Спорынья

      — Если что, я про Тима ничего не говорил. Спросишь — дурачком прикинется. — Марк позволял Василисе держаться за его локоть на обратном пути до бара. — Это наша тайна. Никто больше не знает, кроме нас и тебя. Мой позорный секрет, все такое.              Смазанные кончики стрелок и опавшие крошки туши Бестужева растерла мизинцем. Заплаканные глаза сочетались с купленной пачкой, снятая пленка в кармане заняла трясущиеся пальцы. Вдалеке ясное небо застилали тучи — где-нибудь там наверняка моросит холодный дождь. За курткой все заныло, потянулось туда, навстречу свежим лужам и едва уловимым каплям. Оставить это пиво, Полину и Тима, взять с Марком по горячему шоколаду (или что ему нравится) и спрятаться во дворах. Тихо говорить о чем-то, делиться никчемными фото из памяти, спрашивать: «А с этим что делать?» и слушать ответ. Ложь так наивно легла на веру — опять надеяться на неразвернутый листок с замыленной правдой на обороте.              Легкие вобрали душный воздух, как перед летней грозой. Горло засушило и потребовало еще вишневого ламбика, ладони вспомнили мягкие красные (в тени после семи часов они выглядели скорее такими, нежели просто рыжими) локоны, а в ушах забегали любимые рассказы о преподавателе истории.              — Доставлю в целости и сохранности!              — Куда?              — В могилу. — Василиса застегнула рот подобно молнии. — А ты сохранишь мой, Марк?              — Конечно.              — А я никому про это не говорила. Сты-ыдно. Перепила что-то, и ты меня своей историей тут задел.              Так всегда. Что-то срывалось, когда в пьяном разговоре речь заходила о чем-нибудь знакомом до обморока среди дискет, переписанных столько раз. Чаще всего Василиса не находила того отклика, который был так нужен. Марк хоть и отвечал скупо, но выбирал слова тщательно, не отмахивался.              — Здесь нечего стыдиться. Это же не ты меф совала другим.              — Но ты бы знал, что я делала под ним.              — То же, что и все люди в неадеквате?              — Наверное.              Василиса вспоминала те роковые дни как искореженную киноленту, где картинка путается, засвечивается и чернится, двоится, чужие прикосновения теряются на стертых зубах и пробитой насквозь грудине. Слова истончаются до морозного стука резцами, зрачки вытекают наружу. Каждый лишний шорох за стеной сковывает, заставляет окаменеть и шикнуть напоследок.              Хватит, хватит, хватит, пожалуйста, хватит, сердце не должно так быстро стучать, я не вынесу, когда это кончится? Я умру? Где я?              Где я?              Глаза распахнулись, но не нашли над собой злосчастного желтоватого потолка, испещренного трещинами. Ядовито-зеленое поле в глазах потемнело, на бурых бороздах проступили яркие лепестки. И здесь никто не боится убить, никто не боится умереть. Плечо возле отдает инжиром.              — Пообещай перестать винить себя. А я буду беречь Тима.              Василиса огляделась по сторонам, отпустила Марка и молча закивала. Туман в голове рассеивался, движения давались проще, как и раньше.              — С работой у тебя все в порядке?              — Да вроде. Только зарплату часто задерживают. Но как-то на чае норм.              — Сколько за жилье уходит?              — Восемь. Я место в комнате снимаю, рядом со Славянским бульваром.              — Ты где?              — В районе Славянского бульвара.              — А что?              — Да просто. Пойдем?              Суета в баре распалилась, у столика сменились соседи, официанты наматывали изящные круги по залу. Тим допивал бокал в одиночестве и прикрытым взглядом описывал подоконник в такт прорезающейся сквозь гомон музыке.              — А где Полина? — Василиса скинула куртку и окутала холодным облаком табака, жженого сахара и безразличием улиц. Разговор с Марком омыл, отрезвил, переставил что-то на внутренних полках, куда никто раньше не добирался. Этикетка узнавалась — бокал-другой, душа распахнута навстречу, и как-то все равно, возьмут или плюнут.              — Позвонить ушла.              Вася исчезла за барной стойкой по центру зала.              — Почему она плакала?              — Плакала? — Марк повертел в руках согретое гозе и отставил в сторону.              — Глаза красные, тушь и стрелки потекли, голос дрожит.              — Пепел попал.              — Тогда она бы сразу в туалет пошла, а не стала искать Полину.              — Тим. Давай она вернется, и ты сам все спросишь. Или наедине потом лучше. Ты сейчас пьяный.              — Ты выпил на литр больше.              — Ну да, мне рот не занимали особо. Было бы тебе так интересно, почему она плакать может, пошел бы сам за сигами. Но ты остался.              — Я думал, вы покурить вышли. Про сиги Полина потом сказала.              — Но ты все равно остался.              — А зачем мне идти за вами, если скоро вернетесь?              — Глупые вопросы задаешь.              — А, ну конечно. Я задаю глупые вопросы.              Марк не узнавал в переменившемся лице былого Тима. Прищур совсем не добрый, тонкие губы поджаты, румянец как приклеенный. Это не тот Тим с отпечатком в углу линзы на очках, графитом на кончиках пальцев, довольный как слон после бесплатных пинт на дегустации разных сортов пенного и завершенного рисунка с ней. Не тот Тим возле аквариума, разгадывающий тайны вселенной.              Тим тоже не всегда улыбается и смеется, а еще его бесит, когда очевидно недоговаривают. Василиса ничего не расскажет и отмахнется, Марк пожмет плечами и оставит на чай тайком больше всех, Полина заберет с собой подругу и засмотрится на прощание так, чтоб уже всем все стало ясно.              Обида сама собой растворилась, когда Бестужева показалась совершенно спокойной и даже веселой. Наверное, и правда пепел попал. Наверное, Тим и правда перепил. И что это нашло? Марк и так терпел весь вечер, еще цепляться к нему приспичило. Нет, все в порядке.              — О чем говорили хоть? Она про меня спрашивала?              — Ага. Кучу всего. По-любому запала.              — Я думаю, куда с ней сходить. — Тим перебирал драгоценные купюры на счету в банке и перекладывал их между стопками «на Василису» и «все остальное». Сегодня не пришлось платить за нее, но если захочется пригласить самому, то придется раскошелиться, некрасиво иначе. По крайней мере, так думалось Карельскому. Улетевшие тысячи за одну ночь были исключением, и теперь он трясся за свой худой бюджетенок. Не спросишь же напрямую: «Эй, тебе не обидно, что я тут на тебя потратил вот столько, а здесь вот столько, а теперь мне не из чего разыгрывать состоятельность?»              А если ей на самом деле нужен не бедный мальчик-студент? Она ведь целый ресторан хочет.              — Она знает, что ты рисуешь?              — Не-а.              — Своди в какую-нибудь галерею. Выставок всегда куча. Потом за кофе или вроде того рисунки покажешь.              Марк не выслуживал право увидеть альбом — художник просто напился и на кислой волне пробудившейся откровенности наплевал на привычный стыд. Закатные лучи проскочили в последний момент, гребень минутного куража растаял пеной. Снова такой трюк не прокатит — не с ней.              — Мне стремно ей показывать.              — Да ты гонишь? Она как увидит наброски с собой, так вообще в аут выпадет. Когда тебя рисуют — всегда приятно.              Тим рисовал Василису на полях тетради в универе, перед сном в общаге на страницах скетчбука, ночами дремал на двадцатом этаже за переписками с бесовкой и прерывался на сигарету.              — У меня пары с ее сменами на этой неделе не совпали. Прогуливать нельзя, контрольные и чертежи сдать надо.              — Ой, ща я поверю, что Карела учится… — Родион зажмурился, изображая бурную мозговую деятельность. — Не, не получается.              С каждым днем в курилке холодало, а кресло с продавленными пружинами покрывалось новыми кратерами на подлокотниках.              — Ну прийти-то надо. И начерт сам себя не сделает.              — Да забей, спишешь. Че там за полтора месяца-то прошли? Пределы с матрицами? Чертеж тебе, вон, Дана за питик намутит.              — Эт за сколько?              — Да блок ей купи, она тебе весь семестр распишет. У нее этих почеркух навалом. Или сфотай да сам сделай. Но на это времени надо… — Родион присвистнул и открыл окно. — Вот и все, че как не студент.              Но все это несерьезно как-то. Тим вспомнил, как Марк обмолвился, что поможет с начертом и остальным, если нужно — в отличие от Карельского, Маралин в основном обитал дома и часть своего времени безболезненно тратил на учебу. А встреча с Василисой может и подождать неделю или две, тем более раз сейчас с деньгами туговато (или страшно рисковать).              — Ты делай что хочешь. Смотри, как бы не улетела.              Расписание в группе перекроили, теперь окончания занятий с графиком Марка почти всегда расходились. Если и бывали состыковки, потому что у кого-то пару перенесли или отменили, Тим оставался зависать с одногруппниками в библиотеке — изучать до сих пор нечитанные параграфы, переписывать заметки по прохрапленным темам. Марк начал привыкать к одинокой дороге до метро, но в один из дней домой поехал далеко не сразу.              Новый Арбат ненавиделся хуже всех центральных местечек — разве что Кремлевская площадь с ее ГУМом и прочим перевешивала. Открыто — ужас. Никогда такие улицы не нравились, где продувает насквозь и мешается свобода. Через дорогу на выходе из метро красовался рекламный щит во все широченное здание, под ним ютились мелкие конторы, забегаловка с фастфудом, в глубине арки пряталась дверь бара на втором этаже. Поменяй оператора, получи халявные месяцы переполненного пакета услуг, добирай в аптеке до лишних семисот с пяти, держи скидку в четырнадцать процентов, возьми комбо с крылышками пожирней за бесценок и радуйся экономии. А если все это выключить?              Светлая плитка на лестнице и стенах напоминала скорее больничные или офисные помещения, а вовсе не кадры из вечера, который хочется повторить или выкинуть из памяти. Да и громадный зал внутри не добавлял нужной атмосферы.              Василиса носилась в дальних рядах — бизнес-ланч недавно закончился, почти все гости рассчитаны, остается расправляться с беспорядком из гор посуды, измазанных в жиру салфеток и вороха крошек, неведомым образом залетевших в каждый закуток столов, стульев и диванов.              Черная форма стройнила и без того хрупкое тело. Костлявость в руках и плечах рисовала фигуру угловатой, плохая осанка добавляла нескладности, щеки и лоб поблескивали испариной. В зоне Бестужевой улавливался незнакомый до этого дня цитрусовый аромат. Его ненадолго сносили запахи средства для уборки столов, жареного мяса с кухни, но свежий букет возвращался и бил по новой.              — Добрый вечер, меня зовут Василиса, сегодня я буду вашим официантом. — Смешок сдавил дежурную фразу. — А я думала, ты пьешь только в нормальных барах. Тебе стаут пойдет?              Перстень исчез. Конечно, из-за работы. Она его носит для Тима?              — Но ты там не работаешь. Пойдет.              — Хо-ро-шо-о, — пропела Василиса и что-то пометила в миниатюрном блокноте. — Покурим?              Марк закончил возню с самокруткой, которой занимался до этого, облизал край бумажки и оценивающим взглядом прошелся по своему творению.              — Я пока по столам пробегусь, сделаешь мне тоже?              — Сделаю.              В этом баре все было не так — слишком свободно, никакого подобранного с умом плейлиста, бизнес-ланчи превращали здешнюю таверну в обычную столовку, разношерстное меню бесхарактерное, выдохшееся разливное пиво скорее позорище, нежели гордость. Приходишь сюда и не знаешь, потратиться на дешевый обед, напиться паршивого и дорогого жигуля, взять голубо-сырой стейк под свою ответственность да бутылочку отвратного красного сухого под видом отборного вина или удариться в шоты с друзьями и захватить стопку пицц.              — Неуютно у вас. Зал огромный.              — А мне нравится в таком. Пространство.              Без фартука и в куртке Василиса походила на себя прежнюю, хотя усталость портила юное лицо и старила. На губах пробирал холодок от чуть влажной бумаги, искусственная кожа не спасала. В этой арке все замерло — ветер гонит снаружи прохожих, автомобили, птиц, сюда не стучится. Кажется, ты тоже часть этой жизни по ту сторону, когда сидишь на подступах к бару.              — У меня знакомые ищут барменшу. Хотят именно девушку. Двести в час, чай там хороший, зарплата по ТК.              — Вряд ли бывает несколько косарей за день.              И куда деваются деньги? Вася так и не приучила себя отмечать рабочие часы где-нибудь, чтобы самостоятельно пересчитывать зарплату и предъявлять потом начальству в случае чего. Не знала, на сколько тысяч ее уже обдурили, не говоря о том, что любое уважающее себя заведение не заставит оплачивать заказ ушедших негодяев. Хотелось верить, все не так плохо в этой гребаной Москве и люди здесь еще остались.              Так и выходило около десятки в месяц в лучшем случае, а все сверху испарялось после покупок жизненно необходимых сигарет, колотого пармезана и вина без акции. Арчи привык занимать соседке тысячу-две пару раз в месяц под клятвой вернуть все в ближайшие недели и ворчал на халтурное отношение к собственным деньгам, но за полученными купюрами ничего не слышалось.              — Бывает, ты че. Тоже центр. Там офиков нет, все бармены делают. Оплата сразу, счета не ведутся, с беглецами проблем нет.              — Ты только за этим сюда пришел?              Растянутые тоннелями мочки краснели на октябрьском воздухе.              — На бар хотел посмотреть, может, тут лучше. Но нет. В общем, могу контакты скинуть. Скажешь, от меня.              — Спасибо. — Василиса выкинула окурок, подобрала ногу под себя и развернулась к Марку. — Давай я тебе хвост сделаю, у тебя растрепался.              — Сделай.              Непрогибаемая плитка впилась в коленки. Бестужева не обратила внимание на боль, привстала и стянула резинку с волос. Жестковатые густые локоны распались, прикрыли бритые виски и затылок. Льдинки собрали пряди, колоски завитков от сегодняшней мороси, прошлись по корням, куда не добирается солнце, и задели колючие миллиметры возле ушей. Маралин позволял трогать себя разве что парикмахерам в этом смысле.              Шипы усеяли шею в ответ на прикосновения.              — Вот и все.