разбиться и взорваться

ты всегда бросаешь вызов тем, кто его обижает, но не можешь бросить вызов себе. он игнорирует тебя, и тебе страшно, ты кричишь внутри и снаружи, вместо животных поцелуев — животный страх. ты не знаешь, какого это — терять самых близких, но судьба ласково шепчет на ушко «узнаешь», и проблему не решить кулаками, как ты привык. «мама правильно говорила» ясно теперь, чего вдруг он о её словах вспомнил, только вот почему слова мёртвых ценнее живых? почему не понял этого раньше, когда привязанность не разрывала пластиковое сердце на крошки, не давая ему ни жить, ни умереть — пластик ведь не разлагается до конца, только распадается на микрокусочки, проникает в почву, уничтожает изнутри. — блять, руслан, — дышишь в трубку тяжело, ты на грани того, чтобы заскулить по-собачьи, и он, наверное, тоже. — кирюш, отъебись, — звонок сброшен. ты знаешь, что он вернётся — он всегда возвращается, но так же знаешь, что из-за тебя он испортил отношения с матерью, знаешь, что когда было совсем хуёво, он бежал к ней, знаешь, что он, даже если бьёт так же болезненно, как и ты, внутри остаётся слабее. вы всегда разбивались и взрывались неразрывно (и всегда от рук друг друга), а теперь он неизвестно где, один, и убиваешь его не ты, убивает горечь, которую ты разделить с ним не можешь. кто ещё здесь тварь ебаная. тяжело. не спишь ночь, вторую, мучаешь звонками и смс. срываешься, коришь за тупость — ну где он ещё может быть. в доме его матери, на седьмом этаже, стучишь кулаками в дверь, просишь открыть криком, знаешь, что он там, но не открывает никто. бабка из квартиры на той же клетке выходит, громко орёт что-то о том, что «у мальчишки горе» и она вызовет полицию, если ты сейчас же не уйдёшь. ты не уходишь. ты сидишь на холодной лестнице, облокачиваешься спиной на холодную стену, слышишь стук холодного сердца. не можешь бороться с собственным организмом, но и уйти не можешь, проваливаешься в сон, выше натягивая тонкую куртку. — ну и идиот, — вздох измученный, — вставай живее, простудишься, только тебя не хватало, — он пытается тебя поднять, носом шмыгает — то ли вина долгих слёз, то ли отголоски гриппа — толкает. ты не спал дня два, не понимаешь ничего, даже не помнишь, как оказываешься в чужой квартире и совсем другой атмосфере. он устал, у него нет сил на тебя кричать, нет сил злиться и оставлять новые шрамы — ещё старые не зажили. не знаешь, сколько спал, но, проснувшись, чувствуешь его тело рядом, прижатое к тебе спиной. — я люблю тебя, — хрипишь ему на ухо, стискиваешь в объятиях. ты часто это говоришь, он — раньше — тоже. сейчас молчит. шмыгает носом и молчит. ты много можешь говорить, и он тоже, но всё равно вместе останетесь, ты за это не боишься. вы — плохая привычка друг друга, не бросите, разрушающий союз продлится вечность. но сейчас, впервые за девятнадцать своих и восемнадцать его, ты чувствуешь, что не хочешь так, ваша связь ускальзывает с каждым словом его матери в его голове, швы расходятся, остаётся лишь привязанность, остаётся ненависть. не друг к другу — к себе.