***
Когда они, взявшись за руки, подходили к общинному дому, то увидели Кюликки, которая несла две бутылки клюквенной водки. Вид у финки был злой, и глаза остро блестели. И, кажется, во взгляде её на миг проскользнула жгучая ревность. — Я с матерью поругалась, — объявила она, исподлобья посмотрев на замершую в недоумении Магду. — Сказала, что не буду сегодня танцевать. Пусть без меня разбирается. Магда, пошли, — хриплым голосом позвала она и грубовато бросила художнику: — Извините, но у нас женский разговор. — Я знаю, что мне нельзя в лес, — поджав губы, деликатно поправил её Тубьёрн и откланялся. Магде показалось, будто он хотел сказать им обеим что-нибудь ободряющее, но зачем-то сдержался. В это страшное утро обычная вежливость выглядела совершенно неуместной. Художник это понял, и глаза его на мгновение ожили и зажглись ужасом. А Кюликки потащила Магду к реке — с той стороны острова, где вчера девушки прыгали в воду. Эта сторона не соединялась с лесом мостом. Заглянув в воду, Магда увидела, что здесь совсем неглубоко, но по привычке трусливо отступила подальше. — Снимай обувь, и пошли вброд, — приказала она и, задрав подол, первой шагнула в прозрачную воду чайного цвета. Из глубины, где шевелились тонкие гибкие водоросли, пахло помоями. Однако у Магды ненавистная вода больше не вызывала раздражения. Таинственный лес на той стороне реки, которая сегодня особенно сильно мерещилась Магде похожей на тёмную Туонелу, оказался не таким уж и мрачным. Между прямых строгих елей шептали и ропотали стройные осинки, шелестел ивняк, а в траве, похожей на волосы старухи, между кустиков брусники, пестрели на тоненьких ниточках стебельков тёмно-синие колокольчики и нежные голубые короставники. И если бы мысли Магды не крутились вокруг оставленного на лугу мёртвого тела, она могла бы подумать, будто из-за вот этого стройного дерева, под которым рос нарядный красный мухомор, вот-вот покажется прекрасная хозяйка лесов Миэликки, пахнущая цветами и земляникой. — Если пойти дальше, напрямик, можно выйти на клюквенное болото, — предупредила Кюликки, на ходу выжимая мокрый подол одной рукой.— Очень давно оно было совсем небольшим, а потом затянуло всю деревню. Кто не успел уйти, ушли под мох. Удалось спасти только один островок. Вырыли вокруг него канаву и соединили её с рекой. Но, думаю, в лес болото не поползет. Клюквы там море, но туда никто не ходит. Утонуть можно. Магда слушала рассеянно. Мысли её остались на лугу, рядом с Вяйне, а глаза отстраненно смотрели на прилипшие к белому платью Кюликки грязь и травинки. Пятки у финки были почти чёрные. Магда всё глядела на эти маленькие грязные ступни, под которыми хрустели сухие ветки, и не заметила, что река осталась давно позади, а вокруг безмятежно шумела зелёная чаща. — Сядем тут, — вздохнула Кюликки, опускаясь на редкую траву между тремя осинами, и протянула Магде бутылку, — на. Магда неуверенно приняла водку из её трясущихся рук и присела. Пить такие крепкие напитки она не умела, но вид Кюликки красноречиво намекал — отказываться нельзя. И она послушно открутила железную крышечку. Сидеть было неудобно, и Магда подняла колени к подбородку. Промокший подол задрался, и слабое утреннее солнце осветило бледные следы шрамов на загорелой коже. — Выпьем за Вяйне, — предложила Кюликки, открыв свою бутылку. Магда не стала ничего добавлять. Лишь кивнула и поднесла бутылку к губам. Первый глоток водки прокатился по горлу ледяным огнём. Магда поморщилась и бросила жалостливый взгляд на Кюликки, которая глотала водку с жадностью измученного жаждой человека, который приникает к студёному лесному ключу. На пушистом цветке короставника старательно собирала нектар блестящая пчела — она тихо гудела, перебирая золотистыми крыльями, и цветок раскачивался на тоненькой ножке, словно на ветру. Хорошо, что это не оса. Ос Магда боялась. Осы любят сырое мясо и не смогут упустить случая надругаться над Вяйне. Вяйне… Он единственный по-настоящему проникся её идеями, вкладывался в музыку и воспринимал Магду серьёзно. И любил — увы, безответно. Магда прислонила бутылку к стволу осины, уходившей в небо массивной серой колонной, и запоздало расплакалась. Лес задрожал и поплыл вниз, будто по нему провели обильно смоченной тряпкой. Тонкие пальцы бережно провели по голове, и к боку прижалось потное тело, пахнущее водкой. Над ухом раздался тихий, уставший плач — это Кюликки покрепче прижала к себе Магду. Слёзы градом капали из четырёх зажмуренных глаз и разбивались о судорожно скрещенные руки. Девушки не знали, сколько времени оплакивали убитого Вяйне и собственные жизни, запертые в этой далёкой деревне, но Магда не удивилась, когда Кюликки потянулась к бутылке, стоило солнцу высушить её слёзы. Вот почему она столько пила тогда, в Хельсинки, на всех этих попойках. Она пыталась забыть эти рыжие костры, девичий смех по ночам, сладковатый запах увядающих цветов и раскинувшиеся на зелёной траве мёртвые тела. И Магда тоже взялась за стеклянное горлышко. Водка уже не жгла, а согревала, словно заботливо обернутые вокруг талии материнские руки. Ноги тяжелели, голова клонилась на грудь, и смерть Вяйне не казалась уже такой ужасной. Алкоголь на Магду всегда странно действовал — дав ослабшему телу сползти пониже, она ощутила невыносимое желание поговорить. В бутылке Кюликки, которая как-то перебралась обратно, виднелось дно, и финка, видно, решила, что пока хватит. Лицо у неё стало странное — непривычно рассеянное и дружелюбное. Магда оперла голову о нагревшийся ствол и перевела расползающиеся глаза на ель неподалёку. Горячая смола застыла каплями солнечного света, и густой нагревшийся воздух можно было черпать ложкой. Между свисавших к земле тёмно-зеленых лап клубились комары. Кюликки зевнула, и мутный взгляд её вдруг застыл на исполосованной белыми шрамами ноге Магды, которую та выставила из-под юбки, пытаясь найти удобную позу. Больше шрамов у подруги финка не замечала. Только на ногах, и это всегда казалось ей странным. Кюликки подползла ближе, и её хриплый шёпот прервал шушуканье деревьев: — Так что это за история с собаками? Магда, выпившая не меньше, даже бровью не повела на этот внезапный вопрос — хотя раньше любое упоминание о собачьем табу старалась свернуть поскорее. — У нас в Мюнхене был один большой парк, — начала она, глядя далеко перед собой — туда, где между темными стволами виднелся светлый мох того страшного болота. — Я туда ходила, когда хотела придумать песню. Людей я там редко замечала, вот и любила там гулять. В глубине души я всегда боялась заблудиться, такой этот парк был огромный. Я знала твердо только несколько дорожек у самого входа, но в тот день решила пройти в самую чащу. Вроде, мне тогда только стукнуло восемнадцать, но я уже играла в группе и точно помню, что тогда было лето, и я решила надеть юбку, — Магда вздохнула, ощущая внимательный взгляд Кюликки. — А через парк шла речушка — извилистая, с очень крутыми берегами, и я шла по самому краю и почему-то думала, как бы перебраться на другой. Там казалось ещё красивее. Знаешь, утро, листочки деревьев блестят, как изумруды в «Грюне Гевёльбе», а трава такого дикого, ядовитого цвета. Я даже забыла, что в юбке мне неудобно. Казалось, песня уже совсем близко, и мне надо только протянуть руку к унизанной чёрными ягодами ветке черёмухи, чтобы поймать её. Магда прикрыла глаза и медленно перевела дух. Долгих семь лет она не ворошила эти воспоминания, наоборот — старалась запрятать их поглубже, чтобы никогда не найти. Но сейчас секрет сам срывался с губ и Магда продолжала, не в силах остановиться: — Дорожка шла параллельно реке, и вот, когда я очутилась в густом лесу, куда не доносился даже шум машин, из-за поворота появился мужчина с собакой. Маленькой, мне до колена, уродливой собакой, похожей на белую свинью. Я видела бультерьеров только на картинках, и они мне всегда казались очень жуткими. Как химеры. Я на всякий случай отошла к краю дорожки. Мужчина еле удерживал пса, и я побоялась, что он на меня бросится. Это была просто квинтэссенция моих страхов. Мужчина, собака и лес. Магда ненадолго смолкла, а в прояснившихся глазах Кюликки, которая сосредоточенно слушала, проскользнула жёлтая искорка ужаса. — Но бультерьер заметил меня, и то ли хозяин держал его на поводке недостаточно крепко, то ли нарочно спустил, и пёс вырвался и кинулся на меня. Я едва успела прикрыть руками лицо и закричала. Пес продолжал прыгать вокруг меня, и от страха я свалилась в траву. Я почувствовала, как его зубы воткнулись мне в голову, не удержалась и покатилась вниз по склону, в реку. Берег в парке идеально обкошенный, ровный, и я ни за что не могла зацепиться. А пёс, видя, что я убегаю, побежал следом. Он не лаял. Я слышала только, как его когти скребут по земле. А потом не слышала уже ничего — орала, как резаная. Пёс рвал и кусал мои ноги так, будто его не кормили неделю, а мне было так страшно и больно, что я не могла подняться и крикнуть что-нибудь его хозяину. Я только старалась прикрыть лицо и старалась не думать, какая кровавая каша у меня вместо ног. Потом врач сказал, что пёс несколько раз прокусил ногу до кости. А потом я услышала, как ко мне спустился хозяин. Подозвал пса и столкнул меня в реку. Там было неглубоко — головой я осталась на берегу. От страха я потеряла сознание, и этот мужчина наверное подумал, будто я умерла. — Поэтому ты боишься плавать? — прошептала Кюликки побелевшими губами. Не в силах переварить услышанное, она вцепилась себе в волосы, но по-прежнему не сводила взгляда с Магды, которая слишком глубоко погрузилась в воспоминания. — А я очнулась. И увидев вокруг воду, пришла в ещё бо́льший ужас. Я не умела плавать и в панике потащила себя на дно, хотя сейчас понимаю, что воды было всего по горло, и я могла твёрдо идти. Из-за боли у меня что-то перемкнуло в голове. Я ничего не понимала. Но видела на траве красные пятна и собачьи следы. Не знаю, как я выбралась на берег и как не умерла по дороге от потери крови. Как-то вышла из парка. А на улице никого не было. Потом поняла, что наступил полдень, и все сейчас на работе. Центр города, на мне нет ничего, кроме футболки и юбки, и я сама похожа на зомби. Раскалённый асфальт жег через подошвы босоножек, и мне казалось, что ноги просто в огне. Я двинуться не могла. Попыталась шагнуть и от боли едва не сошла с ума. И тогда я встретила Кордулу. Щека у неё была раздута флюсом, и ей было так же больно, как мне. Она шла к зубному врачу, и взяла меня с собой. Она была как ты — только тёмненькая. Я потом нашла её и пригласила в группу. Но это было потом, а как только у меня начали заживать ноги, мама познакомилась с отчимом. Тем мужчиной с бультерьером. Я не рассказала ей про тот случай, иначе бы она никогда больше не отпустила бы меня в парк. Отчим, видно, забыл это, хотя я сразу узнала его. Наверное, если бы я показала ему шрамы, он бы понял, почему я так его ненавижу. Но с тех пор я даже летом носила длинные брюки. А вот бультерьер вспомнил — увидел меня и зарычал. И когда он гавкнул, мне услышался железный лязг захлопнувшегося капкана. — Я никогда не боялась собак, но ты их так описываешь, что мне страшно стало, — перебила её Кюликки. — Я пыталась отговорить маму от этого брака, но она смеялась, будто я не даю ей устроить личную жизнь из-за какой-то собаки. Она, правда, признавала, что бультерьер на редкость уродливый, но отчим ей нравился больше. Если бы не то, как он спустил на меня пса, я бы могла назвать его приятным мужчиной. Но у него был пёс, чуть не убивший меня. И пёс решил превратить мою жизнь в ад. Отчим в итоге поселился у нас, и мне пришлось признать бультерьера членом семьи. Мама его побаивалась, но у неё в детстве была собака, поэтому она кормила его и выводила на прогулку. Всем остальным занимался отчим — он любил пса, как сына, и хотя понимал, что мы его боимся, иногда брался доказать нам, какой он красавец. А я смотрела на эту свиную морду и старалась пересекаться с бультерьером поменьше. Он привык к маме, но на меня рычал и лаял, как на чужую. А я ужасно боюсь, когда собаки рычат. Мне не хотелось бывать дома, потому что там обитало это чудовище. Приходя домой, я заваливала дверь, чтобы он не вошёл, а он скребся и выл. Я выходила, только когда цокот его когтей удалялся в комнату отчима. Иногда отчим заставлял меня выйти с ним погулять, но я боялась, что он загрызет меня, и запирала его дома. Пёс оставлял лужу, а отчим злился. Он ненавидел меня за то, что я не любила его собаку. В гостиной и спальне родителей я перестала бывать. И тогда я стала думать, как убить его. Крысиный яд отметался сразу — отчим кормил пса только сырым мясом и никого не подпускал к его миске. Выйти с ним на прогулку и оставить где-нибудь я не решалась. Отчим бы точно повесил объявление, а бультерьер легко бы отыскал меня и прикончил. Я почему-то не сомневалась в том, что этот пёс может меня убить. Но однажды я попыталась втереться в доверие к отчиму и попросила выгулять пса. Он согласился, а я положила в сумку нож. Мне было безумно страшно оставаться наедине с псом, но я взяла поводок и повела пса в тот парк. Нашла дорожку, где он убил меня, и привязала к дереву. Было лето, и я как будто снова вернулась в тот день. Пёс вдруг жалобно заскулил. Не понимал, зачем я его привязала. А я, дрожа от страха, вытащила нож. Когда я была маленькой, то несколько раз проводила лето у бабушки в деревне. У неё был свинарник, и она, заметив, что я не боюсь вида крови, научила меня резать поросят. Поросята напоминали мне младенцев, а детей я не люблю. Но когда я прижимала пса к земле — к счастью, отчим согласился надеть на него намордник — мне стало страшно. Если бы это был хорошенький пёсик, я бы убила его, не задумываясь. А я испугалась, что если я перережу ему горло, то вместо крови хлынет чёрный яд — такая у этого бультерьера была жуткая внешность. Но я убила. И сбросила его в реку. Умыла руки в ней же, а поводок взяла с собой и сказала, что пёс потерялся. С тех пор отчим меня невзлюбил, но я наконец-то смогла выдохнуть. Бультерьер приходил ко мне уже в кошмарах и рвал мне ноги — снова и снова. Магда замолчала, и Кюликки тоже долго не решалась заговорить. И по тому, какими ясными стали синие глаза, Магда догадалась — та протрезвела. — Я как-то и не думала, что ты на такое способна, — внезапно ляпнула Кюликки, поджала губы, смущаясь слов, вырвавшихся так некстати, и прошептала, вертя между пальцами стебелёк колокольчика: — А я однажды тоже убила. — Ясно, — вымотанная собственной историей, Магда равнодушно пожала плечами и пригубила из бутылки. Жгучая водка с кислым привкусом показалась ей почти вкусной. Кюликки не стоило продолжать, но она отпила немного для храбрости и, стараясь не смотреть на Магду, призналась: — Мне тогда было пятнадцать. Тем летом набралось достаточно девочек моего возраста, чтобы провести обряд инициации. По итогам этого обряда мы должны были примкнуть к взрослым независимым женщинам. Нас чем-то напоили, и пойло это было такое, что когда на луг вывели какого-то старика, мы кинулись на него и разорвали. Прямо руками. Голыми. — А потом? — выдохнула побледневшая Магда так глухо, словно кто-то ударил её в живот. — Потом? — переспросила покрасневшая от выпитого Кюликки и громко икнула. — Мы макали руки в его раны. Рисовали его кровью узоры у себя на лице и ржали, как ненормальные. До сих пор помню, что я после этого едва дошла до туалета — так меня корежило от смеха. Меня смешило всё — трава, деревья, цветы. И вид остальных девочек, измазанных кровью, казался мне очень забавным. Вечером мы плясали голые у костра, где горели его старые кости. А на следующий день всех отпустило, и никто уже не помнил этого старика. — Господи боже… — прошептала Магда, хватаясь за голову. Да, об этом она думала, когда каждое лето Кюликки, потерянная и напуганная, блуждала в белых сумерках. Такие картины приходили на ум встревоженной Магде. Но она не допускала и мысли, что подобное могло быть реальностью. Столь ужасающей реальностью. Того старика сожгли. Бросили в костёр, как и всех стариков до этого, которым не повезло оказаться жертвой разгоряченных наркотиком девушек. Значит, Вяйне тоже построят шалаш из сухих веток, накроют огненным одеялом и никто не узнает о том, чем в день летнего солнцестояния занимаются жители далёкой деревни. Мошкара перестала зудеть, распуганная восходящим солнцем. Даже осины замерли и не трясли листочками. И Магде стало по-настоящему жутко. Смущённая внезапной тишиной, снести которую было труднее, чем самое неловкое молчание, она пересела к Кюликки и крепко обняла её. Финку выходки измождённого жаркими днями Хийси напугали не меньше — застыв в руках Магды неподвижной куклой, она настороженно прислушивалась. И, стоило лесу снова ожить и зашептать, потянулась трясущимся губами к лицу подруги. Та не видела смысла уворачиваться, и покорно приоткрыла рот, почувствовав, как губы Кюликки слепо щупают подбородок. Поцелуй вышел мокрым, смазанным, и пах настоенной на спирту клюквой. Но целоваться в этот напряжённый момент Магде показалось таким же утешающим и приятным, как разговор с Тубьёрном по-фински. Только с Кюликки всё стало наконец понятно без слов. Неумело возя губами по лицам друг друга, девушки долго сидели под ропчущей осиной, надёжно укрытые лесной тишиной от праздничного шума пробуждающейся деревни. Объединенные общими секретами, они больше не обменялись ни одним словом и ждали, когда хмельная тяжесть покинет неподъемные ноги и оставит пустые головы. Постепенно становилось всё жарче, и Кюликки с Магдой, сморенные ароматом крепкого настоя из гудения пчёл, шелеста листьев и разогретой смолы, опустились на сухую мягкую землю и забылись тяжёлым крепким сном. Когда они проснулись, разбитые и ещё более сонные, чем утром, допили оставшуюся водку и решили выглянуть из раскалённого, словно сауна, леса, до полудня оставались считанные минуты.***
В этот жаркий тихий час женщины Пайхолы готовились накрывать на стол — со всего острова к общинному дому мотыльками слетались белые фигурки. Боязливо оглянувшись на них, Магда не увидела ни долговязой Айно, ни примелькавшейся за два дня красавицы с золотыми волосами. Кюликки, в которой внезапно взыграла совесть, оставила Магду греться на лугу — мол, ей хочется помириться с матерью. Магда не хотела бродить по острову в одиночестве, но пришлось согласиться. Ни Лемми, ни Илмари, ни даже Тубьёрна не было видно, а там, где несколько часов назад лежал Вяйне, на примятой изумрудной траве темнели лишь кровавые разводы. Магда отошла подальше и села на траву неподалёку от общинного дома. Раскалённое добела солнце, словно насаженное на вершину соснового шеста, светило девушке прямо в лицо. Капли пота путались в бровях и жгли губы. Магда щурилась, но отворачиваться не хотела. Хмель ещё не выветрился из головы, и девушка озиралась вокруг, чувствуя, что ставший привычным однообразный пейзаж по-прежнему нравится ей. Густая трава, пестревшая устало поникшими головками цветов, сверкала, будто сделанная из сахара. Суетливые пчёлы, назойливые мухи и кокетливые стрекозы куда-то исчезли. И Магда, вглядываясь в расплывающиеся очертания елового леса, поняла, что внезапно воцарившуюся тишину можно назвать мёртвой. Жёлтый храм казался наклеенным на тёмный фон бумажным треугольником. Всё спряталось от беспощадного солнца — тени, и те уползли в лес, и мир без них стал условным и плоским. Как на картинах Пуумалайнена. Даже густой зелёный цвет елей переполз на тяжёлое пыльное небо, будто по линии горизонта провели влажной кистью. Голубой свод потускнел, выгорел. Магда, потакая иррациональному страху, втянула голову в плечи — протяни руку и ткни пальцем, в небесном куполе появится дыра. Из прорехи будут смотреть на землю равнодушные звёзды. Магде внезапно захотелось встать и уйти куда-нибудь подальше. Но солнце ударило ей в голову потоком испепеляющего света и прижало к траве. Девушке показалось, что слух покинул её — такая стояла тишина. Ни одна травинка не шевелилась, и плоский пейзаж, заключённый в чашу леса, производил впечатление фотографии. Фотографии, которая навела бы жуткий ужас, если её долго рассматривать. Из-за горизонта появилась женская фигура в белом. Сначала она выглядела маленькой, не больше мизинца, но, приближаясь к Магде, стремительно росла и скоро заслонила собой всё небо. Стелившийся по земле подол, украшенный красной вышивкой, не издавал ни единого шороха, а под бесшумными шагами не приминалась трава. Огромный венок венчал голову девы короной из пшеничных колосьев и алых маков. Золотые волосы сверкающим потоком стелились по плечам и груди. На лице, спрятанном в густой тени, темнели глубокие провалы глаз, а рот краснел одним размазанным бурым пятном. Засохшая кровь пятнала длинные рукава, подол, тесьму на груди. Бахрома на длинном поясе слиплась. Заворожённая необыкновенным зрелищем, жутким и прекрасным, Магда обняла руками колени и исподлобья взглянула на золотоволосую деву. А та слизнула засохшую на губах кровь и поведала: — Ты могла спасти Вяйне, если сказала бы ему три заветных слова. — Какие три слова? — прохрипела Магда, ещё недавно думавшая, что не удивится ничему. Окровавленная богиня полудня отрицательно покачала головой: — Догадайся. — Я не знаю, что это могут быть за слова, — растерянно развела руками Магда, украдкой разглядывая кровавые пятна на белой ткани. — Как ты его называла? — Вяйнямейнен, — вздохнула Магда, пытаясь задержать щиплющие глаза слёзы, и припомнила дрожащим голосом: — А когда мудрый Вяйнямейнен делал лодку для красавицы Похъелы, топор вонзился ему в колено, и он умер бы от кровопотери, если бы не три заветных слова. Зачем ей понадобилось это помнить? Но Магда цеплялась за строчки эпоса, который когда-то вытянул её из трясины студёного одиночества. Дал идею создать группу. И один участник этой группы уже готовился навсегда упокоиться на дне подземной реки с чёрной водой. — Вяйнямейнен искал человека, который смог бы укротить железо, — резко подхватила красавица. — Но Вяйне хотел укротить одно всего лишь строптивое женское сердце. — «Я люблю тебя»? — со скрипом догадалась Магда. Она вдруг подумала, что не сможет молчать перед этой девушкой с умытыми кровью руками. Та ничего не ответила — надменное молчание, видно, означало согласие. Солнце замерло между торчащими стебельками венка золотым кругом в уборе богини Иштар. Да, эта девушка не могла быть никем иным, кроме богини. — А скажи мне, — вдруг произнесла полудница, — кто отправится в Похъелу следующим? — Весёлый Лемминкяйнен, — сорвалось с губ оторопевшей Магды. Последний звук древнего имени растворился в густом жарком воздухе. Порождённое маревом видение растаяло, и солнце безразлично освещало раскинувшуюся на траве Магду, пригвождённую к земле страшной догадкой. Вечером у реки разожгли костёр. Сложенный из еловых дров, он гудел и трещал, щедрыми горстями выбрасывая рыжие искры в бледное небо. И Магде, которая стояла поодаль и мокрыми глазами смотрела, с какой беспечностью белыми мотыльками прыгали через пламя местные девушки, казалось, будто чёрный дым пахнет горелым мясом. Старуха Лахья умолчала про ещё одно табу — мужчина да не прикасается к женщине без её желания.