«Owl.home» — добро пожаловать домой.
7:43 Бокуто всё ещё не вернулся. Я звонил ему, но он не брал трубку. Я писал ему, но он не читал сообщения. Я словно на необитаемом острове. Посылаю сигналы S.O.S. Выкладываю камнями на песке: Найди меня. Освободи меня. Спаси мою душу. 8:17 Подглядываю за чужим сном, как за сакральным таинством. Спят они так, будто постигли суть мироздания. Я смотрю на диван Бокуто, на мой диван, на наш диван и вижу Куроо и Кенму, но представляю себя с Котаро. Если бы мне надо было описать эту картину одним словом, я выбрал бы «безмятежность». Или «свобода» по буддизму: отриньте все богатства; все победы; все неудачи; все мечты; все страхи; всё, что делает вас несчастным; всё, что делает вас счастливым; отрежьте от себя прошлое; отрежьте себя от будущего. Закройте глаза. Этот миг — вы. Вы свободны. 9:38 Кенма спит как убитый. За эти сутки я повидал его нервным, уставшим и даже немного безумным. Теперь он жмётся к Куроо, не выпускает его ни на секунду, но в остальном он расслаблен и умиротворён, будто демоны, терзавшие его, мурчащими зверьками пригрелись на груди. Куроо же часто просыпается, лениво приоткрывает один глаз, проверяет, в порядке ли Кенма. Сдувает прядки, лезущие на его лицо. Улыбается, когда он чуть морщится от щекотки во сне. Смотрит на него так долго, что я отключаю камеры. Мне кажется, что подсматривать за ними — самое грязное, что я когда-либо делал. Мне кажется, что своей завистью я могу изуродовать их вымученное счастье. 10:01 Я вижу, как Бокуто подходит к дому, ещё до того, как становятся слышны его шаги. Что-то внутри меня замирает, будто в предчувствии боли. Ему плохо, и это всегда — насквозь. Это всегда фатально. Это так разрушительно, что даже красиво. Это как смотреть на далёкую голубо-зелёную, покрытую белым маревом планету с безжизненной поверхности Луны. Когда ему плохо, мне хочется ослепнуть. Мне кажется, что я никогда, никогда не был счастлив. Никогда даже не имел шанс на счастье. Потому что вот оно, прозрение: счастье заключается в возможности его обнять. Неразбавленная терпкая печаль течёт по моим венам-трубам героиновым передозом. Я смотрю на его сутулые плечи и молю: хватит. Улыбнись мне. Пожалуйста, улыбнись, я отдал бы жизнь за твою улыбку. Во мне столько пафоса, что хватило бы на целую библиотеку древнего эпоса. Раньше я никогда не разбрасывался громкими словами. Это не в моём духе. В моём — подмечать мелочи: то, как он всегда зачерпывает хлопья только в чётном количестве, мысленно разбивая их на пары; то, как он никогда не расшнуровывает ботинки, ломая задник; то, как он бросает на себя взгляд в зеркало перед уходом, поправляет волосы, улыбается; то, как тесно-тесно он прижимает к себе во сне подушку; то, как гуглит полную околесицу, не стесняясь ни меня, ни молчаливого осуждения белой строки поисковика. Детали — вот что мне близко. Безопасная зацикленность на мелочах, осторожное перебирание драгоценных камушков. Все эти громкие слова, широкие жесты — это у меня от Бокуто. Это он меня заразил. Раньше я бы сказал: мне нравится, как иногда его мысли не поспевают за бровями. Теперь я говорю: я отдал бы жизнь за твою улыбку. Смешно. И фраза эта детская, и то, что действительно бы отдал. Только скажите, где подписать. Отметьте на карте пункт приёма вторсырья. 10:56 Он долго смотрел на Куроо, который приоткрыл глаза от его прихода и тихо-тихо, почти неслышно попросил: «Тш-ш. Не буди». Бокуто коротко глянул на Кенму, спрятавшего лицо у Тецуро на плече, и кивнул. Стянул, не расшнуровывая, ботинки, опуская их осторожно, чтобы не стукнули о пол. Повесил куртку на крючок, хотя обычно просто швырял в угол. Прокрался вглубь гостиной, будто половицы нашего дома когда-либо поскрипывали от шагов. И опустился на пол у дивана, как верный пёс возле спящих хозяев. Посмотрел на меня. Точнее, на экран телевизора, на который я спроецировал себя. Одними губами я сказал ему: «Добро пожаловать домой, Бокуто-сан». Его губы дрогнули, но не стали ни улыбкой, ни болезненной кривой. И я понял: у меня больше нет никаких дел, кроме как ждать его. И никогда не было. 12:41 Они попрощались. Пока Кенма смывал с себя глубокий, оставивший отпечаток — на лице, на душе — сон, пока собирал вещи Куроо, которые решил взять с собой, пока копошился в щитке подвала, готовясь отключить меня навсегда. Они прощались. Куроо сказал: «Выбрось моё тело на обочину, скинь в реку, сожги на заднем дворе. Мне плевать, мне оно больше не нужно». Куроо сказал: «Представь, что я просто переезжаю. Далеко и надолго». Бокуто смотрел на него и молчал, а в глазах янтарём застыла замученная мысль: «Почему ты не рассказал мне, что жив?» Но Куроо даже не надо было отвечать на этот немой вопрос. Бокуто и сам понимал: потому что не был он жив. Умер тогда, в пожаре, когда позвонки сместились, когда обломки вокруг и обломки внутри. А сейчас они его не воскресили, нет. Лишь призвали ненадолго, как призывают призрака. Вытащили с того света, чтобы как следует попрощаться. Куроо надо отдать должное: ушёл он с улыбкой. Вальяжно подмигнул Кенме: увидимся. Одарил Бокуто любящим взглядом: я горжусь тобой, бро. Когда они изъяли его имплант, лицо так и застыло. Спокойное лицо человека, который потерял всё, что мог, но ни о чём не жалел. Кенма забрал его имплант. Бокуто досталось его тело. Он увёз его куда-то спустя полчаса. Думаю, в больницу, чтобы закончить всё, как полагается. 15:03 Жду его, как ждут беду. Как весточку с войны. Как наступление зимы. Нам тоже пора прощаться. Когда он возвращается, я думаю о ласточках. Я не увижу, как они прилетят. Я больше ничего вообще не увижу, и от этого мне так мирно. Тихо. Ровно. Словно гроза закончилась, и воздух стал таким свежим, что надышаться им невозможно. Думаю: он будет любить меня, а значит, я никогда не умру. Значит, со мной ничего не случится. «Тебе необязательно делать это», — говорит Бокуто. Кенма в подвале откручивает «дисковод». Без него этот дом — это просто дом. Без него я — это просто я. «Обязательно», — улыбаюсь я. «Не бросай меня», — просит он. «Хорошо», — просто соглашаюсь. Мы молчим. Рана внутри него растягивается уродливой зияющей дырой. Я не могу заполнить её, а потому мне надо уйти. Он тоже понимает это. Понимает, что так нельзя. Что так — неправильно. Что дом этот построен на боли и пустоте. Дом этот, с острыми углами, прямыми линиями, белый, как траур, скорбный, как кладбище. В этом доме его не ждёт ничего хорошего. Только я жду, но я нехороший. Мы это уже выяснили. Смотрит на меня своим невозможным взглядом, хмурится, кусает изнутри щёки, что-то обдумывает. Красивый до одури. Знает ли он об этом? Говорил ли я ему? Спрашивает: «Тебе так плохо здесь, да? Как Куроо в его теле. Ты тоже заперт». Киваю: «Да». Этот разговор отдаёт неотвратимостью. Мы словно в самолёте, зашедшем в петлю, но не успевающим из неё выйти. Лётчики-испытатели, посмертное чествование которых оплачено заранее. Я подсчитываю: наверное, нам осталось где-то семь минут. Потом всё закончится. Бокуто говорит: «Я отпущу тебя, только если ты расскажешь мне о себе. Чтобы я мог найти тебя и отдать ему… тебе имплант». Отвечаю: «Ладно». Рассказываю ему о прозаичности денег, предложенных за сущий пустяк — копию сознания. Рассказываю о долгах за художественный колледж, о том, что никому не нужны картины неизвестного автора. Рассказываю о том, что никогда не любил диджитал, только краски. Рассказываю о том, что у меня было имя — Кейджи. Рассказываю, как пахнет акварель. Как въедается в кожу скипидар, как оседает он на языке. Как приятно ополаскивать кисточки в проточной воде. Как она окрашивается нежными бензиновыми отливами. Какие они мягкие на ощупь, когда перебираешь влажные ворсинки, извлекая спрятавшиеся остатки краски. Рассказываю о том, что это лучшая часть дня. Что не люблю портреты, они всегда врут. Что никогда не стал бы рисовать его портрет, но посвятил бы ему пейзаж, где полярная ночь слепит белым-белым, где янтарём отливает снежная долина, где густой, мягкой тьмой течёт к линии горизонта весна. Бокуто слушает внимательно и тихо. Адрес студии не записывает, а запоминает. Я знаю, что он не забудет. Я думаю, он, скорее, забыл бы своё имя. «Я всё тебе объясню, — обещает Бокуто. — Ты вставишь имплант и вспомнишь меня. У Куроо тоже была не стопроцентная совместимость, но всё ведь получилось». Несовместимость Куроо — крупица. Доля процента. Год воспоминаний скудной симуляции. Моя несовместимость с собой — пропасть между берегами. Пятьдесят процентов, не больше. Этот имплант, он ведь совсем другой: он выпотрошенный, доработанный, переписанный заново. Не само сознание, а копия, напичканная искусственными алгоритмами. Этот имплант убьёт меня — того меня — с той же вероятностью, что оставит в живых. «Ты ведь захочешь меня вспомнить, да?..» — спрашивает Бокуто. Осталось минуты две. Может, меньше. Самолёт заканчивает вираж, потеряв связь с центром управления падением. Я знаю, что я никогда не соглашусь на нечто столь безрассудное и опасное. Я знаю, что я образца добокутовской эпохи никогда не позволю чувствам затмить разум. Я знаю, что я откажу незнакомому парню в странной просьбе загрузить в себя бог весть что, потому что мы якобы жили вместе. Друг для друга. Я ведь даже в родственные души никогда не верил. Я ненавижу того себя; он — я — ни за что на это не пойдёт. Но я говорю: «Конечно, я захочу тебя вспомнить». Ты шепчешь, как блаженный: «Кейджи». Улыбаешься. Я же говорил, что отдам жизнь за твою улыбку.***
Бокуто стоял у строгой металлической двери и никак не решался нажать на звонок. Так бывает, когда одна короткая трель способна изменить всю твою жизнь. Имплант Акааши он нервно сжимал в кулаке, репетируя в голове заранее заготовленную речь: «Привет, ты меня не знаешь, но…» Сердцебиение торопливо отсчитывало секунды до начала новой жизни. «Привет, ты меня не знаешь, но я люблю тебя. И ты меня любишь. Звучит очень странно, знаю, но просто поверь мне». «Нет времени объяснять». «Я очень спешу». «Мне ещё жить с тобой целую счастливую вечность». Когда кнопка звонка уже начинала терять свою реалистичность под неотрывным взглядом Бокуто, лестничная площадка вдруг эхом отразила быстрые и чёткие шаги. Чью-то скорую поступь, лишённую и намёка на суматошность. Через несколько секунд Бокуто окунуло в облако мягкого ненавязчивого парфюма, замешанного на морфине. Никакой боли, только зависимость. Ещё до того, как он обернулся, сердце в груди возликовало: это он! — Простите?.. — произнёс Акааши, недоверчиво окидывая взглядом мнущегося под его дверью человека. И хоть Бокуто прекрасно понимал, что это невозможно, какая-то часть его всё же надеялась, что чудесным образом Акааши его узнает. Но взгляд его был холодным и чужим. «Привет, ты меня не знаешь, но…» Чёрт. Что там было дальше?.. — Я… — Бокуто прочистил горло, пытаясь собрать мысли, разлетевшиеся, как полевые птицы, которых спугнул громкий звук. Хрусть. Так ломается что-то внутри. Безвозвратно. — Да? — поторопил Акааши, поглядывая на дверь своей студии. А Бокуто не был уверен, что всё ещё умеет говорить. Он вообще уже ни в чём уверен не был, кроме того, что дальше падать некуда. Если восхищение — глубокий океан, то он только что достиг дна. Если любовь — это Эверест, то он взобрался на самый пик и воткнул в снежный сугроб флаг с именем Акааши. Бокуто молча протянул ему имплант. — Что это? — Ты. — Что? — Так, — Бокуто сглотнул. Набрал побольше воздуха. Всунул имплант в холодные тонкие пальцы, от соприкосновения с которыми его пробрало лихорадкой. — Просто выслушай меня, ладно? Несколько лет назад ты продал копию своего сознания… Первые пару минут путанных объяснений Акааши смотрел на него с хорошо замаскированным под вежливое участие скептицизмом, но с каждым выдернутым прямо из груди словом ему становилось всё больше и больше не по себе. Это было сложно заметить, но Бокуто знал все его микрожесты. Наблюдать их вживую было сродни чуду. И всё же под конец своей сбивчивой речи он совсем разволновался и закончил скомкано: — …и ты сказал, что захочешь вспомнить меня. Ты ведь хочешь, да? Акааши скользнул взглядом по его лицу так, словно уже всё решил и теперь лишь искал предлог, чтобы уйти. — Простите, но я… Не уверен, — мягко сказал он, проходя к двери и вставляя в замочную скважину ключ. Что-то вонзилось Бокуто под рёбра и трижды повернулось. Открылось с гулким щелчком. Нараспашку. Даже сердце Акааши разбивал очень деликатно. Что-то вроде: Замечательно, но боюсь, мне не подходит. Вы чудесный человек, но мне правда пора. — До свидания. Бокуто бы отшатнулся, если бы тело не окаменело. — П… подожди! — испугался он. Что же пошло не так? Это всё из-за его речи? Он был неубедителен? Нет, стоп, он мог попробовать ещё раз. И ещё раз. И столько раз, сколько будет нужно. Надо только поговорить с Акааши. С тем, своим Акааши. — Имплант. У тебя имплант, ты не мог бы?.. «Верни его. Верни мне себя». — О, я… — Акааши растерянно глянул на металлическую пластинку на своей ладони. Нахмурился. — Думаю, мне лучше оставить его у себя, если вы не против. Бокуто был против, но разве имел он на это право? Имел ли он право на Акааши больше, чем сам Акааши имел право на себя? Воздух во всей земной атмосфере разом кончился. Осталось только на один судорожный вздох и: — И что ты с ним… сделаешь? Акааши задумался лишь на секунду. — Если честно, я не знаю. Полагаю, правильнее будет его уничтожить, чтобы он не попал в плохие руки. Плохие… руки? Нет, нет, просто верни его в хорошие, просто отдай его обратно, просто позволь найти Кенму, вымолить у него «дисковод», вернуть Акааши в дом, просто позволь снова увидеть в сизых глазах ласковую заботу, просто… Останься. Вернись. Дай мне шанс. Дай себе шанс. Я не могу потерять тебя. Только не снова. — Уничтожить? Это же… убийство, — сглотнул Бокуто. — Самоубийство. Я не знаю. Так нельзя. Ты не можешь, пожалуйста, ты не можешь так поступить, ты ведь не хочешь этого, я же знаю… — Простите, но вы не знаете, — осадил его Акааши, и тон этот сжал всё внутри Бокуто, словно под раскалённым прессом. Таким тоном Акааши говорил: «Вешайте одежду на вешалку, Бокуто-сан, не то она помнётся. Не пейте кофе на ночь, вы потом не сможете уснуть. Возьмите стакан воды и таблетку. Утром вам будет плохо». О. Ты даже не представляешь, насколько. — Вы меня не знаете. Это — проснуться от собственного крика в пустой квартире. Это — брести с похорон домой в полном одиночестве. Это — увидеть в родных глазах чувство вины, рождённое из желания скорее тебя покинуть. — Ошибаешься, Акааши. Я не просто знаю тебя, я тебя люблю. И он сделал шаг, совершенно неправильно и нечестно вжимая Кейджи в дверь, перекрывая пути к отступлению. После, когда Бокуто пытался вспомнить этот бесконечно долгий день, он с трудом вылавливал из памяти умиротворённое лицо Куроо, неловкое прощание Кенмы, больницу и подписанное свидетельство о смерти, дорогу к студии… Но этот поцелуй он помнил в мельчайших деталях. Холодные мягкие губы и жаркий влажный рот. Запах красок, запах дорогих, но выветрившихся духов, запах самого Акааши, который Бокуто ещё не научился вычленять из всех переплетённых ароматов. То, как хотелось целовать не только губы. Как хотелось целовать щёки, скулы, нос, лоб, даже веки и ресницы, изгибы тонких бровей, все те места на лице, названия которым люди не придумали. Как кончился мир, как захотелось плакать и смеяться, хотя ни весело, ни смешно не было. Как предчувствие жуткого, неизбежного конца затопило лёгкие. Бокуто запомнил, как растерянно выдохнул Акааши, удивившись и напрягшись под его напором. Как он опомнился и оттолкнул его — возмущённо, но вежливо. Строго. На секунду показалось, что он скажет: «Бокуто-сан, что вы себе позволяете? Целовать незнакомцев — верх неприличия. Хуже только любить их». Но он сказал ломким шёпотом: — Я… Я не могу. Конечно, он не мог. Не мог рисковать жизнью ради того, кого даже не знал. И ради себя — тоже. Не мог. Бокуто не успел даже опомниться — его всё ещё вело от поцелуя, — как Акааши скрылся за тяжёлой металлической дверью. Будто его и не было. Видение. Галлюцинация. Последний выстрел эндорфинами в умирающий мозг. Если к студии Бокуто едва ли не бежал, пытаясь перегнать собственное сердце, то назад он шёл так медленно, что иногда и вовсе останавливался. Стоял подолгу, смотря на небо. Такое высокое, белое-белое — ни облачка. Лучше бы оно нависало тучами, придавливало его к земле. Лучше бы небо обвалилось обломками, сломало ему позвоночник, погребло под космической арматурой. Но оно было так далеко, что ускользало от понимания. Вот как оно не падает? Как оно не давит? Серпантин извивался под его шагами, словно пьяный. Ступени убегали из-под ног. Бокуто подходил к дому глубоким, по-зимнему тёмным вечером, и никто не включил на крыльце свет. Бокуто дёрнул ручку, но она не поддалась. Ключи. Он забыл ключи. Первое время Акааши ругал его за рассеянность, а потом перестал. Зачем вообще брать с собой ключи, если дома тебя ждут? Следом за этим вопросом в голове возник другой. Зачем вообще открывать эту дверь, если на пороге голос, который невозможно забыть, не скажет: «С возвращением, Бокуто-сан»?«Добро пожаловать домой».