на плечо. В его тоне не слышалось удивление. Скорее, лёгкие нотки флирта. — Я дико хочу спать. Не помню, когда делал это в последний раз. Боюсь, разучился. — Тогда я тебя научу, — Кенма не видел его лица, но готов был поклясться: Куроо улыбался. Прямо как тогда, когда они танцевали в лодке. «Я тебя научу». — Закрываешь глаза и думаешь о хорошем. Кенма обнял его поперёк груди, и сердце обволокло слабое тепло, исходящее от неподвижного тела. Оно всё ещё ощущалось под рукой сильным и крепким. Болезнь ещё не превратила его в высохший скелет. — Я слишком устал, чтобы думать, — пробормотал Кенма, носом зарываясь Куроо в шею. От него пахло Бокуто — его курткой — и пластиково-спиртовой больницей. Но ещё пахло им. По-настоящему. Не вытканная фантазией Кенмы вуаль аромата в виртуальности, а запах Куроо, столь реальный, что с тёплой кожи его можно было слизать. Как хорошо, господи, как же хорошо. Об этом бы думать, раствориться бы в этих мыслях, утонуть в них навечно, как в формалине. — Тогда не думай, — шепнул Куроо, поворачивая голову так, чтобы ткнуться губами Кенме в лоб. — Поцелуй меня, — попросил он. Козуме встретился с ним взглядом, понимая, что это не просто капризная, очаровательная прихоть. Он должен был поцеловать его, чтобы запомнить, каково это. Чтобы каждый их поцелуй в загробном мире был настоящим. И он поцеловал. Бывают такие поцелуи, когда кислород сгорает со скоростью взрыва, расплавленное сердце стекает жаром в низ живота, а языки сплетаются до одури влажно и бесстыже. Этот поцелуй был не таким. Сначала Кенма коснулся его губ своими так, будто всего лишь проверял их температуру. Они были горячими, словно Куроо лихорадило. Они улыбались, и Кенма улыбнулся тоже. Улыбнулся и всхлипнул. Поцелуй вышел долгим, наивным и солёным. Иногда приходилось прерываться из-за улыбок, стукаться зубами о зубы, давиться смехом и слезами. Иногда они застывали, крепко зажмурившись. Иногда время милостиво замирало блестящей влагой на нижней губе Куроо. Кенма слизывал его первой росой, сглатывал бритвенным лезвием и позволял распускаться в груди пьянящей виноградной лозой. И она душила его изнутри. Отстраняясь, он понимал: это прощание. — Я создам для тебя новый мир, — сказал Кенма, снова устраиваясь у Куроо под боком. Обнимая. И пусть Тецуро не мог обнять его в ответ, Кенма знал: у них ещё всё впереди. На это уйдёт время. Может, годы. Дело слегка осложнится тем, что ему придётся скрываться. Вечно бежать. От наёмников. К Куроо. — Там не будет рекламы, границ, идеалов. Вообще, наверняка там первое время будет куча багов, но их можно будет исправить изнутри. Представь, Куроо, десятки, сотни тысяч людей сами строят для себя собственный рай. А до тех пор… твой имплант побудет у меня, ладно? Не то чтобы я не доверял Бокуто, но… — Ладно, — усмехнулся Куроо. — Только чур без всяких извращений. — Чёрт, а я уже таких планов настроил… — саркастично буркнул Кенма, покрепче прижимаясь к нему. То, что он собирался спросить дальше, нельзя было произносить вслух, как нельзя ночью смотреться в зеркала. — А твоё… тело? Будет сложно, но я могу найти подпольные криокамеры, где… — Не надо, — прервал его Тецуро. — Думаю, хватит с меня надежды. Пора смириться с тем, что всё и так замечательно. Немногие ведь могут похвастаться тем, что для них создавали с нуля целый мир, а? — улыбнулся он. «Немногие», — подумал Кенма, закрывая глаза с бьющимся под рёбрами знанием о том, что он вот — может. — Пригласишь на похороны? — уже тихо и неразборчиво от сонливости спросил он. — Конечно, приходи обязательно. Прикопайте меня где-нибудь на заднем дворе. Вспомните обо мне что-нибудь весёлое. Выпейте за упокой. Но это завтра. Как только ты хорошенько выспишься. Слова сливались в мелодичное заклинание, просачивались в сон, растворялись в нём, сказанные ли, несказанные… Кенма засыпал на груди у Куроо. Слушая его голос. Дыша его запахом. Ощущая его тепло. Кенма засыпал, точно зная, что когда он проснётся, Куроо всё ещё будет здесь. Никаких фокусов с зеркальными комнатами и исчезновением. Никаких иллюзий.Конец.