Параллели

Даниил Данковский любит, когда его слушают. Из таких получаются отличные менторы — люди увлечённые, люди-всполохи — они легко зажигают в аудитории интерес даже к самым скучным темам и процессам. Где бы не находился Даниил, будь то кафедра, учебный класс или стоянка у армейского костра, вокруг всегда собираются благодарные слушатели. Ошибочно предполагать, будто молодые солдаты, едва окончившие академию, не интересуются наукой и передовыми разработками учёных. Здесь встречаются и инженеры, и философы. Бросившие учёбу, они вынуждены сдавать экзамены в траншеях и заучивать строгие инструкции капитана, а не строить будущее в учебных залах Бюро. Гражданская война обратила в пепел судьбы многих людей. Бытует в народе расхожий стереотип, будто солдаты вслепую бросаются на врага, окрылённые сладкими речами Властей и Инквизиции, любящей расставлять приоритеты не там, где следует. Александру глядеть на них горько. Вот они сидят у костра, а через неделю пополнят списки погибших. Для одних просто имена, а для него в сущности дети, слишком рано заглянувшие в бездну человеческой жестокости. — Ничто не сравнится в этом мире с величием и безграничными возможностями человеческого мозга. Голос Даниила мягкий и спокойный. Он терпеливо отвечает на вопросы, с удовольствием поддерживает споры и устраивает жаркие дискуссии. Блок наблюдает со стороны, привалившись плечом к скрипучей вагонной двери. Сегодня Данковского попросили рассказать про «Танатику», и воспылавший энтузиазмом учёный не смог отказать любопытствующим армейским щенкам в короткой лекции. Александру кажется, что в подобные минуты Даниил вновь превращается в настоящего себя, не измученного врачебным долгом и войной. Немного эксцентричный, но чертовски харизматичный. Располагающий к себе и убедительный настолько, что хотелось идти за ним на край света, ограждая от всякой напасти. Данковский — меч. Блок по натуре — щит. В их первую встречу в коридоре Комиссариата это сразу обратилось в аксиому. — Некоторые философы прошлого утверждали, что человек существует покуда он мыслит, — Даниил касается пальцами виска. — Cogito ergo sum. — То есть, вы пытались сделать сознание вечным? Так что ли? Данковский прерывается на секунду. В военном лагере не аудитория, рук никто не тянет. — Нонсенс. Обмануть природный механизм значит играть в подобие Бога, — нравоучительно отвечает он и смешно фыркает. — Однако, когда-то я действительно думал сыграть в эту игру с мирозданием. Сознания мало. Выстрели мне в голову, и всё закончится. Блок ухмыляется, чиркает спичкой и закуривает. Данковскому не нравится запах солдатских самокруток, табак слишком резкий, послевкусие от него смрадное. Ни запить водой из ручья, ни заесть армейскими сухарями. Но выбирать не из чего, потому привык. Нетерпеливым жестом он просит прикурить у офицера и бросает на Александра быстрый взгляд. На губах расцветает немного неловкая улыбка, словно Даниил не лекцию читает, а перед Блоком выслуживается. Генеральское внимание дорогого стоит. Данковский любит, когда на него смотрят с восхищением, а Александр уже и не скрывает, что погряз в этом человеке. В коротких беседах. В жарких касаниях. В смешных нравоучениях. В том, как очаровательно Даниил морщит нос, когда смеётся. «Вы, должно быть, Блок?» Это был первый вопрос, который ему задал Даниил в коридоре Комиссариата. «Да. А как вы догадались?» «Только у благородных героев может быть такой взгляд. Как будто вы вот-вот кинетесь защищать меня от голодных инквизиторских псов. Бросьте это. Не люблю». Сразу обозначил, что защита ему не нужна, а Блок всё артачится. Щёлкает в груди рядом с Даниилом невидимый переключатель, что-то щемящее, немного похожее на нежность, расцветает на месте сердца, и приходится дёргать себя за поводок. Нельзя. Такого, как Данковский, не уберечь ни от вынужденного благородства, ни от внезапного желания отдать долг опостылевшей родине не во благо Властей, а во благо себя. И Александра. Ради них обоих прыгнуть в бездну. «Вы записались в регулярные войска? Почему?» «Знаете, Блок, порой такие вещи случаются. Живёшь в стремлении отодвинуть линию неизбежности как можно дальше, борешься с постулатами и религиозным мракобесием. Одно громкое фиаско и внезапно приходится выбирать. Или ты или человек, верный тебе до последнего удара пульса. Я предпочёл первое. Понимаете?» Самокрутка обжигает пальцы. Блок щёлкает по бычку, стряхивая уголёк, и склоняет голову набок. Слушает голос. У Даниила удивительный талант захватывать невольного наблюдателя. — По сути сознание — это то, что определяет нас. Мы мыслим, мы реагируем, мы выстраиваем наше поведение и чётко осознаём, где кончается corpus и начинается consientia. Сознание зависимо от тела и умирает вместе с ним. Я всегда хотел узнать, можно ли подарить плоти вечность. — Разве желание бессмертия — не грех? — подаёт голос молоденький гренадёр, которому на вид от силы лет семнадцать. Таких в пятнадцатую дивизию прислали около сотни: каждый второй сорвался с учёбы или только вылез из-под материнской юбки. Александр страшно негодовал, пытался повлиять на приказ, но все его попытки оказались тщетны — высшее командование жаловалось на численное превосходство в рядах противника, некем покрывать разницу в статистике. Эти необразованные юнцы отчего-то нравились Данковскому. Ведь он спас одного такого, расписавшись в формуляре новобранца и закрыв чужую квоту. Спонтанное желание, как он потом признался в личной беседе с Блоком. Даниил хотел доказать в первую очередь себе, что он хороший человек, и что поиски бессмертия начинаются с малого. С победы над внезапной кончиной от пули, пламени, рикошета, взрыва, заражения, отравления ядовитыми газами… «А что если здесь без вас сотворят чудо?» «Чудес не бывает, генерал. Танатика в опале. Я на крючке у Инквизиции. Пусть мироздание запишет на мой счёт хотя бы один хороший поступок». «Какой?» «Спасти от смерти одного прославленного полководца и его щенячий выводок славных воинов. Считайте, что судьба нас с вами свела в том коридоре. Предопределение. Вы же любите сказки про это». Даниил говорит, говорит… Над лагерем опускается ночь, офицеры гонят молодняк спать — завтра в пять утра поезд двинется дальше на Юг. Последняя фраза о сущности бытия растворяется в дыму от небольшого костра, издалека ветер доносит задорный свист часового. Александр накидывает на плечи шинель и медленно подходит к Данковскому. Щёлкает армейская зажигалка. — Пройдёмся, профессор? Блок тепло улыбается, и Даниил смешно морщит нос. Он не очень любит, когда его так называют. Навевает воспоминания. — Пройдёмся, генерал. Вдоль кромки Белогвардейского леса ещё можно гулять, все вражеские посты сосредоточены по побережью в паре сотен километров от стоянки. Данковский вскользь спрашивает что-то про море, Александр отшучивается, что искупаться в этом году не получится. Смеются. Доходят до границы лагеря и садятся на заросшие рельсы, уходящие далеко в степь, пустую и безмолвную. Даниил неотрывно глядит на опустившийся слоистый туман и отрешённо касается пальцами виска. Блок обнимает Данковского одной рукой за плечи и, не удержавшись, целует за ухом. На большее и не рассчитывает, всё-таки рядом его армейская стая, слухи и без того распространяются, как лесной пожар, только успевай тушить источник крепким словом. Но здесь, на рельсах, никого нет. Они могли проболтать хоть час, хоть два. Хоть маленькую вечность на двоих. — Саша… Даниил садится вполоборота и набирает в грудь воздух, чтобы начать говорить, но что-то отвлекает его. Что-то внутри. Внезапная мысль, от которой медно-каштановый взгляд неожиданно темнеет. — Да, Дань? Данковский не любит, когда его имя сокращают, но сейчас можно. Берёт за руку, гладит ладонь и несильно надавливает на запястье. Слушает пульс. Привычка. — Тебе никогда не казалось, будто ты заперт внутри иллюзорной комнаты? Будто свобода — это просто навязанная мысль, схема, которой ты невольно придерживаешься? Данковский взволнованно проводит пальцами по губам. Глаза чернеют от усиленной работой мысли. — У меня всегда была чёткая цель. Сейчас же, увидев воочию, как легко одно событие запускает целую цепочку других, я невольно задумываюсь — что если мои действия что-то нарушили? Что если я упустил возможность покинуть комнату, в которой был заперт всю свою жизнь? Александр хмурится и снимает перчатку. Тянет руку к лицу Данковского, касается лба, щеки. На этот жест Даниил возмущённо цыкает и бросает: — Саша, пожалуйста. Это важно. Он сжимает переносицу. Порывистый вдох. Судорожный выдох. — Даниил. Ты снова видишь во сне тот город? Медно-каштановый взгляд отвечает на вопрос быстрее брошенного слова. Да. Видит. Слышит мычание быков за болотистой степью, чувствует смрадный запах гниющего мяса. Там, в этом иллюзорном городе Башня стоит — разрывает небо пополам и за гранями своими прячет ответы на все вопросы. Сказки. Блок вздыхает. Стягивает с руки Данковского перчатку, прижимается губами к ладони, к запястью, болезненно морщится и отпускает. Брось, мол. Хватит. С момента отбытия на фронт в спокойный сон Даниила просачиваются эти неспокойные видения: не иначе гонения на «Танатику» играют на нервах-струнах, нет никакой комнаты и предопределения, и Города тоже нет, письма и мосты сожжены, хватит. Блок тихо говорит, что это пройдёт. И Данковский этим словам, кажется, немного рад. — Успокойся. Ты плохо спишь. Долгая дорога выматывает. Мы вернёмся в Столицу к июлю, и сны отпустят твою голову, вот увидишь. Просто потерпи ещё немного. Потерпи. Даниил не любит, когда его просят потерпеть. Они молчат. Блоку душно от недосказанности и он в порыве переполняющей нутро нежности целует Данковского в уголок губ, в доверчиво подставленную шею. Сплетаются крепкие объятия, в которых не нужны слова, ведь обещания уже были озвучены до этого. «Одна к тебе просьба. Если Филин доберётся до Танатики, поклянись, что защитишь моих людей. Исследования сгорят, чёрт с ними, но люди, люди — это важнее. Они должны быть свободны в своих мечтах и стремлениях». «Ты звучишь так, словно не собираешься возвращаться». «Я вернусь, но меня схватят. Инквизиция крепко в загривок вцепилась, уже не отпустят. Запрещённая литература, громкие заявления, противодействие Властям. Филин спит и видит меня в петле. Поклянись». Данковский перебирает волосы на его затылке, массирует шею кончиками пальцев. Сейчас они сидят вдвоём на заросших рельсах, и степь глядит на них тысячей глаз. Степь, в которую они волею судьбы не свернули. Александр задыхается в очередном поцелуе и шепчет: — Мы вернёмся домой, слышишь? И ты выйдешь из этой иллюзорной комнаты. Больше никаких писем с угрозами. Никаких кошмаров. Никакого преследования. Мы уедем к морю, ты откроешь новую лабораторию и станешь свободным. Пожалуйста. «Я клянусь. Никто из Танатики не пострадает. И ты тоже». — Просто верь мне. Хорошо? Даниил кивает. Над лагерем распускаются соцветия из ярких звёзд. Таких в Столице не увидишь ночью. Блок поднимает глаза и слышит, как солдаты выходят в ночной патруль — их голоса эхом доносятся сквозь стелющийся туман и растворяются в степи. Пора идти обратно. Он надевает и поправляет перчатки, отряхивается. Приглаживает взъерошенные волосы и помогает Данковскому встать. До палаток они доходят молча — на прощание Александр сентиментально прикасается губами к виску Даниила и желает спокойной ночи. Завтра наступит новый день, и поезд продолжит везти их до южного побережья, где погода помягче, и Мёртвое море ласкает чёрный песок. Александр отодвигает в сторону пахнущий пылью брезент и обессиленно опускается на жёсткую койку. Когда-нибудь Данковский вновь станет читать лекции в огромной потоковой аудитории. Вчерашние солдаты вернутся на учёбу, и каждый второй обязательно посетит Университет, чтобы послушать про то, как работает человеческий мозг. Не будет больше траншей. Не будет неловких свиданий за вагонами. Не будет Города, который день ото дня является им обоих в беспокойных снах. Они просто будут счастливы. Александр всегда отчаянно верил в сказки.