Кровавое солнце

      За длинным столом в общинном доме собралось всё невеликое население Пайхолы — Магда никогда не дружила с цифрами, но навскидку могла бы сказать, что видит перед собой человек пятьдесят. Пятьдесят женщин разных возрастов в одинаково белых платьях и цветами в волосах. Самой юной была Кюликки, самой старой — госпожа Куокконен, сидевшая во главе стола. Магда не увидела ни детей, ни мужчин — кроме тех четверых, что приехали с ней. Зрелище выходило дикое, и девушка вполне понимала коллег, которых посадили на другой край стола. Магда же, которой по неизвестной причине досталось почётное место, сидела по левую руку от старухи Лахьи, напротив Кюликки. Между ними стояла глубокая миска с кажется, молочной ухой — за три года Магда так и не научилась разбираться в финской кухне. Чуть поодаль — можжевеловое пиво в стеклянной бутылке. Странно было видеть здесь что-то магазинное, и госпожа Куокконен, поймав взгляд Магды, поджала сухие морщинистые губы в извиняющейся гримасе. Теперь Магда видела её совсем близко, и не могла не отметить, что когда-то эта статная старуха отличалась такой же своеобразной красотой, как и дочь. И глаза у них были одинаково синие. — Мы всегда рады встречать гостей, — вдруг провозгласила старуха Лахья, с удивительной для своего возраста лёгкостью поднимаясь с дубового стула, — Поэтому я предлагаю выпить за Магду, прекрасную гостью, которая на время великого летнего праздника может называться нашей сестрой.       У неё оказался ровный, звучный голос, лишенный всякого старческого дребезжания — только, пожалуй, немного резкий, как бывает у людей, тугих на ухо. Когда госпожа Куокконен разливала пиво по глиняным кружкам, которые протягивали с разных концов стола, её узловатые руки с длинными пальцами и аккуратными острыми ногтями ни разу не дрогнули. В отличие от Кюликки — та сидела, напряжённо потупившись, и колокольчики в наскоро сплетенном венке казались ярче потухших глаз. Она чуть пригубила пиво, сжавшись под звуками радостных выкриков, будто бивших её по плечам, и снова уставилась в пустую тарелку. Магда давно уже думала о еде, но от подавленного вида возлюбленной у неё совершенно пропал аппетит. Она никогда не видела Кюликки такой.       Мужчины, которых старуха Лахья бесцеремонно проигнорировала в своём тосте, недоумевающе пожали плечами. Их, всегда бойких и шумных, незнакомая обстановка женского царства пугала не меньше, чем Кюликки — всех, кроме Тубьёрна. Накладывая себе свекольный салат, Пуумалайнен украдкой разглядывал сидящих напротив женщин пристальным взглядом художника, так очаровавшим Магду в первую встречу. Он единственный из гостей выглядел спокойным, и Магда решила последовать его примеру. — Вкусный суп, — желая понравиться матери Кюликки, заметила она, пробуя уху. — Сейчас многие мужчины умеют хорошо готовить, — невпопад ответила старуха, наполняя тарелку дочери.       Магда заметила, с каким интересом смотрел на госпожу Куокконен Тубьёрн, и в этот момент почти понимала его. Кюликки дёрнулась, и, пока её мать вполголоса расспрашивала Магду о необходимых для знакомства пустяках, нервно превращала свою пюттипанну в некрасивое желтовато-бурое пюре. Магда старалась на неё не смотреть. Однако взгляд сам переходил от ухи с лососиной на поникшие цветы в седых локонах старухи Лахьи и замирал на мертвенно-бледном лице Кюликки. После первой кружки пива женщины расслабились, непринужденно болтали друг с другом и даже порой наклонялись к мужчинам, и только Кюликки застыла в боевой стойке, задрав плечи к ушам. — Не сутулься, — тихо, но строго окликнула её мать.       Магда невольно выпрямилась, а Кюликки вскочила, с грохотом отодвинув тарелку, и, зажав рот ладонями, выбежала на улицу. Никто не стал её задерживать, пирующие лишь проводили девушку полными укора взглядами, и Магда чувствовала себя полной дурой, когда попросилась выйти следом.       Кюликки стояла у порога, худые плечи её вздрагивали — Магда замерла в нерешительности, понимая, что первый раз видит её плачущей. Спрятав лицо в ладонях, финка жалобно скулила, и этот истерический плач походил на сдавленный вой. — Что случилось? — осторожно спросила Магда, подойдя ближе. Она хотела обнять Кюликки, но проклятая финская нетактильность встала между ними каменной стеной. — Ничего! — вырвалось у Кюликки между пальцев вместе со всхлипом. — Но не плачут же люди на ровном месте, — не совсем уверенно возразила Магда, испуганная этим отчаянным воплем.       Финка порывисто обернулась, показывая подруге красное заплаканное лицо. Мокрые вспухшие губы тряслись, когда она пыталась унять нервно скачущий голос: — Мне просто хочется поплакать.       Кюликки прикусила губы, будто эта гримаса могла перекрыть поток слёз, которые, не унимаясь, светлыми ручьями текли из неестественно блестящих глаз. Лицо у неё стало совсем детским и сморщилось, как у ревущего младенца. Магда всё-таки переступила через природную деликатность и попыталась усадить Кюликки на порог. Та утерла лицо запястьем и шумно шмыгнула носом. — Наверное, тебе не стоило нас приглашать, — вздохнула Магда, глядя на нежные розетки неизвестных травок у себя под ногами. — Зря я напросилась. — Нет, — прошестел охрипший голос Кюликки. — Я на самом деле была рада, когда вы захотели со мной поехать. Мне тут страшно. Это каждое лето так. Понимаешь… — она заговорила ещё тише, наклоняясь к самому уху Магды, — тут творится всякое, и мне тяжело на это смотреть. Но приходится. Мама надеется, что я стану старостой общины. А я приезжаю и только порчу ей праздник. Она каждый раз взваливает на меня всю организацию, а праздновать совсем не хочется, — уже успокоившись, прибавила она, водя пальцем по узору передника. — А почему ты не могла сбежать? — шепнула Магда в ответ. — Я почти сбежала тогда…когда ходила на Pain, — нахмурилась Кюликки. — Но когда я вернулась на праздник, меня чуть не убили. Мне надо было обговорить всё спокойно, добиться разрешения, а так… Мама боится, что о нас узнают во внешнем мире. Хотя мы собираемся здесь всего на одну неделю в году. Я ненавижу лето, — плаксиво всхлипнула она и прижалась к оторопевшей Магде, совсем забыв, что ещё утром смотрела на неё свысока. — Но почему ты не обговорила всё потом? У тебя было три года, — упрекнула её Магда, приобнимая возлюбленную за плечи.       Не было смысла об этом расспрашивать. Всё, что происходит в общине, остаётся в ней. Это понятно. Но слезам Кюликки рационального объяснения не находилось. — Не знаю, — финка снова хлюпнула носом.       Она уронила головку на плечо Магды, которая машинально продолжала гладить её по спине, между выступающих острых лопаток, не зная, что тут ещё сказать. Но одна фраза всё же нашлась: — А почему ты раньше не приглашала нас с собой, если одной тебе тут так тяжело? — Я не хотела, чтобы вы всё это видели. — Что видели? Девушек в веночках? — Магда в болезненной гримасе нахмурила брови, вспомнив слова Лемми. — Да не это, — Кюликки отмахнулась, тыкаясь горячим носом в грудь Магды, — ты сама увидишь. — О чём ты? — Магда провела на родине возлюбленной всего два часа, но обычай местных жителей говорить экивоками уже порядком действовал на нервы. — Сегодня вечером, — вдруг произнесла Кюликки спокойным голосом, и в помертвевшем взгляде её пронзительных глаз заблестел ледяной холодок. — Мы будем спускать венки. — Ладно, — Магда отчаялась найти в этих разрозненных фразах хоть какой-то смысл, и разгладила складки на воланах юбки. — Давай вернёмся к гостям. А насчёт того, что тут произойдет, не беспокойся, — прибавила она, оборачиваясь к помрачневшей Кюликки, — я с тобой, и мы справимся. Парни с нами. В конце концов, мы на машине, взяли да вернулись.       Кюликки недоверчиво покачала головой, и белые брови её горестно сдвинулись. Но Магда больше не переживала — мир был восстановлен.       На десерт подали мямми — блюдо, несимпатичное на вид, но имеющее много общего со шведским рисовым пудингом — по крайней мере, так утверждал Вяйне. Магда никогда не пробовала эту сладкую кашу из ржаной муки и с любопытством потянулась к миске, как вдруг госпожа Куокконен зачерпнула ложкой пышные сливки с самого верха и настороженно оглядела гостей. — Где ягоды? — спросила она, скользя прояснившимся взглядом по женщинам, застенчиво пожимавшим плечами. Одна Айно не потупилась — прозрачные глаза смело распахнулись, а из тонких губ вырвалось безразличное: — Куллерво обещал принести землянику.       Старуха Лахья строго поджала губы — видно, загадочному Куллерво за промедление грозило серьёзное наказание. Но разве бывают мужчины, что ходят по ягоды? В эту минуту Магда была солидарна со своими спутниками — замерев, они смотрели на грозную старуху, которая демонстративно отодвинула от себя незаправленную кашу и метнула испепеляющий взгляд на Кюликки. Она снова сидела, вцепившись в края сиденья, и пюттипанна в её тарелке осталась нетронутой. — Не могу же я за всем уследить, — прошептала она.       И в эту минуту, когда из-за пустяка обстановка за столом так накалилась, что из глаз напряжённых женщин вот-вот полетели бы молнии, в дверном проёме, откуда открывался вид на зелёный луг, появился тёмный силуэт худощавой фигурки подростка. Тубьёрн, до этого сидевший тише травы, выпрямился и пытливо взглянул на мальчика, в чьих длинных светлых волосах запуталось пушистое солнце. Не переступая порога, хорошенький пухлогубый паренёк лет пятнадцати протянул руки с миской ягод такого же красного цвета, каким окрасилось его лицо при взгляде на Айно. Она разочаровано вздохнула, и, подойдя забрать ягоды, отвесила мальчику любовный подзатыльник. Женщины за столом усмехнулись, но на Магду это зрелище подействовало так же, как если бы у Куллерво потекла бы кровь из носа — она дернулась и испуганно взглянула на Кюликки. Та незаметно повела плечами, и, приняв у Айно ягоды, поставила миску перед матерью и предупредила: — Она с мёдом. — Тогда прощается, — на лице госпожи Куокконен, махнувшей рукой покорно замершему у дверей мальчику появилась улыбка, похожая на оскал.       Услышав про мёд, Лемми скривился и попросил Илмари передать ему свекольный салат. Тот вздохнул, молчаливо сочувствуя — для Лемми одна ложка пчелиной рвоты могла обернуться отёком гортани. Лицо у него было кислое — в отличие от коллег, в Пайхоле он обрадовался лишь сауне. А Магда заинтересованно покосилась на Айно, которой Куллерво годился в сыновья. Куллерво. Так звали мальчика-раба в «Калевале», который превратил лесных волков в стадо коров и скормил им свою деспотичную госпожу.       Только когда обед закончился, Магда заметила про себя, что белокурый мальчик оказался первым мужчиной, которого она увидела в Пайхоле.

***

      После обеда, как объяснила госпожа Куокконен, деревенские жители отправлялись спать, чтобы набраться сил для ночных празднеств. Магда послушно покивала, не в силах возразить — обед выдался сытным, и в желудке кирпичом лежала неприятная тяжесть — и вместе с остальными женщинами вернулась в общую спальню. Кюликки снова убежала, мужчины сказали, что хотят поразмяться, и Магде оставалось внимать здешним традициям в одиночестве. Она хотела было залезть в Инстаграм, посмотреть, не придумали ли чего их фанаты, но сеть здесь не ловило. Магда оцепенела от неожиданности и положила бесполезный телефон обратно. Что ж, это было предсказуемо — ведь отсутствие проводов она сразу заметила — но из колеи выбило.       Травяной матрас не давал покоя уставшему телу, а в горячую от раннего подъёма голову против воли лезли мысли, отбивавшие сон окончательно. Другие женщины мирно спали, раскинувшись поверх одеял, а Магда смотрела в потрескавшийся серый потолок и морщилась, выглядывая порой в окно — небо заволокли облака, и сквозившее через них солнце заставляло серые громады отливать ослепительным белым золотом. А засыпать при свете у Магды никогда не получалось. К тому же, Кюликки спать не пошла, а без неё Магда ощущала себя здесь особенно лишней и чужой.       Она устало протёрла сухие глаза — каждый взмах ресницами наждаком тёр нежную внутренность — и осторожно спустила ноги с кровати, боясь, что та нечаянно скрипнет и разбудит остальных. Кровать оказалась добротной, и спавшая по соседству Айно даже не вздохнула, когда Магда прошла мимо неё. Ромашковый венок висел на гвоздике над кроватью — и Магда с тревогой поняла, что её гвоздик всё ещё пустовал, как и соседняя кровать, рядом с которой стоял чёрный рюкзак Кюликки. Видно, лист папоротника свалился с головы, а она не заметила. Но портить раскинувшийся под ногами цветочный ковёр не хотела.       Она оставила босоножки на нагревшемся бетонном пороге и храбро ступила в прохладную траву. И вправду, ни жаб, ни муравьёв — идеальная стерильность, как во сне. Только низкая травка, приятно щекочущая ступни. Магда не удержалась и ласково провела по ней ладонью. Нет, кажется, настоящая.       Остров просматривался так ясно, будто лежал в раскрытой руке — Магда отчётливо видела Лемми, Вяйне и Илмари — они сидели на траве в другом конце острова, у мельницы, и поднявшийся ветер доносил девушке разрозненные обрывки фраз. Тубьёрн, должно быть, опять где-то рисовал. Мужское общество Магду сейчас не интересовало. Они и без неё хорошо проводили время — один Лемми, страдавший без своего лекарства от аллергии, звонко чихал и чертыхался.       Остров выглядел живым.       Из-за восточной стены, которая стала для ветра неожиданным препятствием, раздались глухие звуки гитары — Магда насторожилась, впервые за несколько дней услышав музыку, и доверчиво пошла на звук, ласкавший нервы не меньше, чем никотиновые пары — нос человека, который вынужден воздерживаться от курения. С детства Магда привыкла каждый день хотя бы по часу проводить в наушниках — и если вдруг приходилось расстаться с плеером, мучилась от тоски и ломоты в костях.       Гамельнским крысоловом, чьей дудочке Магда так легко поверила, оказалась Кюликки. Финка сидела на завалинке и с мрачным видом наигрывала гитарную партию из линдеманновского «Кляпа». Играла она плохо, рассеянно — пальцы соскальзывали со струн, и простой мотив, похожий на отбиваемый каблуками перестук, приобретал какое-то озлобленное звучание. Кюликки хмурилась своим мыслям, и колокольчики её венка вздрагивали в такт однообразной мелодии. Магда слушала издалека, не решаясь подходить — финка явно хотела побыть в одиночестве.       «Кляп» ей не удавался, и, оборвав мелодию на полуслове, Кюликки некоторое время бездумно перебирала струны и сосредоточенно слушала получившуюся какофонию. Указательный палец, лежавший на грифе, был в крови — видно, она давно пыталась подобрать песню под своё состояние. Наконец, Кюликки что-то вспомнила — и в неожиданно изящных переливах Магда узнала «Жизнь на Марсе» Дэвида Боуи. Певец этот ей не нравился — девушка предпочитала музыку погрубее и погромче — а вот Кюликки с первой песни влюбилась в рыжего пришельца со звонким голосом подростка. И пела, старательно выводя трудные рулады. Слов Магда не разбирала — Кюликки не читала перевод, и от английских слов в её исполнении оставались бессмысленные обрывки. Магда тоже не знала, о чём эта песня — но, слушая пронзительный голос Боуи, напоминавший синеву глаз Кюликки, представляла летящую по серебряному небу комету. Пальцы Кюликки дрожали, и хотя в голосе до сих пор позванивали истерические нотки, слушать её было невыразимым наслаждением. Особенно хорошо ей удавались взлёты почти на оперную высоту и рыдающие переходы — поглощённая своим пением, Кюликки смотрела далеко вперёд и не почувствовала, как Магда бесшумно подкралась к ней по мягкой траве. Она оказалась рядом в тот самый момент, когда Кюликки доигрывала финальные аккорды, и не дала подруге насладиться послевкусием от растворяющихся в тишине звуков. — Извини, — смущённо кашлянула Магда, когда Кюликки подскочила на земляном валу и покрепче прижала гитару к груди. — Люблю слушать, как ты поёшь. Можно мне тоже? — Я пыталась петь, чтобы не плакать, — горько усмехнулась Кюликки и передала ей гитару.       Инструмент этот финка взяла с собой в дорогу — и хотя играть на чужом считалось дурным тоном, Магда быстро сориентировалась и начала играть «Кляп» с оборванного места — того, где лирический герой признается, что любит зверей, а людей терпеть не может. Строчка про тёмные леса и цветущие луга была сейчас как нельзя к месту. Обождав, когда руки привыкнут к незнакомой гитаре, Магда запела. Кюликки сидела рядом, подперев щёки ладонями, но по тому, как она невольно притоптывала в такт, было понятно, что она внимательно слушает. Магда же, мурлыкая под нос родные слова, замечала, как странно здесь, на чужой земле, петь по-немецки. Кюликки далеко не первый раз слышала от неё иноземное пение — Магда часто напевала ей что-нибудь из раньше любимых мелодий. От мотивов Eisbreher и Rammstein за три года остались лишь смутные воспоминания, зато песни Lindemann — те, что они с Кюликки любили одинаково сильно — девушка до сих пор отчётливо помнила. Когда Магда попыталась напеть шумную часть, где герой признаётся своей девушке в ненависти, её задушил приступ нервного смеха, и она отложила гитару. Кюликки сухо улыбнулась и поинтересовалась: — Теперь тебе лучше?       Магда кивнула. Ветер растрепал ей волосы и разогнал облака — кое-где они белели широкими прорехами на голубом шелку неба. — Я так подумала, — начала Кюликки после недолгого молчания, — мама не будет рассказывать вам про секту, но я расскажу. Надо все-таки что-то с этим делать, раз я тут бесполезна. Это в группе я лидер, а тут… Сама видишь, — скривилась она и наклонилась — сорвать несколько цветочков. — Расскажи, если тебе от этого легче, — шепнула Магда. — Только отойдем подальше, — попросила Кюликки, оставляя гитару на завалинке.       К чему такая таинственность, Магда не понимала — разве только если финка не из каких-нибудь сектантов, которые могут порезать человека на куски и петь при этом. Кажется, в прошлом году она ходила на фильм про таких в кино — Кюликки отказалась и пошла на свидание с Лемми. Сейчас-то Магда понимала, что финка просто не хотела тревожить неприятные воспоминания, которые пыталась успокоить весь год. — Бабушка моя, — начала Кюликки, в то время как в её пальцах рождалось загадочное плетение венка, — совсем молодая застала последние годы, когда Финлядия была в составе Российской империи. Женщинам тогда жилось несладко совсем, а она была очень своенравная и независимая. Её односельчанам это не нравилось, но в тот момент до нас как раз докатилось вот это всё с коммунистами, донеслись слухи, что она борются за равенство полов, и бабушка, у которой с мужчинами отношения складывались очень плохо, решила тоже воевать против несправедливости. Тогда Пайхола была большой деревней, тут и школа, и больница… — В общем, место не глухое, — подсказала Магда, пока Кюликки, глядя далеко перед собой, вплетала в венок крупный одуванчик. — К бабушке примкнули несколько женщин, — продолжала она, переплетая тонкие травинки, — но мама родилась уже после войны. У нас проблемы с гинекологией наследственные, — она поморщилась, и Магду снова передёрнуло, — если родишь, то только один раз и со страшными мучениями. Поэтому мама и родила меня в пятьдесят. И тогда, в качестве подарка на ребенка, бабушка отдала ей этот остров. Она тогда была совсем уже старая, я её и не помню. Мама говорила, деревню забросили, когда мужчины ушли на войну. Женщин здесь было мало, и бабушка их всех повела за собой, в город, к равенству и справедливости. Когда они вернулись с мыслями объединиться и жить своим женским царством, тут был один сплошной лес. Так-то ещё в двадцать девятом году бабушка начала проповедовать, что они и без мужчин прекрасно справятся. Ну вот. Лес вырубили, больницу заняли под общинный дом — всё равно уже одни стены остались — и стали приезжать сюда на лето. Но так как никаких коммуникаций тут нет, решили праздновать только солнцестояние. Так что мы тут не живём — зимой все разъезжаются домой.       Она тяжело вздохнула, зажмурилась на мгновение, а тонкие умелые пальцы машинально продолжали сплетать тонкие гибкие стебельки в толстый обруч. — А вы одни это всё построили? — удивилась Магда, простирая руку в сторону мельницы. — Без мужчин? — Нет, мы бы сами не справились, — мрачно усмехнулась Кюликки, — хоть бабушка и планировала сделать Пайхолу исключительно женским царством. Она усердно насаживала своим последовательницам мысль, будто мы живём в патриархальном обществе, и, чтобы не потерять с трудом завоёванные права окончательно, нам нужно максимально от мужчин отделиться. Но как бы она их не хаяла, многие женщины вышли замуж, а мужья напросились сюда. Пришлось их тоже устраивать. Хорошо хоть, они поняли, что лучше не попадаться нам на глаза. — Но сегодня один всё-таки попался, — в памяти Магды снова всплыло лицо белокурого мальчика, который больше походил не на мифологического колдуна, а на прелестного Ганимеда, о чьи кудри олимпийские боги не гнушались вытирать руки. — Вообще мы не возим сюда подростков. Ни мальчиков, ни девочек, — возразила Кюликки, — но он так просился, что Айно всё-таки согласилась его взять. Он её сын, ты наверняка поняла. — Такой хорошенький и у такой непривлекательной матери, — нечаянно вырвалось у Магды невежливое замечание. Кюликки нисколько на него не обиделась и хихикнула: — А для чего ещё нужны красивые мужчины?       Немой вопрос замер на полуоткрытых губах Магды, оглянувшейся к мостику у мельницы, но финка оставила её терзаться догадками, а сама продолжала: — Мама проповедовала, что можно и не рожать, а жить себе спокойно без всяких детей — другие слушали и внимали, а она просто не хотела, чтобы чей-то ребёнок оспаривал её право на власть. У нас достаточно харизматичных женщин… — Например, Айно, — догадалась Магда, следом за возлюбленной опускаясь в душистую траву на берегу реки. Черная поверхность воды, кое-где подернутая ряской, никак не вязалась с этим солнечным лужком, словно сошедшим с детского рисунка. —… и им всем хочется покомандовать сотней человек хотя бы одну неделю, — не обидевшись на то, что её перебили, подытожила Кюликки. На коленях у неё лежал готовый венок из весёлых помпончиков голубого короставника, жёлтых одуванчиков и душистой зелёной мелиссы. — Сотней? — прошептала Магда, но договорить не смогла — на голову опустилась цветочная корона. — Вот теперь у тебя приличный вид, — улыбнулась Кюликки, поправляя выбившийся цветочек, и в глазах её, таких же ярких, как колокольчики синевших под ногами горечавок, засветилась любимая Магдой нежная преданность. Пухлые красные губки невпопад обронили: — Спасибо, что поехала со мной. Это место для меня очень важно, что бы я ни говорила. Вернее, я как будто прикована к нему длинной толстой цепью. А когда я уезжаю, то всё не могу отделаться от мысли, будто за мной следят. — Всё будет в порядке, — Магда накрыла её худую веснушчатую ручку мягкой ладонью и с трудом улыбнулась сквозь затянувшую глаза пелену слёз. Ради этих слов стоило вытерпеть все утренние грубости. И всё, что приходилось терпеть раньше в ответ на осторожные попытки намекнуть о своих чувствах. — Я просто люблю тебя, — призналась она наконец, и рука Кюликки с детской доверчивостью спряталась в её руке. Огромные глаза светились, как ограненные сапфиры, но Магда ещё не распознавала в их сверкающей глубине безумного блеска. Весь мир сосредоточился в этих глазах, по сравнению с которыми ясное небо казалось выцветшей тряпочкой. Улыбаясь приятной тяжести венка, Магда влюбленным взглядом прослеживала каждый изгиб рисунка вышивки — по краям отороченного красной тесьмой воротника и рукавов были вышиты кисло-синие горечавки на тонких нежных стебельках. Такие же, что украшали голову Кюликки.       Где-то далеко в лесу стучали топоры.

***

      Тихий час в Пайхоле затянулся до четырёх пополудни, и когда жара начала спадать, на зелёный лужок белыми мотыльками высыпали женские фигурки. К общинному дому подгребли Лемми, Вяйне и Илмари, вымотанные и вялые — поспать им не удалось. Лемми с неприязнью косился на пёстрые венки и чихал с каким-то уставшим отчаянием. Тут же объявился Тубьёрн, неразлучный с мольбертом — присев в стороне, он незаметно наблюдал за женщинами, которые неторопливо расхаживали возле шеста, словно собирались что-то репетировать. Однако зарисовать местных красавиц он не успел — помрачневшая Кюликки наказала своим гостям возвращаться в дом и полдничать. Мужчины, испуганные её угрюмым видом, не решились перечить, а Магда понимающе кивнула, хотя ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть, чем таким таинственным руководила Кюликки.       От праздничного обеда остались ржаные пироги с сёмгой, картофельные лепёшки и вяленая оленина — традиционная финская кухня во всей красе. И пока мужчины, до этого смущавшиеся множества изучающих женских взглядов, подкрепляли сгоревшие на свежем воздухе силы пирогами и медовым лимонадом, Магда стояла у окна, и, незаметная за бьющим в глаза солнцем, следила, как женщины кругами ходили вокруг шеста, повторяя какой-то танец. Они действительно репетировали, и движения их казались не умеющей танцевать Магде столь слаженными и изящными, будто танец готовился весь год. Кюликки, стоявшая в центре круга, дирижировала танцем, а группа поменьше подыгрывала им на каких-то странных инструментах. Через стекло звуки не доносились, но Магда всей душой желала присоединиться к танцу.       В пять часов женщины во главе с госпожой Куокконен скрылись в жёлтом храме, и сердце Магды кольнула зависть — она же женщина, так отчего же местные не пригласили её с тобой? — Может, этот запрет распространяется на всех приезжих? — продолжил её мысль Тубьёрн, тоже подошедший к окну. Трое викингов отыскали на опустевшем столе настоянную на бруснике водку в пузатом графине, и отрывать их от изучения продукта здешнего, судя по мутному цвету, производства, не стоило. — Либо эта церемония не для местных, — предположила Магда, бросая косой взгляд на Тубьёрна.       В отличие от участников Бильрёст, художник был одет в нечто, очень напоминавшее костюм финского крестьянина, и со своей выбритой головой походил на человека, решившего вернуться в доисторические времена. Магда наконец поняла, что в его чеканном профиле показалось ей таким родным, и усмехнулась. Тяжёлыми очертаниями носа и тонких губ Тубьёрн напомнил ей Тилля Линдеманна. Даже чёрная коса у него была такая же. — Посмотреть хотелось бы, — заметил Тубьёрн сквозь зубы и продолжал, понизив голос, — я пока ходил, показал свои рисунки одной из здешних женщин, и ей так понравилось, что она разрешила мне уходить в лес, откуда мы пришли, и рисовать там тоже. — А что за женщина? — без особого интереса спросила Магда, вперив взгляд в острые очертания храма.       Вместо ответа Тубьёрн протянул ей очередной портрет — и в женщине в венке из ромашек Магда сразу узнала чухонские черты Айно. Строго сжав тонкие губы и хитро сощурив светло-зеленые глаза, финка, казалось, смотрела в самую душу, хотя портрет был набросан на скорую руку. Вышивку и венок Тубьёрн передал почти схематично, но силы его таланта это нисколько не умаляло. — Да, она мне тоже показалось милой, — улыбнулась Магда, возвращая рисунок. — Хочу ещё нарисовать её сына, — вздохнул Тубьёрн, листая заполненный набросками блокнот, — удивительно красивый ребёнок. Но руова Айно сказала, чтобы я об этом даже не думал. Придётся рисовать женщин. Ничего, зато потренируюсь в изображении цветов. Они у меня плохо выходят. Не люблю натюрморты, знаете ли… — Кюликки говорила, сегодня будут спускать венки, — предупредила Магда, — думаю, это красивое зрелище. Я ведь никогда не отмечала Юханнус. В Германии такого праздника нет. Вяйне и компания, — она оглянулась на троицу, — каждый год ездили за город праздновать. Кюликки вот сюда уезжала. И я оставалась одна. Не очень-то люблю тусовки на природе, да и большие компании, хотя тут, вроде, коллективизм — это святое. Здесь я только ради Кюликки, — вздохнула она, опирая руки на теплый подоконник.       Тубьёрн тихо выдохнул в ответ, и мизинец его легшей на подоконник широкой ладони ненароком коснулся мизинца Магды. И было это совсем не противно.

***

      Казалось, на этой земле солнце никогда не заходило — в шесть вечера Кюликки, задёрганная и усталая, пригласила всех на улицу, где оказалось ничуть не темнее, чем в полдень. До самой короткой ночи оставался один день, и солнце репетировало свой танец с не меньшим усердием, чем пайхольские женщины. Они как раз выстроились перед жёлтым храмом, вокруг горы хвороста, и ждали момента, когда Кюликки даст знак начинать. Но она стояла в круге вместе с остальными девушками, и знак подала старуха Лахья. — Каждое лето мы собираемся здесь, чтобы вернуться на тысячу лет назад, — произнесла она, держа перед собой пылающий цветок факела, — вспомнить о том зверином начале, что живёт в каждом из нас. Отринуть цивилизацию, выпустить пар, набраться сил — и когда ночь короткая, делать это лучше всего.       Окинув спокойным взглядом притихших гостей, стоявших вне круга, она поднесла дымящийся факел к сухим ветвям. Огонь занялся, с треском перекинулся выше, и костёр вспыхнул, знаменуя открытие праздника. Белый круг рассыпался множеством мотыльков — Кюликки выпорхнула вперёд огненной бабочкой, и где-то поблизости заиграла музыка. — Это же… Это наша песня! — глухо воскликнул Лемми и чихнул.       Магда вздрогнула, узнав написанный собой же мотив, Вяйне хмыкнул, Илмари, уже почти никакой, не сдержал восторженной икоты.       Кюликки завела песню про мудрого Вяйнямейнена, который по пути в сумрачную Сариолу встретил сидевшую на радуге строптивую красавицу и пообещал стать её мужем — этой песней открывался первый альбом Бильрёст, «Калевала». Пораженно застыв, Магда слушала незнакомое исполнение, и каждая клеточка её организма трепетала от восторга. Девушки кружились вокруг костра, словно мотыльки, летящие на свет лампы. Раздувались белые подолы, взметались к небу волосы — золотые, чёрные, медные — отстукивали темп ножки. Но Кюликки, выступавшая впереди, была красивее всех. Рыжей богиней огня она вышла из гудящей середины костра, и в серебряной струйке её голоса звучала бодрящая свежесть. — Дитя Похъелы мрачной, Что блеском затмевает Красу земли и моря, На сгибе круглом неба Вся в одеяньи белом Ткёт золотой убор. Сребром его украсит. Челнок, жужжа, стремится Соединить все нити В серебряный узор. Так ткёт прилежно дева, Что странник старый смелый На небо загляделся И замер, не дыша.       Не переставая петь, она, игриво повиливая узкими бедрами, подошла к застывшей в восхищении Магде и протянула руки. Магда не умела танцевать, но не смогла отказать. Тонкие пальцы финки крепко обхватили её запястья с болтающимися на них плетёными браслетами, и с неженской силой утащили в круг. Двигаться под свою, знакомую до малейшего перелива музыку оказалось неожиданно легко и приятно, и Магда расслабилась, забыв о своей неуклюжести. Позади гудел костёр, окружая голову Кюликки ослепительным нимбом, но глаза её оставались пустыми, губы — плотно сжатыми, и лёгкие движения отдавали механическим автоматизмом. И всё же, в этот момент Магда чувствовала себя как никогда счастливой. Над головой раскинулось всё ещё светлое, но уже бледнеющее вечернее небо, звонкие женские голоса ласкали слух соловьиными трелями, под ногами приятно сминалась сочная трава, и взгляд Кюликки больше не казался таким отрешенным. И, странное дело, Магда и вправду ощущала себя так, будто христианство ещё не наступило.       Пока они танцевали, кто-то невидимый приготовил роскошный ужин — Лахья предупредила, что на нём все принимают пищу последний раз. Свежий воздух пробудил аппетит, и Магда с удовольствием принялась за печеного лосося, хотя рыбу никогда не жаловала. Соседка, совсем юная светловолосая девица в венке из шиповника, предложила ей симу — сладкую воду с лимоном и тёмным мёдом. — А мёд у вас свой? — вполголоса спросила Магда у госпожи Куокконен, чей величественный вид до сих пор немного отпугивал. — Да есть у нас тут один любитель, развёл пасеку, там, за лесом, — она скептически оскалилась, стрельнув неодобрительным взглядом по Лемми и Илмари, которые, совсем забыв, что они тут не одни, ворковали над неизвестно какой по счёту бутылкой, правда, уже не водки, а ягодного ликёра.       Все остальные принимали пищу в торжественном молчании, и только эти двое бессовестно нарушали тишину шевелением заплетающихся языков. Кюликки, которой кусок до сих пор не лез в горло, пристыженно покраснела под строгим взглядом матери, а Магда попыталась не слушать пьяное бормотание. Ей почти удалось абстрагироваться и сосредочиться на вкусе копчёной ряпушки, как вдруг Лемми обхватил Илмари, чья голова уже начала клониться на стол, за шею, и во весь голос признался:  — Мать твою, Илмари, как же я тебя люблю!       Илмари покраснел, словно девушка, и с дружеской нежностью пихнул коллегу в бок. Кюликки и Магда, давно заметившие странную привязанность варганиста и ударника друг к другу, фыркнули, Вяйне и Тубьёрн выглядели так, словно хотели оказаться как можно дальше отсюда, а Лахья и Айно, сидевшие за разными концами стола, подозрительно переглянулись. Госпоже Куокконен явно не нравился сотворенный мужчинами беспорядок, но делать замечания она почему-то не торопилась, и её исполненный презрения взгляд проследил за неуверенным движением руки Лемми, взъерошившего кудрявую шевелюру черноволосого друга.

***

      После ужина выяснилось, что на обряд спускания венков Лемми и Илмари не пустят. Магда смутно догадывалась о причине, но приятели, казалось, не чувствовали себя обделенными. Особенно Лемми — у него уже наступила передозировка природой.       Старуха Лахья, глядя на молчаливого Вяйне и покладистого Тубьёрна, долго думала, кусала губы и наконец махнула рукой. Все высыпали на улицу, к костру, который едва не потух, и от Магды, шедшей позади всех, не укрылось, что Вяйне, пользуясь суматохой, погладил пониже спины ту красавицу-блондинку, в чьем венке малиновые цветы шиповника походили на огромные банты. Магду передёрнуло — окажись она на месте блондинки, на лице Вяйне тут же расцвёл бы синяк. Но девушка лишь звонко рассмеялась в ответ и поспешила подругам на подмогу — воскресить огонь. Жёлтый цвет храма, который обступили белые фигурки, чуть потемнел — так казалось оттого, что небо побелело, готовясь к сумеркам. Но блеклый шар выгоревшего солнца упорно настаивал, будто до вечера ещё далеко — хотя Магда убедилась, что время здесь бежит до пугающего быстро. — Оно зайдет в десять, — предупредила Кюликки, заметив усталый вид подруги, — и после заката мы отправимся спать. Пошли, — она потянула за руку Магду, которая с тоской оглянулась на сидевших в траве мужчин, — это им можно наблюдать, а с тобой… Мне достанется от мамы, если ты не вольешься в наш круг. Ведь… Ты же женщина… — Слушай, — решив пропустить загадочные слова подруги мимо ушей, спросила Магда, — а откуда твои односельчанки знают наши песни? Мы же не настолько известные… — Я была вынуждена рассказать маме, что играю в группе, — понуро вздохнула Кюликки, и колокольчики в её венке, казалось, грустно зазвенели. — Она попросила послушать, и ей понравилось. У нас всегда проблема, под какую музыку танцевать, а твои песни подходили идеально. Мама даже захотела с тобой познакомиться. Вот мне и пришлось согласиться… — Вы круто играете, — ободряюще сжала Магда её хрупкое запястье.Что ж, если Кюликки в самом деле придавала такое значение всем этим танцам вокруг костра, можно было потерпеть.       Слуха коснулся серебряный перезвон струн кантеле — это Айно, стоявшая у дверей храма вместе с четырьмя музыкантшами, наигрывала вступление к «Дочерям Велламо». Магда перед этой песней никогда не могла устоять, хотя её неумелые движения наверняка резали глаз наблюдавшему за танцем Тубьёрну — так они выбивались из идеально отлаженных поворотов, изгибов и прыжков всех остальных. Девушка даже не пыталась повторять за соседками — а те, вытаптывая траву в трудных па, смотрели на неё так косо, словно Магда мешала сойти на землю богу Укко, или кого они там пытались вызвать своей пародией на «Весну священную». Но, отринув обиду, Магда всё-таки признала, что от танца этого взгляд нельзя оторвать.       Когда песня подходила к концу, Кюликки вдруг вырвалась из круга, и, пританцовывая, побежала к реке. Все продолжали танцевать, будто так и полагалось, а Магда в изумлении застыла соляным столпом — ведь подруга на ходу сорвала с себя платье и бросилась в воду в одном венке, как русалка, только круги разошлись. А на поверхность поднялся венок и поплыл дальше, в чёрную чащу. — Да всё с ней будет в порядке! — окликнула перепуганную Магду блондинка с шиповниками и выскользнула из круга.       Второе белое платье легло на берег лепестком отцветающей розы, а над водой, фыркая и отплевываясь, поднялась Кюликки. Листочки ряски зелёными чешуйками пристали к её узким плечам. Обернувшись, она посмотрела вслед венку блондинки, и та тут же поднялась из воды золотоволосой русалкой. Беспечно плавали они друг за другом, и вид их стройных белых тел на фоне чёрной воды приводил Магду в немой восторг. Но стоило к реке устремиться третьей, курносой дурнушке с чёрной косой, она осторожно спросила: — А мне обязательно заходить в воду?       Строгие взгляды танцующих были ей ответом, а Кюликки, высунувшись из воды по пояс, приложила руки ко рту и пропела: — Смотрит Айно на рассвете — В море плещутся русалки, Дочки Велламо прекрасной. Трое их — и Айно наша Хочет с ними быть четвёртой.       Поняв намёк, Магда со вздохом вышла за пределы протоптанного на траве круга и, стараясь не смотреть по сторонам, неловко выпуталась из платья. Не играй за спиной музыка, девушка ощущала бы себя ещё хуже, но постаралась думать, будто находится в клипе. Магда выпрямилась, отгоняя фантазию о том, как на неё сейчас смотрят Тубьёрн и Вяйне — она-то видела их голыми в сауне — стряхнула босоножки и положила своё платье рядом с платьем брюнетки. Пушистая мягкая травка приятно щекотала ноги, а вода в речке казалась как никогда холодной и отвратительной. Девушки плавали у самого берега, раззадоривали Магду хриплыми от воды голосами, украшали друг друга скользкими водорослями.       Магда зажмурилась и ступила в реку. Под ногами заскользило глиняное дно, вода холодными влажными руками обняла покрывшиеся мурашками бока. Девушка вздрогнула, застучала зубами, и трусливо завизжала, когда Кюликки и блондинка потянули её на глубину. Водоросли обвились вокруг ног, словно тоже хотели утянуть на дно, от холода захватило дыхание, чьи-то руки сняли с головы промокший тяжёлый венок — раскрыв глаза, Магда увидела, как он, светящийся одуванчиками спасательный круг, уплывает в блестящую чёрную даль.       Заключительные аккорды «Дочерей Велламо» разнеслись над водой и потерялись в гудении костра — знак, что можно возвращаться на сушу.       Мокрая и дрожащая, Магда последней вылезла на берег и, торопливо натянув платье, прибилась к сидевшей у огня Кюликки. Блондинка и брюнетка сушили длинные волосы, искоса наблюдая за товарками, которые по очереди сбрасывали одежду и с шумом и смехом бросались в пахнущую ржавчиной воду. Никогда ещё Магда такого не видела — и, затаив дыхание, смотрела, как её с Кюликки ровесницы плескались в воде. Женщины постарше смотрели на юных русалок с ласковой материнской усмешкой, и только Кюликки, сощурив потемневшие глаза, не сводила взгляда с огня. Казалось, костёр бросал отсвет на блеклое сумеречное небо — оно вдруг очистилось и заблестело, словно вычищенное серебро. Небо за елями расцвело светлым пурпуром, и этот розовый пар поднимался к солнцу, сгущаясь фиолетовыми и малиновыми облаками.       Магда вдруг ощутила совсем рядом терпкий мужской запах, и перед её глазами закачалась коса на бритом затылке Пуумалайнена. Девушка сжалась, боясь предоставить, что он успел зарисовать в свой альбом, но художник, не глядя на неё, деликатно заметил: — В Германии таких ночей наверняка нет? — Нет, — осипшим от волнения голосом ответила Магда, поднимая вверх осторожный взгляд.       Не смотри на небо, а то постигнет беда — сказала старуха Лоухи мудрому Вяйнямейнену, а он не удержался, посмотрел и увидел на радуге красавицу Похьелы.       Костёр догорал, выбрасывая в налитое кровью закатное небо трескучие искры. Бледная луна, похожая на розовый персик, застенчиво поднималась на восточный край неба, ещё нежно-голубой. На западе гордо рдело солнце. Совсем чуть-чуть ему оставалось, чтобы скрыться за лесом и на несколько коротких часов дать власть серому свету сумерек. Алое облако пересекло огненный шар кровоточащей раной, и к Магде наклонился Тубьёрн. — Посмотрите на солнце, — невозмутимо заметил он, протягивая руку к позолоченному небесному куполу, — оно такое… Кровавое.