***
Не пришли они и вечером, когда на пепелище снова сложили костёр — невысокий, какой обычно разводят в очаге. Снова потревожила тёплую тишь ставшая ненавистной музыка, и две статные женщины повесили над огнём котёл. Отмытый до кровавого медного блеска, он, освещенный закатным солнцем, напоминал ведьминскую утварь, а Миэликки, плясавшая вокруг него с корзинкой в руках, походила на златовласую английскую фейри — злую волшебницу, чьё прикосновение способно убить человека. Магда наблюдала за танцем издали — сидя у нагревшейся за день стены между горячими телами Тубьёрна и Кюликки. Им тоже было не до танцев. Тубьёрн, которому Магда рассказала про полуденное путешествие, с тоской глядел в сторону леса — тревожился за пропавших мужчин, а мертвенно-бледная Кюликки, обхватив живот, страдательчески морщилась. За обедом её вырвало солёной селёдкой, а когда девушка поднялась, чтобы шёпотом пожаловаться матери, на деревянной скамье осталось бурое пятно. Лахья тогда сердито отогнала её — видно, и вправду о Кюликки заботился только отец. Горячей воды в общинном доме не водилось, лекарства ни у кого из казавшихся сердобольными женщин не нашлось, и Кюликки, не в силах отогнать постыдную боль, могла лишь мучиться и истекать кровью в совершенно не положенное для этого время. Как бывает у близких подруг, лунный цикл у девушек совпадал, и внезапное кровотечение напомнило Магде о тех самых женских проблемах в роду Кюликки — проблемах, которые так мешали Лахье удержаться у власти и передать общину дочери. Розовощекая, полнокровная красавица Миэликки могла бы привести из внешнего мира множество мужчин и родить кучу детей — у Кюликки такой способности не было. Магда чувствовала, что подруга хочет спрятаться подальше от шумных игрищ и переждать муку в тишине и тепле. Но Кюликки через силу, смаргивая слёзы, помогала односельчанкам готовиться к очередному танцевальному номеру. Магда почти смогла уговорить Лахью оставить девушку в покое — однако в последний момент вмешалась вездесущая Айно. — Велика беда, — она беззаботно махнула рукой, мельком оглядев корчившуюся Кюликки. — Миэликки всё сделает. А ты отдыхай. Из её уст благословение на отдых звучало плевком в лицо. Кюликки криво улыбнулась, и, прихрамывая, поплелась на луг. Магда, желая поддержать её хотя бы морально, не отставала ни на шаг. Стоило ей упомянуть готовящийся ритуал, как лицо финки испуганно вытянулось, а веснушки стали темными и выпуклыми, как пятна на шляпке мухомора. — Пожалуйста, не надо, — жалобно приподняв брови, попросила она и со стоном опустилась на облюбованную Магдой завалинку. — Мне и так плохо. Тубьёрн, уже занявший для возлюбленных кусочек земли, обернулся, и во встревоженном выражении его больших серых глаз Магда угадала желание помочь и качнула головой в отрицании. Тубьёрн сжал огрызок карандаша с такой силой, что тот чуть не переломился, глубоко вздохнул и осторожно придвинулся поближе к усевшейся посередине Магде. На коленях художника лежал раскрытый альбом. Белый лист не был запятнан ни одним штрихом, хотя вид выстроившихся в круг у котла женщин был достоен кисти самого Галлен-Каллела с его монументальными полотнами по мотивам «Калевалы». Когда-то его «Смерть Лемминкяйнена» служила для Магды источником неиссякаемого вдохновения — она чуть было не сделала эту картину обложкой «Туонельского лебедя» — но сейчас одно воспоминание об экспонате Атенеума заставляло вспоминать беспечного Лемми и те его последние жестокие слова. Он ведь до сих пор не вернулся. И Илмари, который всегда ходил с ним везде, как пришитый. Магда с тоской впилась пальцами в волосы. Над лугом разнёсся квакающий звук варгана — самое начало вступления к «Железной деве», последней песне из альбома «Калевала». В ней пелось про вековечного кузнеца Илмаринена — тоскуя по растерзанной волками жене, он вздумал выковать себе возлюбленную. В рунах говорилось про золото и серебро — металлы, из которых в сказках можно сделать всё, но слова про глупое, жестокое железо подходили больше. Так казалось Магде, которая большее значение всегда уделяла не смыслу, а цветистости. — Взял он собранное злато, Серебра он взял обломок В рост осеннего ягнёнка Или зимнего зайчонка. Бросил золото расплавить, Серебро в горнило бросил, — звенел чей-то хрустальный голосок, и Миэликки, пританцовывая, взяла из корзинки красный гриб и кинула его в бурлящую воду. Жители Пайхолы не меньше Магды любили зрелищные церемонии. Но теперь это вызывало только страх. Магда осторожно отвела взгляд. Тубьёрн замер, испуганный и притихший. Из-под венка Кюликки медленно сползали крупные капли пота. Стиснув зубы, она чуть слышно скулила. Но тут Магда ничем не могла помочь. Наоборот, вид обессилевшей подруги наполнил её беспричинной ободряющей злостью. Хотелось вырвать у Тубьёрна альбом, сломать его карандаш, дёрнуть Кюликки за волосы… Но вместо этого Магда спросила: — Так значит, мужчины у вас — люди второго сорта? Кюликки глубоко выдохнула, пытаясь прогнать из тела глубоко засевшее жало боли. Она была готова к этому вопросу — про визит подруги в лес финка тоже знала. Магда умолчала только о пасеке. — Можно сказать и так, — ответила девушка сквозь зубы, и её измученное бледное лицо снова исказилось гримасой тяжёлого страдания. Густой дух крови смешивался с ароматом вянущих цветов в веночке Кюликки, и от этого запаха рот Магды наполнялся металлическим вкусом. — Вот овца из печки вышла, Побежала из горнила, Шерсть из золота, из меди, Шерсть серебряная также. Все любуются овечкой, Но кователь недоволен. И промолвил Ильмаринен: «Это волку нужно только! Я жены хотел из злата, Ждал серебряной супруги», — повела окровавленным глазом Миэликки, и в котёл полетел пучок жёлтых цветов. — И вся работа в вашем мире тоже на мужчинах? — продолжала Магда допрос. — Всякая простая, где не надо думать, да, — прошептала Кюликки, опасливо косясь на выбившуюся из круга женщину. — А организацию праздника и прочие духовные дела только женщинам могут доверить. — А весь остальной год что они делают? — осторожно спросил Тубьёрн, и его негромкий голос потонул в грозных ударах гонга — нотах, предвещавших появление из горнила золотого жеребёнка. — И к мехам он подбегает, Златогривый, среброглавый, А копытца все из меди. Все жеребчиком довольны, Но кователь недоволен. И промолвил Ильмаринен: «Это волку только нужно! Не огонь высекла Миэликки из пальцев, а чей-то рыжий локон упал в жадный бездонный котел. Девушка с рыжими волосами была в Пайхоле только одна. И лицо у неё сделалось одного цвета с тающей в небе прозрачной луной. — Да как все обычные люди, — едва шевеля губами, отозвалась Кюликки, и глаза её закатились, словно перед обмороком. — Работают хоть директорами крупнейших компаний. У папы моего вот сеть магазинов. Она вдруг замерла, прихватывая сомкнувшимися губами конец слова. Словно подхваченная порывом ветра, поднялась, и отрешённо глядя перед собой, пошла к костру. Сзади её платье было всё запачкано кровью. Под грохот барабана запиликала скрипка, и Миэликки, в точности подражая манере заклятой соперницы, зазвенела бубенчиком пронзительного сопрано: — Из горнила вышла дева С золотыми волосами И с серебряной головкой, С превосходным чудным станом, Так что прочим стало страшно. Кюликки подошла к ней, за другую сторону котла, обратила к оставшимся у дома друзьям помертвевшее лицо и подняла юбку. Тубьёрн отвернулся, хотя видел её только по пояс. А Магда, в ужасе закрывая рот руками, могла лишь наблюдать. Миэликки вытащила из рукава финский нож и подняла его к небу, будто собиралась вспороть вечернюю белизну выкованного самим Илмариненом купола. Сталь остро блеснула в рыжих бликах огня, и, метнувшись вниз, скользнула Кюликки между ног. Магда едва успела заметить, как склонилась державшая глиняную чашу Тууликки. Музыка оборвалась, и весь мир потонул в вое Кюликки. Когда снова зазвучала музыка, Магда боязливо взглянула сквозь пальцы — ей показалось, что между этим воплем и воцарившимся вслед за ним тишиной прошла целая вечность. Но женщины, белые мотыльки, по-прежнему танцевали — легко, без устали, и припев «Железной девы» гремел над лугом — незабвенный, вечный. Миэликки под торжественный проигрыш наклонила чашу над котлом и вылила в своё варево несколько тягучих капелек крови. Костёр загудел, на мгновение скрывая котёл в огненных объятиях, и жёлтые искры, взметнувшиеся в серое вечернее небо, показались Магде ярче привычных звёзд. Кюликки неподвижно лежала перед котлом, и если бы не задранная юбка и окровавленные бёдра, могло бы померещиться, что она прилегла поспать на теплой траве. Но она была частью представления — золотая дева с холодными серебряными устами, безжизненная финская Галатея. А Миэликки, кружась вокруг неё, пела: — Он кует девице уши, Но они не могут слышать. Он уста искусно сделал И глаза ей, как живые, Но уста без слов остались И глаза без блеска чувства. — Господи, — прошептал Тубьёрн, и пальцы его заскребли по черной щетине на висках. Кюликки казалась мёртвой, и даже прикосновение волшебного молота Илмаринена не смогло бы её оживить. — Теперь вы знаете, почему я так боюсь за вас, — пролепетала насмерть перепуганная Магда прижимаясь к нему. — Я слышала, что здесь делают со стариками. И вы видели, что они сделали с Вяйне. И сейчас… тоже видите. — Нам с вами ничего не будет, — Тубьёрн старался говорить убедительно, но лицо его исказила нервная дрожащая улыбка, а руки, сжимавшие ладонь Магды, тряслись. — Мы просто гости, и к нам отношение другое. Да и всё равно мы уже скоро уедем. — Да, очень скоро, — внезапно раздался совсем рядом дребезжащий голос Айно. Она стояла перед ними, любопытно оперев руки на колени, и скалилась, сверкая белыми керамическими зубами. Половина лица её пряталась в тени огромного венка с душно пахнущими жёлтыми цветами, а на нижней, освещённой огнём половине, расплывалась зловещая улыбка. Айно улыбалась, заглядывая в перепуганные души прижавшихся друг к другу влюбленных, а голос её танцующей вокруг котла дочери горячим потоком взвивался к равнодушному небу: — И он бросил в огонь свою куклу, Золотую бездушную деву. Кюликки тяжело поднялась, придерживая испачканную юбку, и, волоча ноги, поползла к окаменевшим от страха друзьям. И выглядела она в эту минуту так жутко, что Магда, не в силах совладать с сжимающим сердце страхом, завизжала и бросилась в дом. Где-то у реки взревела бензопила.***
Ночь выдалась мутная, белая, как жидкое молоко. Закат набухал серым. Лёжа на колючем матрасе, Магда щурилась, для вида прикрывая глаза и дышала редко-редко — ждала, когда выровняется дыхание Айно и Кюликки. Айно посвистывала носом, будто старуха, Кюликки чуть слышно сопела и морщилась во сне — кровоточащая матка не давала ей покоя. Магда роскоши заснуть себе не позволяла. Боясь пошевелиться, девушка замерла на спине, и хотя смотрела она в потолок, перед глазами стоял строгий силуэт мельницы — угольно-черный на фоне беловато-лилового неба. Магда терпеливо считала минуты. Тубьёрн обещал встретить её у дверей — он, как единственный оставшийся мужчина, спал на другой половине. Идти на мельницу в одиночку Магда боялась — страх перед ночью был сильнее страха снова увидеть кровь. Ведь Илмари и Лемми так и не вернулись. В общей спальне было душновато, и женщины не удивились просьбе Магды приоткрыть немного окно. На деле же девушка легко переносила и духоту, и сквозняк — просто такой с Тубьёрном у них был уговор. Магда лежала поверх одеяла одетой. Плетение босоножек, аккуратно поставленных рядком на домотканом полосатом коврике под кроватью, смутно угадывалось в густом сумраке. Сумрачная Сариола, мрачная Похъела. Неспроста тогда Магде померещилось это сходство. Разве что здешняя владычица оказалась чуть привлекательнее жуткой старухи Лоухи на иллюстрации из пересказанной для детей «Калевале», которую Магда как-то нашла в хельсинской библиотеке. В Пайхоле засыпали рано — солнечные часы показывали около десяти вечера, когда Магде на грудь упал жёлтый цветок. На его стебельке, словно на губах младенца, ещё не обсох белый сок, а лепестки крепко сжались — как рука, изображающая гусиный клюв. Магда легко поднялась — кровать даже не скрипнула. Чуть приглушённый половиками холод бетонного пола объял босые ноги, тут же скользнувшие в босоножки. Из приоткрытого окна легонько задувал сквознячок. Иссохшая оконная рама намертво застыла в проёме. Сжав цветок в кулаке, Магда вышла на улицу прежде, чем рама успела бы разбудить жутким скрипом уснувших женщин. Тубьёрн ждал её у порога, и в блеклом, молочном свете полуночного солнца черты его настороженного лица смазывались и казались совсем незнакомыми. Больше всего он был похож на привидение, и Магда, боясь, что ночная вылазка окажется сном, схватила художника за руку. Тубьёрн ничего не сказал — лишь сжал её ладонь покрепче. В полном молчании они шли к мельнице. Рука Тубьёрна стала холодной и липкой, хотя днём он клялся, что нарушит табу без всякого страха, даже если следующим утром проснётся на костре. Магда не понимала этого неуместного бахвальства, но чувствовала — сойдёт с ума, если в одиночестве найдёт друзей мёртвыми. Кюликки с ней идти отказалась — смерть Вяйне лишила её сил и костяными пальцами в кровь расцарапала слабую матку. — Что с ней сделали? — спросил Тубьёрн, когда после ритуала они расставались на пороге и дрожащими голосами желали друг другу спокойной ночи. — Разрезали лобок, — собравшись с духом, выдохнула Магда, густо краснея, и нутро её сжалось, будто хотело принять на себя всю боль Кюликки. — Я помогала ей…умыться. Там сплошное кровоточащее мясо. Это всё Миэликки. Она мстит ей и не хочет, чтобы Кюликки смогла родить детей. Тубьёрн в ужасе провёл рукой по лицу, и кожа на левой стороне его лица смялась. Серые сумерки — ни день, ни ночь — воцарились над спящей Пайхолой. Солнце пряталось за клюквенным болотом, и самые кончики его лучей, словно ласковые пальцы, всё ещё поглаживали край жемчужно-серого неба. Жёлтые цветы, украшавшие венки всех жительниц Пайхолы, плотно зажмурились и, крепко уснув, едва покачивались на слабом ночном ветерке. Днём Солнце казалось Магде вездесущим, неусыпным глазом, окровавленным оком Саурона. Сейчас оно наконец-то закрылось, но Магда чувствовала — властитель этого солнечного мира не спит, а лишь дремлет. Вход на мельницу Магда нашла ещё днём — низкую дверь у подножия каменной башни. В том, что она незаперта, Магда не сомневалась — раз старейшины запретили входить на мельницу, вход в неё должен быть открыт всем. Для искушения. Тубьёрн колебался — заглянув через плечо Магды в чёрный провал входа, он тихо перевёл дух, и лицо его стало таким бледным, что слегка светилось, будто кусочек белого фосфора. Мысли художника были Магде известны — она вздохнула и ласково взяла его за руку. — Они всё равно узнают, что мы были здесь, — прошептала она. — И мы уже не в силах ничего изменить. Нам остаётся только приближать свою смерть, — чуть было не сказала Магда. Тубьёрн нервно сжал её руку и медленно опустил длинные ресницы. Теперь он нуждался в поддержке. Широкие крылья мельницы чуть слышно поскрипывали в ночи — не громче, чем стрекочущие на стеблях спящих цветов сверчки и тише, чем кричащие во сне сонные птицы. Осторожно притворив тяжёлую дверь, Магда задрала голову и выдохнула, сбитая с толку. Вздох разнёсся по пустому помещению с шумом резкого ветра и растворился под едва различимым в темноте потолком. В детстве, у бабушки, Магда как-то раз была на мельнице, но пустая башня с голыми стенами и поднимающейся к потолку винтовой лестницей меньше всего походила на мельницу. Тубьёрн с опаской ступил на ступеньку и неуверенно поглядел в потолок. Магда пожала плечами и кивнула. Если бы не эта жуткая лестница, они бы подумали, что их сбросили на дно высохшего колодца. Подъём казался бесконечным. Магда случайно взглянула вниз и нервно сглотнула. Она никогда не боялась ни темноты, ни скрипа винтовых лестниц — но в Пайхоле жуткое впечатление производило всё. Даже солнце. Тубьёрн молчал, не решаясь спугнуть тишину разговором. Наоборот — будь его воля, он не издавал бы ни единого звука. Остановил бы своё дыхание, лишь бы остаться неуслышанным и не выдать, что нарушил табу. Лестница закончилась — Магда подняла ногу, пытаясь нащупать очередную ступеньку, но оперлась на твёрдый пол. Тубьёрн нащупал её спину и замер. — Что здесь? — Магда скорее почувствовала, чем услышала эти слова, и руки её провели по чему-то сырому и шероховатому, совсем не похожему на холодный камень здешних стен. — Вроде дверь, — отозвалась она так же тихо, — деревянное. Как слепая, пытающаяся разобрать надпись, высеченную на древнем надгробии, Магда водила дрожащими пальцами по ветхим доскам в надежде нащупать ручку. Латунь внезапно обожгла руку холодом — Магда дёрнула, но дверь не поддалась. — Дайте-ка, — Тубьёрн понимал её без слов. Магда послушно посторонилась, разглядев, как во мраке мелькнуло что-то ещё более тёмное — то Тубьёрн примерился и ударил дверь плечом. Дверь скрипнула и распахнулась, и на верхнюю ступеньку упало пятно жёлтого света. Но не искусственный свет свисающей с потолка керосиновой лампы выбил Магде почву из-под ног. А вид сидевшего у стены Илмари. С первого взгляда он казался похожим на тряпичную куклу с ватными ногами, которую пытались посадить — в таком неественном положении вывернулись руки, согнулись ноги и безжизненно висела голова. Увидев застывшую на пороге Магду, он попытался приоткрыть запекшиеся губы, но смог лишь глухо замычать, а вместо слов выплюнул кровавый сгусток. — Господи, Илмари, — только и вырвалось у Магды. Силы оставили её, и, пройдя несколько шатких шагов, она тяжело опустилась на холодный пол перед умирающим. Тубьёрн, стоя у вышибленной двери, отстраненно глядел на них, и в опустевших серых глазах его снова появилось это странное выражение — как у солдата, уставшего ужасаться трупам и крови. Илмари пока был жив, но Магда, заглянув в его помутневшие от страдания карие глаза, поняла — жить барабанщику Бильрёст больше не хочется. По белой футболке Илмари расплылось красное пятно, засохшая кровь бурым кольцом окружала рот, стекала по острому подбородку, багровыми каплями путалась в длинной бородке. И от того, что глаза Илмари пока могли двигаться и судорожно вращались, неверяще разглядывая готовую сорваться на крик перепуганную Магду, вид его сочащегося кровью тела казался ещё более жутким. Зажимая руками рот, Магда разглядывала тёмно-вишнёвые дыры у него на локтях и коленях, не в силах отвернуться или перевести взгляд на измученное лицо, которое в обрамлении спутанных чёрных волос казалось таким белым, словно Илмари уже умер. Магда никогда не видела умирающих. На подгибающихся ногах она подошла ближе, упала перед Илмари на колени и с трудом отняла руки от рта. Подбородок трясся, словно на морозе. Илмари медленно повёл налитыми кровью глазами — казалось, красные слёзы ручьями потекут из-под век — и на дне потухших карих радужек ненадолго блеснула золотистая искорка. Как язычок огня оставленного без присмотра костра. Магда не могла позволить этому костру потухнуть и наклонилась к Илмари, чуя исходивший от его губ мёртвый запах подтухающей крови. — Илмари, — позвала она сорвавшимся голосом, удерживаясь от желания ухватить умирающего за щёки. — Как ты здесь оказался?! Финские слова едва-едва цеплялись друг за друга — Магда едва понимала, что говорила. Не было времени истерить, пытаться помочь, утешать. За спиной что-то звякнуло — то Тубьёрн незаметно поднял с пола мельничный цеп и снова замер неподвижным стражем. Илмари долго собирал истощившиеся силы собравшегося умирать тела, и кровавые пузыри лопались у него на губах. — Мы пошли в лес утром, — сознался он чуть слышно, и Магда увидела, что его мелкие зубы тоже окрасились алым, словно у любителя жевать бетель. — Нас сразу захотели выгнать к хуям, но мы пошли дальше. На пасеку. А там… — Илмари неловко вздохнул и выплюнул очередной сгусток. — Пасечник был. Лемми попросил меня съебаться подальше от пчёл. Он забыл принять своё лекарство. Но они уже летели к нам. Лемми не успел от них убежать. Они набросились на него всем ульем. А пасечник ничего не делал. Стоял, сложив руки, и смотрел, как Лемми извивался от боли, а пчелы жалили его в глаза, щёки, руки… Меня тоже куснули, но я был в таком ужасе за него, что ничего не почувствовал. Я хотел позвать на помощь, но лесные мужики точно не дали бы нам ничего. Я взвалил Лемми себе на плечи и пошёл к реке. Табу, лес — я про это не думал. Я хотел спасти Лемми. Он замолчал, сомкнув запечатанные засыхающей кровью губы, и взгляд его снова стал прозрачно-стеклянным. — Илмари… Господи, нет… — зашептала Магда, поспешно смаргивая слёзы и осторожно, пытаясь не выдать отвращения, коснулась плеча мужчины. Слёзы душили её, выступали на ресницах, бурлили в горле. — Илмари!!! Тонкие черные брови Илмари страдательчески сдвинулись — крик доставлял боли больше, чем пули в простреленных коленях. — За нами была погоня, — прохрипел он, прикрывая уставшие от керосивного света глаза. — Мужики бежали за нами, и у одного был огнестрел. Но они дали мне добежать до острова. Я оставил Лемми на берегу, выбежал на луг, но никого не нашёл. — Был полдень? — догадалась Магда, и солёная струйка затекла ей в рот. — А когда я обернулся, — Илмари смотрел ей не в глаза, а куда-то за спину. — увидел, как мужики тащат Лемми через мост. Ещё живой, он истекал кровью. Мужиков было много, и я против них ничего не мог сделать. И тогда я, — он болезненно сморщился, боясь признаться в предательстве, — побежал на мельницу. Я хотел спрятаться — у мужиков я был как на ладони. Но за мной погнались. А потом я услышал выстрел и свалился. Он замолчал, закрыл глаза и неловко вздохнул, чтобы тут же затрястись в приступе разрывающего горло кашля. Магда отпрянула, боясь прикасаться к Илмари, Тубьёрн тоже не решался помочь — и ударник Бильрёст, не в силах даже прижать руки к груди, надрывался, выплевывая багровые сгустки. — Кое-как дополз до входа, — с трудом отдышавшись, смог он продолжить. По белкам измученных глаз расползлись трещины сосудов. — Было так больно, что я ничего не понял. Какая-то мразь затащила меня сюда и распорола мне кишки. От боли я отключился, а потом увидел вокруг себя красную лужу и понял, что они прострелили мне колени. Дверь была не заперта — я это видел, но вылезти не смог бы. Я думал, будто прошло несколько лет. Я же точно сейчас тебя вижу? — спросил он неуверенно, и коченеющее лицо исказилось в жуткой попытке улыбнуться. Магда ничего не могла ответить. Она рыдала, и помутневший от слёз взгляд застыл на простреленной руке Илмари. Рука лежала ладонью вверх — и было непонятно, как смогли оборваться её глубокие, чёткие линии. — Я рад, что ты пришла, — прошептал умирающий, и в его голосе, который боль лишила эмоций, проскользнуло слабое подобие надежды, — ты видела Лемми? Я ведь не смог спасти его. Не знаю, жив ли он, — прибавил он совсем тихо, и голос Илмари дрогнул, как будто от слёз. — Нет, — всхлипнула Магда. Надо было солгать, обнадежить Илмари перед смертью, чтобы на том он не страдал от укоров совести. Но на это Магда не находила сил. — Тогда, — он перевёл дух, и Магда снова услышала на его губах бульканье крови, — добей меня. — Илмари!!! — Магда встрепенулась, и руки её потянулись к ледяным щекам мужчины. — Илмари, нет! — кричала она, размазывая по его щекам кровь вместо румян, запутываясь в свалявшихся черных кудрях. — Ты же ещё жив! Мы можем тебе помочь! Ты не можешь умереть! Пожалуйста… — обессиленно попросила она, заглядывая в опустевшие глаза Илмари. — Мне незачем больше жить, — твёрдо возразил он, и Магде на лицо прилетел кровавый плевок. — Я не могу, — ответила Магда дрожащим голосом и отползла назад. Слёзы мешали ей дышать. — Я не хочу потерять ещё и тебя. У меня на глазах умер Вяйне! Я не могу больше! Не могу!!! Потерянная, обессиленная, она сорвалась на крик и закрыла лицо. Голос Илмари стал ещё тише и глуше. — Помоги мне, — умолял Илмари тихим, уставшим голосом. — Я тоже больше не выдержу. Он поперхнулся, и Магда, боязливо посмотрев сквозь пальцы, увидела, что кровь полилась у него изо рта. Смерть стала бы для него избавлением, счастьем. — Нет, — повторила она сквозь слёзы, услышав тяжелые шаги Тубьёрна у себя за спиной. Когда в мертвой тишине раздался глухой звук тяжелого удара, Магда вздрогнула, словно били её саму, и судорожно выдохнула, почувствовав легкое прикосновение к своим коленям. Илмари с пробитой головой лежал у её ног, и его рука оставила бурый отпечаток на белоснежной ткани. Багровая лужа из-под его головы растекалась по темным доскам пола. Слипшиеся чёрные кудри масляно блестели в белом керосиновом свете, а в красной дыре на виске белели торчащие обломки хрупких костей. Глаза Илмари застыли, и, остекленевшие, неподвижно смотрели в острый каменный купол. И теперь, когда душа мужчины унеслась в сумрачный мир совсем близкой Похъелы, тонкие черты его лица показались Магде совсем острыми. Тубьерн стоял над ним, сжимая запятнанный кровью цеп, и плакал — молча.***
Возвращаясь по темноте в общинный дом, Магда думала, будто не сможет спать этой ночью. Заходя в спальню, она приготовилась сдерживать непрекращающийся поток слёз и всю ночь оплакивать Илмари, умершего у неё на руках, пропавшего Лемми, Тубьёрна, нарушившего табу, но, едва преклонив голову на колючую подушку, провалилась в мертвецкий сон — такой крепкий, что понадеялась не проснуться. Но проснуться пришлось. Раньше всех. Раньше морщившейся во сне Кюликки и чутко дремавшей Айно. Сложив руки на груди, пожилая женщина чуть улыбалась, и вытянутое лицо её даже спящим сохраняло хитрое лисье выражение. Казалось, она с закрытыми глазами видела всё и заметила бурые пятна на белом платье кравшейся мимо Магды. Кровь засохла у Магды на щеках, намертво въелась в подушечки пальцев, окрасила слипшиеся волосы — вчера она помогала Тубьёрну уложить Илмари поудобнее. О том, чтобы нести его на луг, речи не было — иначе бы их обоих сожгли вместе с покойником. Илмари остался там, в кровавой луже на деревянном полу. Кузнец Илмаринен, погребенный под обломками своего шедевра, чудесной мельницы Сампо. Раннее утро — солнце ещё даже не взошло — выдалось мрачным. С севера наползали тучи, и свист холодного ветра в трепещущей траве заставлял исстрадавшееся сердце Магды сжиматься в тревоге и отчаянии. Медленно брела по ропчущему зеленому лугу, и студёный ветер больно хлестал заплаканные глаза. Измученная, уставшая плакать, она шла к мостику в мужской лес. Хотела убедиться во вчерашних словах уже мёртвого — мёртвого — Илмари. Она чувствовала, что больше никогда не увидит живым своего весёлого Лемминкяйнена, готовилась найти его остывший труп, и всё равно вздрогнула, встретившись с его светлыми глазами, смотревшими из густой травы. Судорожный вздох застрял у Магды в горле — зеленоватые глаза сузившимися в две крошечные точки зрачками отстраненно глядели на Магду с отрубленной головы. Лицо Лемми было почти прозрачным — вся кровь из порванных артерий залила примятую траву, но розовый отёк от пчелиных укусов, изуродовавший скуластое лицо с высоким выпуклым лбом и острым носом, ещё не спал. В буро-малиновом месиве проломленного виска деловито копошилась блестящая синяя муха. Кудрявые золотистые волосы, завязанные привычным пучком, свалялись от крови — их было уже не расчесать. Под неверными шагами Магды поникли жёлтые цветы — на их лепестках засохли капельки крови. Пальцы боязливо поджались в босоножках, когда она чуть не наступила на валявшуюся в траве отрубленную кисть. Рука умерла позже головы — за запястьем не стелился красный след. Вторая кисть, словно перчатка, валялась с другой стороны. Между длинных худых пальцев застряли травинки, ладони окрасились липким изумрудным соком. Всматриваться Магда не стала. Она и так увидела слишком много. На алой футболке варганиста темнели бардовые брызги — безголовое тело, вытянув перерубленную шею, лежало чуть поодаль. Казалось, будто Лемми пытался уползти, цепляясь за траву мертвыми руками. Магда наклонилась и, забыв о брезгливости, подняла с земли голову Лемми. Намеки убийцы, любившего финскую мифологию, она давно поняла. Голова была тяжелой и хрупкой одновременно. Мертвые глаза Лемми остановились на опустошенном лице Магды, и девушка, смутившись их переполненного ужасом взгляда, осторожно коснулась пальцами тонких век, желая их прикрыть. Не получилось. Магда застыла, не в силах отвести взгляд. Черный кружок зрачка, окруженный желтоватым ободком, напоминал луну, закрывшую солнечный диск во время затмения. В детстве Магда видела солнечное затмение. Тогда бабушка доверила ей, десятилетней, зарубить курицу к ужину. Магда вооружилась топориком и прилежно исполнила несложную просьбу. Но когда куриная голова с нарядным гребешком полетела на землю, залитый светом задний двор заволокло сумеречной тьмой. Магда, немного напуганная, обернулась. И пока безголовая курица бегала по двору и пыталась кудахтать, пугая живых товарок жуткими булькающими звуками клокочущего горла, Магда стояла, заслонив глаза рукой, и смотрела на солнце. Магда пригладила кудри на лбу Лемми и неохотно положила голову друга рядом с его туловищем — так, чтобы казалось, будто голову никто не срубал. А потом рухнула на колени и завыла, закрыв руками лицо. С севера наползала чернильно-синяя туча. Никто не сказал Магде о второй заповеди — чужая женщина да не заходит в лес.