«SoulMate» — создан для тех, кто создан друг для друга.
Казалось, обратно в Сендай поезд не ехал, а полз. Раненый червь на последнем издыхании. Триста километров в час? Скорее, триста ударов сердца в минуту при нулевом продвижении вперёд. Вся активность вселенной сосредоточилась в груди Хинаты Шоё. Двигатель поезда заглох, пытаясь его перегнать. Они сидели рядом, немые и онемелые. Колени демонстративно параллельны — не дай бог случайно коснуться. Руки сцеплены в замке. Руки спрятаны в карманах. Руки теребят лямку рюкзака. Руки сжимают подлокотники. Руки подпирают щёку. Руки растирают лицо. Руки избегают чужих рук, как избегают использованных шприцов на детских площадках бедных районов. Опасность, опасность, опасность. И даже смотреть в ту сторону не вздумай. Эта зависимость — табу. Мы не будем об этом говорить. Мы не будем поминать о ней всуе. И Хината молчал. Иногда он украдкой косился на Кагеяму, чувствуя себя вором. Ни одна из напряжённых, сведённых тяжёлой мыслью черт его лица Хинате не принадлежала, но он жадно впитывал их в себя и не мог остановиться. Губка, опущенная в воду, никогда не примет в себя больше, чем способна принять. Шоё же чувствовал себя резиновым шариком, горловину которого натянули на кран, соединённый системой труб с канализацией. И повернули смеситель. И он принимал, принимал, принимал, чувствуя, что такими темпами лопнет. Он вбирал в себя хмурую морщинку между бровей — корявую, ломаную. Если такую нарисовать, то выйдет некрасиво. Будто случайно черкнули карандашом по бумаге. Хината вбирал в себя тонкие губы, тоже сжатые до дрожи, тоже будто бы неумело вырезанные на красивом лице. Хината вбирал в себя острые углы и линии, линии и острые углы, из которых состоял Кагеяма. Даже уши у него были какие-то слишком прямые, вылепленные под линейку. Из плавного в Кагеяме была только переносица, если смотреть сбоку, и имя. Мягкое, округлое какое-то. Тобио. Хината не мог объяснить это даже самому себе, но это имя должно было произноситься только шёпотом. Только губами в губы. Или в щёку. Или в лоб. В висок, в ямочку улыбки, в шею. В какой-то момент Шоё почувствовал, что вобрал в себя всё. Не лопнул даже. Выжил. Вода в кране иссякла. А потом понял: резиновые шарики наполняют водой с одной только целью. Чтобы сбросить их с высоты многоэтажки, взрывая, уничтожая, разбивая их об асфальтовую синеву его глаз. Хинате всегда казалось, что глаза такого тёмного оттенка синего бывают только у новорождённых. Потом, к году или вроде того, они блекнут или наоборот вбирают в себя темноту, словно зрачок разливается по всей радужке. Словно непостижимая глубина — океана ли, космоса ли — испаряется, мельчает под каждодневными лучами солнца. А у Тобио вот сохранилась. Никуда не исчезла. По-прежнему: надевайте спасательный жилет или скафандр. Затаите дыхание. Не сопротивляйтесь течению. Подумайте о вечности, пока замерзаете насмерть в синих-синих водах его нелюбви. — Что? — рявкнул Кагеяма настолько неожиданно, что Хината вздрогнул, а подлокотник больно впился под рёбра. — Что — что? — не понял Шоё. — Ты пялишься. Уже битый час прожигаешь меня взглядом, словно смерти моей ждёшь. «Ого, — подумал Хината, — это же надо настолько безнадёжно не уметь читать людей». Какая-то социальная дислексия. — А сам-то! — оскалился в ответ он. — Да я на тебя вообще не смотрю, идиот! — Так усиленно делаешь вид, что меня не существует, что я и сам не замечу, если — вжух! — и исчезну, — мстительно пробормотал Шоё, отворачиваясь. Чёрт. Надо было менять билет, чтобы не ехать вместе. Но ведь он-то, наивный, думал, что они поговорят. Думал, что внесут хоть какую-то ясность в происходящее. Поставят в эту нелепую ссору из-за SoulMate точку, а то пока у них одни запятые, многоточия и тире, стремящиеся к бесконечности — прямые линии полного отсутствия пульса. Всю оставшуюся дорогу Хината смотрел в окно. Не в то, у которого сидел Кагеяма, а в другое, через проход и головы людей. Неудобно и неинтересно. Но хотя бы в груди не жмёт, под солнышком не тянет. А когда поезд остановился в Сендае, сознание вдруг затопило. Но не облегчённым: «Ну, наконец-то!», а синим-синим и глубоким-глубоким: «Мы больше не увидимся». Ни-ког-да. Вот так, вживую — больше нет. Потому что, как оказалось, загробное хранилище ограбить легче, чем поговорить с ним. Сбежать от наёмников проще, чем от своих чувств. Кажется, Кагеяма тоже подумал о чём-то таком, потому что и на перроне, и в здании вокзала, и у велосипедной стоянки… медлил. Вяло переставлял ноги. Плёлся. Неспешно отстёгивал замок от облупленной рамы, словно пальцы окоченели и не двигались. В Karasuno SuperVolleyball они часто соревновались, кто быстрее. А теперь будто бы — кто медленнее. Кто незаметнее оттянет время прощания. Оттянет, как язычок рогатки, чтобы потом положить туда свинцовое: «Ну, давай тогда. Пока» и выстрелить в упор. — Нам… — …надо поговорить. И снова одновременно. Даже не разобрать, где кончаются его слова и начинаются свои. Робкая улыбка, съеденная волнением. Обычный шаг с обычной скоростью — теперь можно себя не сдерживать, можно идти как всегда. И они пошли, отгородившись друг от друга велосипедами. Едва-едва занималось утро, но зимние солнечные лучи не грели, а будто бы кололи хищным белым светом ламп операционной. На улицах было пусто, как на сцене во время главного диалога всей пьесы. Утро высветило их двоих софитами и ждало развязки. Хината подавился тихим смешком, когда вечно сосредоточенный, безошибочный Кагеяма вдруг нервозно споткнулся и выругался себе под нос. Заметив его улыбку, пригрозил кулаком, но как-то несерьёзно. Чуть неловко, чуть смешливо. И внутри стало так хорошо, словно кто-то погладил по голове, поцеловал в лоб и укрыл мягким одеялом, пахнущим стиральным порошком и домом. Сказал: «Всё будет хорошо». Сейчас признание само просилось на волю, устав томиться в груди. Сейчас Хината смог бы сказать это легко и смело. «Я люблю тебя». Боже, как это, оказывается, просто! Я люблю тебя, люблю тебя, я тебя люблю, тебя, тебя, тебя. Люблю. Но Кагеяма заговорил первым. — Ты веришь в родственные души? — спросил он, смотря куда угодно, но не на Шоё. Словно боялся раньше времени увидеть в его глазах ответ, как боятся дети заглядывать в долгожданную коробку с подарком. Когда непонятно, исполнятся ли все твои мечты, или тебя ждёт худшее разочарование в жизни. Новый школьный пенал с циркулями и транспортирами — конец света, если тебе десять лет, а у лучшего друга щенок с мягкими-мягкими ушами и неуклюжей поступью пушистых лап. Если тебе немного за двадцать, конец света — это взглянуть ему в глаза и прочитать там отказ. Хината сжал пальцы на резиновой намотке старого руля, чувствуя себя в программе «Кто хочет стать миллионером?»: правильный ответ сулил ему невозможное счастье, неправильный грозил вылетом. Прочь из студии, прочь из чужой жизни. И-и-и… снято. Всем спасибо. Выход найдёте сами. — Ну-у-у… — протянул он неясно, выигрывая для себя время. Потому что иногда время — единственное, что можно выиграть в таких шоу. Отчаянно не хватало помощи зала, звонка другу или — лучший вариант — запасной жизни. — Да? То есть нет. То есть я верил раньше. Велосипед Кагеямы как-то особенно болезненно пискнул, как зверёк, хрупкое тельце которого стиснули слишком сильно. — А теперь? — спросил он так, словно врач подтвердил худший из диагнозов и посоветовал вместо медикаментов задуматься о кремации. — Теперь я думаю, что всё это чушь, — сказал Хината, чувствуя, как отпускает. Невысказанные слова перестали давить на диафрагму. Гора с плеч. Голова — тоже. И его понесло. — Я думаю, что никто не смеет указывать мне, с кем быть. И тебе тоже. И вообще, с чего мы должны слушать какое-то дебильное приложение, а?! — с каждым словом вдохновение прожигало его насквозь. Боль и обида, затаённые, закопанные, прорывались на свет бушующим потоком, в крошево ломая стены. — Разве оно нас знает? Ни фига! Оно вообще ничего не понимает! Просто… Просто забей на него, ладно?.. А вот это уже прозвучало жалко. Это прозвучало как: «Просто люби меня, ну люби, ну пожалуйста». Кагеяма молчал, и это было страшнее, чем могло показаться. Кагеяма молчал, словно Хината уже натянул рогатку и выстрелил. Словно свинцовый шарик уже врезался в его сердце, и оно остановилось. — Но, может… — сипло начал он, подавился словами, сглотнул, попробовал снова. Странный, странный Кагеяма с потухшим взглядом. С потухшим всем. — Может, всё же не стоит так… Он не договорил, остановился, не позволив Хинате узнать, как «так» не стоит. А может, это была законченная мысль. Не стоит так. И всё. Шоё тоже замер, переходя с шага на абсолютную тишину. — Вдруг это всё не просто случайность, — сказал Кагеяма упрямо, и в собственном этом упрямстве нашёл силу. Уцепился за него, вернул в голос каменную непрошибаемость, раздражение и вечно читающееся между строк: «Идиот». — Алгоритмы Soulmate ведь не какие-то дебилы придумали, так? Раз приложение свело двух человек вместе, то это нельзя игнорировать. Надо хотя бы попробовать, блин! «Надо хотя бы попробовать», — эхом прозвучало в голове Хинаты. Эхо, знаете ли, громче всего в условиях абсолютной замкнутости и абсолютной пустоты. Пустота — это именно то, что разъедает сознание, когда кто-то, от кого у тебя сводит сердце, говорит, что надо хотя бы попробовать. Но не с тобой. Ячи, конечно, стоила того, чтобы дать ей шанс. Но разве Хината — нет?.. Шоё посмотрел на Кагеяму так, словно у него болела голова, и каждое движение, каждая минута с открытыми глазами отдавались в его теле звонкой, гулкой болью. — Мне всё же кажется, — пробормотал он, — что пробовать надо только с тем, кого ты… — «Скажи это, скажи это, ну же». — Кого ты… — «Где, блять, твоё просто? Где твоё легко и смело? Подавись и сдохни». — Кого ты любишь. Ну вот. Признался. И, наверное, должно было быть так: отброшенные в сторону велики, прыжок друг к другу в объятия, постыдная страсть первого поцелуя. Должно было быть: «Я тоже», зажатое между двух тел в объятиях. Должно было быть: смех, неловкость, осторожные касания на пробу. Мне теперь так можно? Можно ведь, да? Да, идиот. Можно. Но вышло почему-то иначе. Вышло так, что нельзя. Вышло так: — Я понял, — холодное и мёртвое. Без-раз-лич-но-е. А потом контрольным в голову: — Ладно тогда. Пока. Бах. Бах. Прямо в лицо. Изуродованное тело в морге не опознают. И это… всё? Хината мотнул головой, отчаянно не понимая. Нет, погодите. Вот так? Это закончится вот так? Нелепица. Нет, стойте, вы что-то напутали. Суфлёры прочитали не тот текст. Суфлёры перепутали ситуационную комедию с неправдоподобно трагичной драмой. Хината смотрел на спину Кагеямы — неестественно прямую и непоправимо удаляющуюся. Смотрел, как утреннее солнце длинным тёмным пятном нарисовало ему тень, и Тобио шёл вперёд, волоча её за собой, как сломанные крылья. Суфлёры что-то напутали, а утро приняло это за чистую монету. Выключило софиты. Опустило занавес. Всё, конец. Расходимся под грохот аплодисментов, кровью стучащих в ушах. В горле застыл, болезненно распухая, окрик: «Кагеяма!» «Вернись!» На губах запёкся шёпот. Тот, что обязательно губами в губы. Или в щёку. Или в лоб. В висок, в ямочку улыбки, в шею. «Тобио». «Не уходи, придурок. Никогда, никогда не уходи от меня так. Больше — никогда». Но кричать было бесполезно — они всё уже друг другу сказали. Даже то самое. Начавшееся на «л», а закончившееся внезапно «оботомией». Шептать тоже бесполезно. Шёпот слышен только на расстоянии поцелуя, не на расстоянии выстрела — даже такого искусного, что точно в цель. На поражение. Потому что бесполезно блефовать и делать ставки, когда все карты вскрыты. Бесполезно менять колёса на поезде, сошедшем с рельс. Бесполезно жать на курок, когда обойма пуста. Кагеяма скрылся за поворотом, но ещё несколько минут Хинате мерещилось поскрипывание его велосипеда где-то вдали. Утро, так долго откладывающее неизбежный момент, всё же наступило. Погасли фонари, уступая место разгоревшемуся солнцу. Зашуршали шинами по асфальту тяжёлые автобусы. Завозилась, просыпаясь, жизнь, которую надо было как-то жить дальше. И данный факт показался Хинате таким же абсурдным, как и то, что для них с Кагеямой это, похоже, был…Конец?..