Спорынья

      Марк, ты странный.              Марк это слышал с самого детства. Слова менялись, смысл оставался тот же. То оденется чудно, то ведет себя как болван, то вообразит чего-нибудь, то ляпнет не то. Когда человеку скажешь сто раз: «Ты странный», — немудрено, что он вскоре и сам в это поверит.              Со двора доносились крики беспечно резвящихся детей на площадке. Три соседние многоэтажки вместе с той, где находились психонавты, создавали коробку, а та усиливала эхо от оров в три раза.              — Главное, — промолвил Марк, выпуская дым, — не сопротивляйся, что бы ни случилось. Не пытайся контролировать. Скоро поймешь, о чем я.              — А приход мягкий?              — Как сказать. Ты не думай об этом, — сигарету затушили о балконную перегородку, что подавляла соблазн сигануть вниз. — Пойдем, я тебе аквариум покажу.              — Аквариум?              В семье Карельских никогда не было домашних животных. Ни собак, ни кошек, ни джунгарских хомяков, ни морских свинок, ни черепах, ни рыб. Родители открещивались то аллергией, то простым нежеланием возиться со зверюшками, будь они лысые или пушистые, маленькие или большие, капризные или неприхотливые. Однако Тим любил утверждать, что все-таки питомец у него есть — младшая сестра.              Из колонок тихо играла спокойная и медленная инструментальная музыка. Иногда проскакивал вокал, но звучал он так отдаленно и размыто, что не выделялся из общего плана. Личная комната Марка выглядела детсковато. Плюшевые игрушки, облезлые солдатики, конструкторы с недостающими детальками, энциклопедии про динозавров заполоняли книжные полки и верхушки шкафов. Никто эти безделушки не трогает уже долгие годы, а выбросить рука не поднимется.              Тим опустился на стул с колесиками, откинулся на пружинящую спинку, прокрутился и прилип к стеклу. За ним скрывался подводный мир, а населяли его крохотные красочные гуппи, черные пятнистые сомики, золотая неуклюжая рыбина и две креветки. Водоросли и замшелые камни покачивались в пузырьках фильтра, а местные жители то убегали от соседа-монстра, то невпопад разевали рты в надежде захватить частичку корма.              — Нарисуй что-нибудь, — попросил Марк, разложив на столе бумагу с карандашами, и таинственно улыбнулся. — Потом еще раз попробуешь.              — А, я понял, — листок за считаные минуты располосовали линии, что в итоге обратились в портрет неизвестной из головы Карельского. Не той девочки с каре на этот раз, да и цвета он решил не накладывать. — Читал статью про художников под кислотой. Только не понял, чего там так сложно рисовать. Я когда выпью, так наоборот лучше рисую. Легче выходит.              — Это тебе не выпить, — Маралин по-доброму усмехнулся. — Как музыка?              — Бирюзовая, — длинные пальцы перебрали ноты и возвратились к творчеству. — Наверное, я все же раскрашу. Сколько там времени?              — Да скоро начнется. Давно ты рисовать начал?              — Так две минуты назад. Ай, тогда с тринадцати.              Марк присел с другой стороны стола (он простирался от стены до стены, служил чем-то вроде второго подоконника сразу после настоящего) и разложил папиросную бумагу и пакет с табаком. В воздухе витал теплый приятный запах, отдающий вишней. На фоне негромко вспыхнул известный трек о том, что лучше знать как можно меньше.              — Самокрутишь?              — Иногда. Лень скручивать. Забивка через раз нормальная выходит.              — Эт со вкусом типа?              — Вишневые, ага. Так, покислит, тяжелее кажется, вяжет, может сладковаты. Тебе надо? Я тогда накручу побольше.              — Давай. А ты... успеешь? Ну, до того, как подействует.              — Да полчаса есть.              — Ты бы смог крутить уже нетрезвым?              — Ну так. У меня провалы часто во времени, когда кроет даже немного. Я бы просидел с одной минут десять.              — И как не теряться?              — Да время вообще выдумали. Так что этих «шесть вечера», «семь утра», «полчаса» просто не существует.              Разводить художества под чьим-то надзором оказалось приятнее, и сияло внутри ярче, и даже сам рисунок преображался на глазах. Правда, образы перед ними мешались гуще. Вдруг по бумаге и вовсе бледно-бледно, еле заметно пронеслись невообразимые орнаменты, вытекшие из плеч изображаемой героини. Тим потряс головой и всмотрелся снова: линии чуть извивались. Карандаш пришлось отложить и приняться с любопытством изучать слабенькие изменения в статичном доселе мире. Полоски на обоях тоже потихоньку поплыли, совсем малость. Поры на руках потемнели. Деревянная текстура настольного покрытия приобрела мнимую глубину и объем, что исчезал после моргания, а спустя секунду вновь проявлялся. За работой над эскизом Карельский и не заметил, как марка во рту растворилась и начала опьянять трезвый разум нейрон за нейроном.              — Ты не молчи, залипнешь еще, — пробормотал Марк со второго этажа двухэтажной кровати, заставив озадачиться тем, как это он успел туда перебраться. Того загадочнее смотрелись красные завитки на фоне наброска, и тогда в голову закрались тревожные мысли сожаления и страха перед дальнейшими двенадцатью часами. Нет, на словах это все — одно, а на самом деле... когда испытываешь на себе... — Эй, тебе какое мороженое нравится?              — Мороженое? — переспросил Тим так пораженно, будто впервые услышал про него. — Мороженое... шоколадное, — без изысков отозвался он, и во рту мелькнул вкус какао, а в голове расплавились целые горы любимого лакомства.              — Я фисташковое люблю. Хотя, знаешь, был в одной кафешке в пригороде Оксфорда, там по фунту разное продавали. Это еще до кризиса было, когда доллар тридцать рублей был. Клубничное у них взял, больше нигде такое не ел, — Маралин говорил так довольно, будто его этим мороженым прямо сейчас ложками откармливают. Не успевал Тим оглянуться, как сознание кидало его из шоколада в зеленую негу, а потом и в клубнику.              Тем временем спальня оживилась, и размер ее то сжимался, то расширялся, причем сперва лишь по внутренним ощущениям, а затем и взаправду. Тело понемногу срасталось со стулом и теряло осязание. Наконец каждая плоскость, отрезающая эту комнату от всей остальной вселенной, отклонилась от привычного положения и слегка искривилась. Все обрело дыхание — стены прогибались изнутри и возвращались на место, потолок провисал и разглаживался обратно, а что было с полом...              Когда Карельский попытался встать, то чуть не свалился на ковер, потому что под ногами происходило полное непонимание ориентации в пространстве. В итоге Тим все равно сдался и сел возле кровати, откуда открывался замечательный вид на хитросплетение по центру спальни. Ранее серые волокна ковра ныне переливались блеклыми синими и зелеными оттенками, закручивались в канаты и бесконечно вращались. Музыка звучала отовсюду, кружила выше, ниже, а ее тона, четкость каждой составляющей нещадно скакали, будто кто-то балуется с эквалайзером.              — Боже, кто ты?              На первом ярусе нашлась пугающая подушка в виде огромной рыбы — ее бронзовая чешуя отливала черным, а золотые глаза повергали в трепет.              — Ты там с кем? — Марк свесился сверху.              — Тебе зачем такие страшные вещи? — серьезно спросил Тим и с заботой спрятал находку под одеяло. — Аквариума мало?              — Просто я рыбный фанат, знаешь, — отшутился Маралин, на самом деле ради того, чтобы полюбоваться бесценным недоуменным и сконфуженным выражением лица впервые окислевшего человека. — Кстати, чуть больше часа прошло. Как тебе?              — Куда-то несет, — просипел Карельский и разлегся поудобнее. — Мысли только скачут, не поймаешь.              — И не надо, пусти их. Пусть пройдут через тебя. Это как в реке плавать. Течение не остановишь. Против него плыть тяжело, плыви по нему.              Кожа изошлась липким обильным потом, и все тело взмокло так, что хоть выжимай. Однако стоило Тиму прощупать футболку, лоб и шею, то очередная галлюцинация вскрылась и ноздри перестало заливать незримой водой. Все было сухо.              В плейлисте иногда попадались известные песни, но каждую из них словно кто-то раскрутил по частям, покорежил, добавил невнятных перешептываний, собрал вместе и теперь спрятался где-то и мотал высоту с темпом. Если этому придавалось слишком много внимания, то проказник раззадоривался, баловался с двойным усердием. Перед глазами сетка второго этажа сливалась вместе с матрасом, будто одну из трех осей поломали. В ушах мнимо повторялись обрывки слов Марка, которые он сказал еще... когда он их говорил?              — Курить пойдешь?              — Мы-ы-ы, — собственный голос проваливался обратно в глотку и прерывался, будто вещали через вентилятор, — уже ходили.              Слева раздался грохот и отозвался тяжестью в плечах. Когда же Тим посмотрел в сторону звука, то кроме расплывающихся обоев ничего не увидел. Реплики продолжали издаваться стеной, и пока Марк не щелкнул по ушам, то их источник оставался неясным.              — Второй час пошел.              Голос растворялся в музыке, спешащей рухнуть под выстрел, а вместе с ней и храм Маралиных отворил свою следующую дверь. Здесь каждый шаг вперед равнялся бездне, нес за собой, путал, швырял, вскидывал, но никогда не замирал.              — Куда?              Смех грел и обволакивал, пробегал по телу дрожью. Марк помог встать с кровати, и ноги угодили во что-то влажное. По всей комнате разлили воду, и ступни мгновенно вымокли. В коридоре было не лучше. Дико она себя вела: никаких всплесков, только круги расплывались на месте шагов. Идти приходилось широко, на цыпочках. Отдельные участки выглядели помельче, туда Тим и целился. Маралин бы назвал пол лавой, но понимал, что потом ему придется долго успокаивать этого умалишенного.              Розовое закатное покрывало наглоталось фиалок, окнам в соседних домах приспичило переливаться всем цветовым спектром и гулять на триста шестьдесят. Щелчок зажигалки раздался многократным неутихающим эхом, что заглушила лишь глубокая затяжка. Только вместо рта почему-то хотелось дым выгонять через ноздри. Карельский так и курил: не вынимал самокрутку, прикусил фильтр зубами, чтоб держалась без рук. Марк заметил такое изобретение и тщетно пробовал повторить, но без конца катился с этого, заслоняя обзор сиреневыми вспышками. Они обрели намного более четкую форму, сделались ярче, растекались сложнее, нежели в трезвости.              — Что ты все смеешься, — пробурчал Тим, сам не зная, на что обижается. Ему смеяться не хотелось. Он закурил-таки по-нормальному, хотя в носу все равно мерещилось.              — Да просто. — Маралин пожал плечами и достал по второй.              Если до этого похода на балкон еще получалось как-то формулировать свои мысли в понятные предложения, хоть рассеянность и мешала сосредотачиваться и осознавать все кругом, то теперь голову швырнули в бурный поток, что лишь усиливался ежечасно. Дверные проемы сплавлялись со стенами и терялись где-то в потолке. Иногда проскакивало тревожное: «А здесь ли я на самом деле? Или уже в психушке разбиваю лоб?», но Марк всегда вовремя возвращал к слабому пониманию, накидывал хрупкие нити связи с реальностью и не давал улетать, куда не нужно. Он привел в гостиную, где узорчатый ковер походил на бесконечный тоннель.              Из спальни донеслась песня и вернула вмиг детство. Кажется, это та самая из рекламы... а рекламы чего, неважно. Пока руки пытались нащупать в ожившем ворсе створку, где исчезал проход на другую сторону, Тим прикрыл веки и погрузился в свои четыре года.              Они с матерью едут на междугороднем автобусе, за окном проносятся бескрайние поля и темные ели. Мальчик бежит по такому широкому — как тогда казалось — коридору и замирает в дверях. Стол еле держится от навала еды, сотрясается от грозного голоса дедушки, заливающего очередную байку про деревню. В воздухе постукивают рюмки, бабушка носится на кухню и обратно. Когда на глаза попадается рыженький карапуз, то все разражаются:              — Ой, Тимоша, Тимоша!              Но Тимоша с перепугу куда-то убегает. И вот малыш немного подрос и прячется за папой, который встретил своего приятеля. Какой дурачок — ему киндер протягивают, а он с места не двигается. Ладошки тогда были такие маленькие, что водили Тимку за пальчик, а не за руку. В садике не пускают на тихий час и заставляют жевать горстку несъеденного сырого лука и запивать нетронутым компотом. В школе после уроков не хочется домой. Первая сигарета оборачивается секундным обмороком. От запаха маргарина тошнит, но зато потом мамина шарлотка вызывает водопад слюней. Недодрузья смешиваются в одну бессмысленную кашу юности, прожженой на споры ни о чем, протест ради протеста, вписки для синьки до блэкаута и поцелуев с едва знакомыми девочками, полые грезы о жизни не такой, как у этих скучных взрослых. Не такой, но какой именно — неясно. Мечты растворяются в этой лавине, за ней всплывают самые яркие недели в жизни — сентябрь в Москве. Проливается крепленым вином в горло, ударяет и верит: это лишь начало чего-то по-настоящему... нет, это начало чего-то настоящего.              Последние секунды перед обрывом текущего момента соскальзывают в далекие невиданные десятилетия, где детям дарили на семилетие книжки про дядю Ленина, а люди знали, что будет завтра. С фотографий семейного альбома сходит молоденькая бабушка в коротком свадебном платье, загорелый дед шлет из армии открытки и ласково подписывает их: «Любимой Нине от Вити». На заводе Ниночка теряет фалангу безымянного, а Витенька запрещает их дочери гулять допоздна. Ирина безуспешно сидит на яблоках, чтобы похудеть, и не сдает вступительные экзамены в академию морского флота, зато идет в медицинский. Любовь находит Иру на скорой, и так в голодный рубеж веков в семье Карельских появляется первенец. Брак не складывается, мать еще долгое время будет поминать плохим словом отца. Отчим становится вторым папой для Тима. Рождение Дашеньки для мамы — новый шанс утвердиться в роли внимательного родителя, а не как то вышло с сыном, на которого попросту не хватало времени. Работа отнимает все часы в сутках, все интересы, приоритеты, все. Остается кидаться между отцами, у кого выходные не подразумевают внезапных отчетов и долгих созвонов с начальством.              Все это утекает и теряет значение. Тим и его семья — всего лишь капля в океане сотен тысяч таких же людей. Эпохи скачут сквозь пальцы и возвращаются к истокам, где с ужасом приходит осознание того, что все это уже было миллионы раз и повторяется снова и снова. Не с тем устрашающим, тревожным чувством, но приятным глубоким потрясением.              Тело выныривает из коверного омута, голова сперва лишь немного высовывается над шероховатой гладью, с трудом узнает границы реальности и видит сидящим на подоконнике Марка, потягивающего фруктовое пюре из пакетика.              — Где был?              — Я понял, — с невозможным облегчением выдохнул Тим, поймав свою порцию. — И я наконец здесь.              — Здесь — это где?              — Везде и нигде, — слова выходили как никогда ранее твердо и уверенно. — Это то место. Ты ведь знаешь.              — Знаю, — покаялся Маралин и внутри улыбнулся. Передал стакан воды с трубочкой, но даже так Тим ожидаемо умудрился пролить на себя половину, потому что осязание еле работало. Пока Марк отлучился прибрать раскиданные в течение последних часов тут и там вещи, гость проникся мягчайшим пледом огромной кровати, разобрал на неотрезанной этикетке «Камбоджа» и провалился куда-то в дремучие джунгли и ее бедные фабрики ручного труда. Влажный воздух и душная жара приставали к разгоряченному телу жертвы эксплуатации, а над ухом плакал голодный ребенок.              — Попробуй нарисовать еще раз.              — Еще раз?              — Твой рисунок.              Тим насилу вспомнил дорогу до стола, опустился за него и взял не то бордовый, не то синий карандаш. Первую работу явно подменили — вся она дребезжала, плыла, линии расходились в разные стороны и вытекали за границы листа, впечатываясь в стол — моргнешь и стоп, затем по новой. Смотрел автор на свое творение, смотрел долго и тщательно, пока не начал видеть чьи-то чужие всплески, исчезающие так же скоропостижно, как дурной сон растворяется в бьющем в глаза свете.              — Как будто, — забормотал Тим, подперев рукой подбородок. Замахнулся над листом, но так и не принялся за новую работу, — как будто кто-то, не я, рисует и стирает, рисует и стира-ает. Но я стирать ниче не буду, я же не кто-то там... Справедливо? Я считаю, очень.              — Нарисуй справедливость, — едва серьезно попросил Марк и затянулся фруктовым пюре.              — Ты знаешь, справедливость — это, типа, время. То есть, ее нет. Мы себе сами ее придумываем. Чет такое было в «Портрете Дориана Грея», читал, да?              — Там вроде другое было. Про мораль, что ли.              Тим отложил карандаш так торжественно, со знаменательным стуком, словно закончил возиться после первых десятков штрихов. Бумагу исполосовали в попытке что-то собрать, но получили только разрозненные части. До странного чувствовались они куда цельнее замкнутых контуров, наложенных куда надо пятен — имя создание иметь не могло. По крайней мере, в нормальной реальности нет, а здесь ее звали — смотри, осязай, обоняй, слушай, ощущай внутри, вот где-то между всех оно, по-нашему безымянное.              — Чета не умею. Разучился. Не, ну я не умел, не шарю там за светотень и вот это все, мне просто... короче, мне нравится, но это же херня.              — На то она и «справедливость». — Марк подавил смешок и вручил самокрутку.              Тим с превеликим нежеланием спустил ноги на пол и снова ощутил тот же влажный холод, липнущий к коже.              — Марк, ты мне чесн вот скажи. — Уже не на цыпочках, но так же медленно и осмотрительно шагал неумелец. Маралин утопил пальцы в кладке на стене и вынырнул из бездонных борозд под конец коридора, ведущего на кухню, а там и на балкон. — Эт пол ваще можно вытереть? Он, бллин, весь залит, ты видишь, не?              — Это кажется из-за текстуры на ламинате. Смотри. — Марк показал на звезды, когда оба выбрались на свежий воздух. На улице уютно похолодало. — Ого, сегодня даже Ориона видно. Вон, справа. Вишь?              — Я же очки снял, — грустно протянул Карельский и застыл в мыслях о плохом зрении, от года к году падающего ниже.              — Три звезды по прямой. Альнитак, Альнилам и Минтака.              — Ты че, звездовед?              Бери выше.              — Не, вчера прочитал.              — Звезды не спускаются, потому что снесут нам крышу, — вольно перевел Тим песню, которая прицепилась за дверью.              — Спустись сюда одна такая, снесло бы вообще все.              Рябь расступилась перед непроглядной вечной тьмой и рассыпала сотни звезд, рождающихся и умирающих беспрерывно. Невидимый режиссер-постановщик на этом моменте решил опять пронестись через миллиарды лет в жалкие секунды. В серых глазах вспыхивали холодные красные и палящие синие чьи-то солнца. Эти перемотки чуть меньше сводили с ума, чем завораживали и внушали сокровенные тайны вселенной.              — Я тут наткнулся на статью на чешском, — успокаивающий голос Марка чередовался с музыкой, что вновь была рядом по возвращении в спальню. — Ты знал, что небоскреб у них мракодрапом называется? Вот, послушай. — На ноутбуке появился таинственный текст. — Сталиновы мракодрапы йе означени про седьм вишковых будов, — насилу разборчиво лепеталось, — ктэрэ былы поставэны в Москве в лэтэх...              — Тс-с-с, — пригрозил Тим, — помолчи, у меня ассоциации чешские пошли.              — Какие-какие?              — Чешки. Чеш-шские! У-у-у, сейчас бы пива того. Кислого.              — Можем сходить на неделе.              Манговый сауэр стал первым воспоминанием среди мыслей, вдруг обретших ломкую цельность. Образы памяти, однако, быстро надоели, и фокус схватился за взрывы красочных видений, плывущих вдоль запястий.              — В этом аквариуме целая вселенная-я-я, — пробормотал Тим, растягивая последнее слово до бесконечности, пока не кончилось дыхание.              — И что там за вселенная? — иронично спросил Марк, уже изучивший вдоль и поперек подводный мир в этом измерении.              — Смерть и рождение. Постоянно. Непрерывно. Золотая рыбка пожирает гуппи. Гуппи размножаются. Сомы ползают по стенкам. Улитка чешется об угол. Крошки еды плавают. Фильтр работает. Жи-и-изнь. Человек не рыба, кстати. Какое упущение.              — А я не знал, — ответил Маралин на такие откровения и еле сдержал смех. Несмотря на всю ересь, которую нес Карельский, среди нее улавливалось один в один то же самое, что чувствовал Марк, и за это он был готов слушать эти бредни нетленно.              — Я не могу жить в этом аквариуме, — констатировал обреченно Тим. Слова еле произносились, а ладонь наглаживала толстое стекло по десятому разу. Сомы ползли за подушечками пальцев. Карельский отдернул руку, когда ему показалось, что рыбы кусают его, несмотря на преграду, а затем вгляделся в собственное отражение и обернулся. Марк тоже стягивался в сухопарого гоблина, и пришлось от этих безобразий сбежать к столу, где поджидал пустой лист бумаги для третьей попытки.              Каждую линию приходилось проводить по пять раз, так что новый рисунок распадался похуже стереоизображения. Цветом теперь окрасились лишь следы синестезии, а когда набросок был закончен, Тим прикрыл глаза и утонул где-то в пейзажах переливающихся мракодрапов, загороженных проекцией любимого персонажа.              — Такие приключения, не отходя от аквариума.              — Когда мне будет грустно, буду тебя кормить марками и слушать твои фразочки.              — А че такого?              — Да ниче.              Можно сколько угодно пытаться описывать те двенадцать часов нелегального безумия, но в итоге полностью осознать творящееся в квартире Маралиных так и не удастся.