Спорынья

      — Почему снял фенечки?              Тим пожал плечами в ответ на вопрос младшей сестры, от него морозило хуже пепельного сентября за окном.              — Че, расстались?              — Даш, отстань, пожалуйста, — не будь в соседней комнате матери, второе слово заменили бы чем-то покрепче.              Даша повертела на своем запястье разноцветные подарки от Юли и подумала, что будет по ней скучать. Виделись они раза четыре от силы, когда Тим возвращался с гостьей домой в отсутствие родителей, и все же она успела стать кем-то привычным в этой квартире.              Спустя год фенечки истреплются до невозможности, Даша спрячет их по дальним углам ящиков в столе и начнет забывать обо всем так же, как забудет ее брат.              Забытый сон любил, когда его вспоминали со всей силой.              Прошлой ночью Карельский не остался ночевать в доме на Веерной и даже не переступил порога квартиры, всего на одну пятую (и то временно) принадлежащую Бестужевой. Она показала одолженный у Марка перстень (мол, хочет такой же, взяла поносить, а Тим не придал этой новости никакого значения или пропустил мимо ушей), не рассказала ни одного стиха — ни своего, ни чужого, — только вспоминала каждую хоть малость смешную минуту со вчерашней смены, сыпала без конца шутки и казалась до колкого остроумной, болтливой взахлеб. Часто и громко смеялась, как те самые девушки, минующие с кем-то центральные улицы, бросала взгляд чуть дольше мимолетного и более естественного, сжимала локоть в ладонях, которыми держалась и легко, и крепко, с четким периодом, отмеряемым холодной головой. Еще никогда Василиса не затмевала ночь знакомства так, как делала это сейчас с искусной непринужденностью и милым очарованием.              Сегодня Тиму это было не нужно. И дело не в перемежающихся образах сколько-нибудь любимых людей в необъятном путаном сердце напротив, — он растерял все посторонние нежные чувства к давнему лету, как теряют срезанные этикетки с одежды. До того просто было избавиться от симпатии к человеку, стоило проморгаться и открыть глаза на мрачную правду. Тим старался не думать о завтрашнем дне, но не хотел перед важным сеансом сбивать себя долгожданным шагом вперед.              Василиса до самого трудного провала в сон разнюхивала сухие кончики немытых волос, вобравшие кисловатую сладость вишневого табака, и не могла найти верные ответы на свои вопросы: правильно ли поступила с перстнем, раз не стала его скрывать, почему Тим не остался, почему уехал не с последней электричкой, правда ли ему надо готовиться к какой-то контрольной. По словам Марка до двадцатых чисел ничего не грозило, по словам Тима все было не слава богу. По сознанию Васи еще на маралиновском пороге, она снова раскрошила собственными пальцами только выловленный в мутном потоке жизни шанс, и теперь знакомая мгла обдавала тоскою и стужей, настигая разум, протрезвевший от алого света, ласкающего голоса, дурмана инжира, вина, жвачки, еще десятка лишь вплотную уловимых приятных ароматов.              Свободные от дневного людского потопа, вагоны мчались по рельсам быстрее вчерашних графитовых пуль, делали крюк и неслись в июль семнадцатого года. Где-то на «Стадионе Динамо» настоящее окончательно отхлынуло от мыслей, привыкших цепляться за верткие мгновения, высокие волны прошлого бросились зализывать натоптанные следы. Там запах метро и сырости ноябрьских улиц облачался в дешевенькую, будто бы мыльную туалетную воду, резкий пассаж из «Ротманса» с кнопкой, зеленую духоту то жаркого дня, то пасмурного, и слабый аккорд возле ящика стола в комнате Юли. До чего порой мучает самое вроде бы удобное — закрыть, удалить, блокировать, не помнить. Тим подумал в который раз, что он один такой гений, потому и скоро придется выучиться вести себя по-человечески. На секунду возникло призрачное намерение достать телефон, открыть пару страниц, написать кому-то из давних знакомых, удивить внезапным вопросом спустя год необщения. Тим отбросил эту идею как ерунду, какой мы называем тяжелые для принятия вещи. Меньше всего он хотел принимать.              На Войковской поезд ушел на новый виток, бежал к ближнему вечеру, не смог и застыл в сентябре. С первого дня знакомства Маралин редко спускался до земного, тут же ускользал и сохранял вокруг себя ореол загадочности, тайного знания и насмешки над реальностью со всеми ее несущественными подробностями. Марк отсыпал что-нибудь о себе порционно, дозированно, скорее чтобы поддерживать доверчивость Тима. Он же готов был выложить почти все без оглядки — так чувствовал, что можно, и хоть бы кто дал подзатыльник. Может, Марк потому и влек этой вечной недосказанностью и тонкой гранью между прозой простого человека и многослойной постановкой актера и режиссера в одном лице. Так или иначе, среди маралиновских недомолвок делалось гипнотически спокойнее, нежели в общаге за крепким горячим чаем и разговорами о долгах по учебе и великими планами о собственном бизнесе через пяток-другой лет. Спокойнее трепета перед гармонией всех черт даже вместе с проколами, чернилами чужеродными, — всем, что те прячут.              Карельский подумал, как далеко сейчас остывшие простыни, постеленные на неудобном разложенном диване, две строчки, золотая выделка блокнота, чуть липкая столешница барной стойки на новом месте работы Бестужевой, шероховатая сеть колготок не по погоде. И как хорошо будет вернуться к этому после всего.              Перед сном Тим не поднялся на двадцатый этаж с крайней лестницы, где его всегда ждали. Вышел в ближайшую курилку и там прикончил две сигареты, прежде чем массив многоэтажек за окном не поблек от спустившегося тумана. Долго не мог уснуть и сходил покурить еще раз, наутро же будто глаз не смыкал — так хреново действовали пять часов прерывистого сна. Вообще это полубредовое состояние от недосыпа было кстати, с ним проще углубляться туда, куда идти не стоит в принципе.              Рано.              Семь часов в первой половине этой субботы, как и в любой свободный день, рассыпались долгим простором наступивших выходных. Соседи по комнате посапывали в сладком забвении, обжигающий душ гонял кровь к бледной поверхности вымерзшей за ночь кожи, щетину над верхней губой смыло с розоватой пеной. Тим задрал голову, осмотрел желто-зеленую от света лампы шею в зеркале и с облегчением не нашел случайной метки. Засосы перестали казаться чем-то крутым, когда однажды пришлось закрашивать их крадеными у сестры тоналкой и пудрой во избежание косых взглядов и расспросов. Маскировка плохо спасала от проницательных глаз отдельных любопытствующих, за минувшую неделю они добили не меньше сотни подколов. Нет, Василиса не оставляла ничего нарочно, Бестужева ненавидела эти мерзкие пометочки, за которые потом приходилось выслушивать экспромты неудавшихся комиков. Она извинилась туда же в шею, Карельский и без этого прощал — сам виноват, увлек себя и за собою.              Тим перевел дыхание, вернулся в комнату, провалялся до восьми в постели, расстался с нахлынувшими мыслями о настоящем и прочь сбежал из человейника, высящегося над раздетым парком и грязным прудом. Провалы в себя приедались, со вчерашнего позднего вечера хотелось наговаривать любую ерунду. Так было проще возвращаться к миру снаружи, хотя в каждой записи голосового сообщения читался свой побег на несколько секунд, уже не внутрь или вне.              был(а) недавно              Карельский выругался про себя; сколько раз он хотел попросить Маралина добавить его в список тех, кому виден сетевой статус, столько же забывал и спохватывался слишком поздно. В более привычном «вк» Марк появлялся крайне редко, и вот, видишь последний вход аж недельной давности и гадаешь, жив ли вообще человек. «Ну, вчера в курилке был, значит, жив», — думаешь и затыкаешь раздражение от долгого безконтакта тихой музыкой. Немногим громче извела бы остатки сил, собранные за короткую ночь. А там, как доберешься на другой конец Москвы, где ветер теплее и тучи еще не добрались, возьмешь кучу пакетиков с пюре по акции — три позавтракать, на трип остальное. Довольно объявишь о чудесной закупке, изучишь дворы в радиусе полкилометра, пока ждешь ответа от засони (нечего было в восемь утра из общаги сваливать), найдешь родной пейзаж и запредставляешься, будто бы это в паре часов полета отсюда. Признаешься в любви к панелькам да тут же исплюешься с газона, где вместо сухих травинок «Парламент» на «Капитане Блэке» и «Филип Моррис» погоняет «Яву» золотую. Отправишь туда свой красный «Винстон», а позже и «Мальборо», когда перехочешь расставаться с легкими.              Как это будет? Тим читал много и внимательно о разных чужих опытах, подобных своему не нашел и в итоге остановился на том, что ему нужно начать заново. Промотать с первого дня, дойти до захлопнутой двери (наистрашнейшей) и закончить холодным утром, когда было решено вырвать два месяца из жизни с корнем. До корня так и не дошло; все скатилось в тупое забивание, обернувшееся глубокой дырой, полнящейся мук неизвестности. Да, может, и в этот раз кислота ударит относительно мягко. В памяти замелькали кадры с двумя людьми, заливающими бывшего человека водным раствором фтороводорода. На что ты надеешься?              Воздух в квартире Маралиных выстужен открытыми окнами, но даже те не выгнали въедливый запах табака. Марк заверял, словно бы все в порядке, сомнения выворачивал наизнанку и все дурные идеи переводил в потрясающие. Не нарочно, так выходило само. Нет, так выходило нарочно.              Марк открыл дверцу шкафа, где приготовил все для сегодняшнего дня. В планах что-то такое висело с месяц, окончательное решение принималось на диком импульсе в тот же вечер, когда Тим изложил свои мысли на эти выходные. Но вот, он пришел и был теперь совсем рядом, вчерашнее преступление еще не отлегло, с ним предстояло разобраться позже. Взгляд качался слева направо, прикидывая все желания, испаряя капли разума за ослепшими глазами.       

Договорились же на сто семьдесят пять?

             Больше. Пусть его сознание разобьется вдребезги. Тебе останется собрать их как угодно, как ты этого хотел.       

Маралин, ты совсем поехал?

             Марк послушал парня с правого плеча и выбрал безопасный билет.       Ты все равно позволишь ему провалиться.       

Это его выбор.

      Тебе нравится его беззащитность, которой ты воспользуешься?       

Он не настолько слабый.

             Слабый здесь ты. Сильный не стал бы ломаться и дал ему ядреные двести, а лучше и все двести пятьдесят.

Мне это не нужно.

             А ты у нас превратился в Василису? Кажется, нет. Зачем ты ему сдался?       

Мы просто друзья.

             Поэтому ты часами залипаешь на его рисунки, в метро пялишься через отражение, пытаешься контролировать его девушку, чтобы не терять его ни на секунду? А Василиса? Тоже просто подруга? Думал, тебе после Антиповой ни с кем переспать не захочется? Бестужева плоская, все равно что пацан, ты же любишь таких. А, нет-нет, ты же у нас натурал.       

Это все глупо.

             Как Тим ее пишет, как говорит о ней, боже. Тебе как воздух надо стать частью этого, все испортить, жадная м...              — Марк?              — Да так, завис.              Так тебе нужны они или нет? Давай, скажи «нет».              — Ты загруженный сегодня.              — Я просто думаю, как лучше все сделать. Ты же не хочешь себе травму заработать.       

Не потребляй ничего сегодня.

      Тим стиснул зубы, сдерживая неуместную улыбку. Не то чтобы в его истлевшем сне было нечто ужасное — по крайней мере, не помнилось. Почему-то возможность поломаться не пугала так, как жить дальше в бегах от самого себя. Избранный в качестве оружия ритуал не гарантировал ничего, кроме русской рулетки: авось не придется разбираться со всем по-настоящему, и духовный крах утолит давнюю жажду сполна.              — Спасибо.              — Что?              — Ну, ты же мог не волноваться.              — А, это... ерунда.       

Я не хочу тебя ранить.

      — Тебе в любом случае станет плохо, — наконец выдавил из себя Марк что-то правдивое. — Ты знаешь, на что идешь. Главное, правильно настроиться.              — Ты сам что-то такое пробовал?              — Нарочно — нет. Я вообще ничего не хочу вспоминать, и тем более лезть в прошлое.              — Все так страшно, да?              — И бессмысленно. Нужно жить дальше. Но сначала — принять весь груз за спиной. Короче... Тим, это все хреново, но как бы хреново ни было, пускай это сквозь себя. Смотри на всех своих скелетов или что там у тебя. Говори с ними, делай, что хочешь. Только не беги от них и не отвергай, это часть тебя. Попытаешься согнать — затянет. Я останусь на кухне и проверю тебя несколько раз. Помогу, если что. В идеале ты бы мне рассказывал все в течение трипа, тогда было бы проще, но я думаю, тебе важен покой, даже если все свернет не туда.              Много болтаешь, мама.              — Да, я бы не хотел про это говорить. Ни с кем.              — Все нормально.              — Ладно, я вроде готов. Теперь точно.              Марк протянул билет и задержал в руке второй. Вместо розовых слонов на промокашке готовилась к разрыву осколочная граната. Сразу после погружения наркотика внутрь почему-то захотелось его выплюнуть, а в животе все сжалось голодным спазмом. Тревогу тут же смыла волна плацебо, стоило вспомнить о жалкой дозе выпитого пустырника.              — Музыку я негромко оставлю. Плейлист тот, который тебе кидал. В тишине идется хуже. Я буду на кухне, приду через часа два.              — А ты что будешь делать?              — Тоже себе поставлю что-нибудь, картинки посмотрю. Отдохну от этого всего, — Марк повел пальцем вокруг, обличая реальность в ее паршивом состоянии, поднес обрывок марки ко рту и замер. — Но у меня поменьше, примерно как в прошлый раз.              — Может, тебе не надо сегодня.              — Немного все равно надо. Иначе я тебя не смогу понимать.              Маралин не спешил закидываться, словно ждал разрешения со стороны или пока глаза напротив не будут подрагивать при взгляде на еще целую гранату. Тим проследил весь путь от мановения в воздухе до разомкнутых губ и влажного языка, развернулся к занавескам и погрузил спальню в полумрак. Мраморные зеленоватые отблески прорезали стекло аквариума и освещали ее.              — Помни, что я на кухне.              Последние слова звучали глупым предупреждением, но здесь лишь двоим людям было известно, почему это так нужно сказать вслух и помнить. Скоро кухня превратится из комнаты в конце квартирного коридора в нечто далекое и неприступное, как ближайшая туманность или даже галактический кластер.