Спорынья

      Год — что секунда: ни в одну, ни в десять не сотрешь.       Дверь не закрывалась полностью, ее придерживала пестрая бирюзовая ящерица. Плотная, набитая чем-то вроде песка, она смягчала резкие порывы ветра из распахнутых окон. Сейчас же все закрыли, а ящерка на полу извивалась как напоминание, куда отсюда можно выйти. Выхода, вообще-то, два, однако второй предусмотрительно закрыли на замок-ограничитель. Воздух с улицы проникал внутрь короткими вдохами через почти невидимый зазор.       Первым делом, когда Маралин ушел на кухню, Карельскому захотелось исследовать тот самый шкафчик. В нем хранился скудный (Марк никогда не имел слишком много, чтобы не жадничать и успевать потреблять) запас промокашек, теперь ничего не было. В одиночестве и попытках начать думать о прошлом делалось невыносимо, и пока еще оставалось около двадцати минут, Тим решил прийти на кухню под предлогом покурить. Да и все равно, что курили совсем недавно.       — Быстро ты.       Тим ничего не ответил и молча добил две подряд самокрутки, Марк продолжал пополнять склад на столе новыми партиями.       — Знаешь, — наконец заговорил Тим не своим голосом, этот повыше звучал и слова то поторапливал, то гасил в шепоте, — чет мне уже нихрена не хочется.       — Поздно. Че так?       — Боюсь. Там… все не очень.       — Там все очень даже очень, Тима.       Осколки памяти вздрогнули, заслышав знакомое «Тима». Имя в конце будто назвал кто-то другой, Карельский понял это не сразу. Маралин вообще редко обращался по имени, а если звал — только Тимом.       — Помни, что я тебе сказал.       «Иди, спроси Алису, когда в ней десять футов росту»; в прошлый раз смысл наставлений «Белого Кролика» не раскрылся и на сотую часть. «А та, что мать тебе дала, не делает совсем ничего», — да, было бы здорово, позаботься Марк чуть больше обо всем. Пустышка ради проверки, не сбежит ли Тим через пять минут, как начнется. Но мама накручивал свертки с табаком, горка при том не росла и выдавала, что время здесь повалило.       — Если не готов, лучше не лезть? — выхватил Тим из остатков разума и сам себя спросил следом, о чем идет речь.       Голос размылся в усилившейся музыке, Карельский распахнул глаза и понял, что сидит в той же комнате на полу возле запертого шкафчика. Открытые дверцы, разговор с Марком — все привиделось, в действительности Тим не выходил никуда вовсе. Часы показывали таинственное 15:37, часы молчали. Сознание еще подавало признаки жизни, на каждом шагу заносило и отбрасывало на тысячу миль с прокатанной дороги. Сколько прошло?.. Марк не приходил — значит, пик впереди, это лишь начало.       Шкаф не открывался. Тим заполз на нижний ярус кровати, откинулся на подушку и принялся изучать матрац, видимый сквозь белую сетку каркаса. В глаза бросилась записка, вложенная здесь: «Марк на кухне». «Марк» — это почти как «марка»; «кухня» же слово неловкое, вянет в ухающей середине.       — Кухня, ку-ухня, — размышлял вслух Тим, пока буквы медленно разъезжались и прятались в смущении за тонкие прутья. — Ку-ухня, ага.       — Тима, — прорезало песню, подобно ушату с ледяной водой облило прикосновение к плечу. Тима резко отполз к другому краю постели, обернулся и заметил только свисающий сверху плед. Мелодии точно восстали, вплетая в себя зовущее имя.       И чем тщательнее вслушиваться, тем четче оно звучит.       Тима вывалился на пол, добрался до двери, бестолково крутил ручку, пока она не отвалилась. Подцепил край двери пальцами, насилу выбрался наружу и вбежал на кухню.       Метраж ужался до хрущевской кухоньки — неласково назвать язык не повернется. На подоконнике в импровизированной пепельнице из банки дымится непотушенный косяк, на помутневших стенках стаканов проступают капли от контраста июльской жары и охлажденного в морозилке подобия сидра. Свежий травяной запах мешается с летним душным воздухом за распахнутой форточкой.       — Мама редко дома бывает. Не знаю, че она делает на работе. Может, у нее есть кто-то. Сюда никого не водит.       Тим думал, это его родители много работают. Если он видел их ранним утром или по вечерам, то они только и делали, что говорили о ленивых санитарах, жаловались на пациентов и паршивые условия на смене. Но он хотя бы их видел, Юля же могла дни и ночи напролет жить одна. Не то чтобы она грустила об этом — ей не нравилось, когда мама возвращалась, потому что тогда она отрывалась на дочери за все накопленные по крупицам «не то». Бить — не била, максимум за волосы потаскает или дернет острющими когтями. Без этого уж никак, «по-хорошему» Юля не понимала. Ее просили не курить, не пить, тем более не потреблять наркотики, учиться хотя бы на четверки, ночевать дома, не материться, не кричать на мать, убирать за собой, ничего сверхъестественного. Юля постоянно что-нибудь забывала, так ей и стало казаться, что можно даже не пытаться прилагать усилия — все равно найдется, за что отхватить или оглохнуть от декламаций. А как с мая она решила остаться с ночевой у одной компании (они стали единственными друзьями с недавних пор, с остальными в новой школе не заладилось, а старые исчезли после переезда), то вскоре стала жить от помутнения до похмелья. К июлю, когда Карельский на балконе привлек — было в нем что-то невинное и вместе с тем искушенное, рыжий мальчик умилял на первый взгляд и заставлял дрожать вне чужих глаз, — Юле больше не казались такими сложными проблемами ее отношения с мамой, испарившиеся подруги детства, нависшее грозой ЕГЭ и вечные профориентации. Отныне у Юли была та компания, Тима (она держала их по отдельности, Тиме бы те ребята точно не понравились), летние ночи, рассветы, закаты, подобие счастья. И приступы гнева, если что-нибудь из этого шло не так.       Тим очнулся под столом в комнате Марка, вертящий в руках взятую откуда-то гладкую морскую раковину. Шкаф на месте тайника остался закрытым, записки в кровати уже не было, ручку никто не откручивал, а ящерица переливалась в основании двери как прежде. «Так я выходил отсюда или нет?» — спрашивал себя Тим и терялся в возможных ответах, пока окончательно не споткнулся о мысль, будто бы кухня и должна пожирать все в себе.       И Марка тоже?..       Разумное заключение, что Марк ожидает на кухне и ничего та не жрет, померкло невзорвавшимся фейерверком. Нет, вместо этого засияли десятки других — «да, сожрала», «и тебя пожрет, если сунешься», «уже». Маралин затерялся среди ослепительных вспышек, Тим долго наблюдал за ними (в реальности застыл в одной точке и высадился на планету под веками) и пришел к выводу, что кухня — это нечто плохое. В голове перемежались сцены хождений вокруг и попыток добраться до нее, пока дверь наружу не проревела воспоминанием:       — ПОШЕЛ ВОН!       Истеричный голос, застилающее все эхо. Густое, как в подъезде многоквартирного дома. Тима поджал под себя колени, зажевал что-то неподдающееся во рту.       — Развлекаешься?       На входе в ловушку Маралин поправлял ящерицу.       — Я думал, тебя съели, — крайне серьезно заявил Тим и насупился.       — Еще нет. Пойдем со мной.       Неизвестные игрища с дверью заставили Марка прийти на полчаса раньше, чем договаривались. Переставленные местами вещи крайне упрашивали забрать с собой диковатого ребенка, пока аквариум целый и не сорван ограничитель на окне.       — На кухню? На кухню нельзя.       — Здесь нет кухни. Только комната с плитой и холодильником.       — Так это ж кухня.       — Мне виднее.       Тим пожал плечами — замечание справедливее некуда. Оставаться и дальше на месте все равно не хотелось, и даже если эта попытка выйти из комнаты станет очередной ошибкой, пусть.       Настоящий коридор изнывал утробным воем на каждый шаг. То ли гнал в кухню, то ли наоборот отпугивал, лишь бы определиться поскорее.       — Что у тебя во рту? — спросил Марк.       Тим медленно достал влажный комок над раковиной и развернул его.       — «Марк на кухне».       — Зачем ты съел ее?       — Не помню.       Пальцы сжимают сухой круглый сверток, несколько глотков воды вызывают прежнюю горечь, пока не проталкивают его до конца.       — Вкусно?       — Я билетики счастливые ел в Перми, они вкуснее были.       Вместе с веками опускается и Москва. Одного маха хватает для прыжка в полторы тысячи километров, текстура мешковины на стенах и белая скатерть сменяются плиткой сине-зеленого цвета. По рукам бьет вода куда мягче столичной.       — От тебя воняет сигаретами, — позади ворчит Даша и забирает разноцветные баночки со стиральной машины.       — Хотя бы не перегаром.       Тим зачерпывает в ладони воду и смывает пену с лица, кудри темнеют от влаги.       — Ты сегодня дома? — спрашивает сестра уже безо всякой надежды, летом (да и не только летом) брат все реже задерживался дома. Тем временем на компьютере простаивали десятки сохранений кооперативных кампаний в разных играх, надо же их закончить когда-то.       — Ага.       — Давай в цивку.       Последняя катка была провалена подобно всем предыдущим — в какой-то момент Даша начинала конкретно проседать, и всякий раз по новой причине. Тогда делать сто-сорок-какой-то ход становилось не так интересно, и начиналась новая игра.       — Опять будешь за своих шошонов?       — А че.       — Покачелло.       На этот раз Карельский возвратился в себя намного ближе к поставленной цели покинуть комнату — она затмила первую, настроиться на трип и кое-что вспомнить. Темный угол слева от двери, в правую ногу упирается что-то. Шершавое на ощупь, корчится. Пройдет бесконечная секунда, прежде чем Тим обернется и увидит дверного стража на прежнем месте. Потом доберется через семь крюков по тринадцати квадратным метрам до кровати, найдет нетронутой бумажку, стянет и зажует, потому что бумага такая же плохая, как у проездных билетов в общественном транспорте родного города. Затем окажется, она такая лишь с виду. Еще и горчит из-за чернил.       Губы у Юли горчили, кожа тоже, и высохший пот на одежде горчил. Тиму продолжает колотить после искусной импровизации перед товарищами в форме, тряска автобуса прячет тревогу в себе. Под небом размокает мякоть билета с номером 021120 — считай, Счастливый с большой буквы.       — Дурак.       Чуть не поссорились, чуть не пришлось ехать на другой конец города за новой закладкой. Тим едва уговаривает обойтись сегодня алкоголем, хотя знает, что Юле нужно не это. Через две недели начинается одиннадцатый класс, колония для несовершеннолетних чуть не пополнилась на одного заключенного по два-два-восемь УК РФ. Тогда Тим не спрашивал себя, почему каждая встреча должна протекать на пару с чем-то пьянящим, потому что самому нравилась нетрезвость. Правда, ему хватало немного.       — Ты не дохера себе сделала?       Носоглотка протестует жжением в ответ на маленькую дорожку — Карельскому не нравится дрянь, так любимая Юлей, но угощается за компанию. Юля чертит себе сразу две, иногда еще добавляет. Ящик ее стола пропах малопонятным постороннему ароматом, там она хранит полую ручку, побелевшую с одного конца. Юле всегда мало, с начала месяца ее «да я немного» стремительно превратилось в настойчивые просьбы забрать закладку, подкинуть денег, раздражение в случае отказа — все как-то незаметно переплелось и с ее поведением, которое прежде было куда стабильнее, чем стало теперь. Наполовину синтезированная страсть в постели не может заслонять собой столько — постепенно и доходит, что одна любит другого за помощь в сопровождении до могилы, а он любит, потому что первая, и потому что иного не знает.       — Ты будешь моей девушкой?       — Давай без моя-твоя, ладно? Вместе. Я ничья. Держи.       Юля протягивает бывшую шариковую ручку, которой раньше писала домашние упражнения по русскому языку. Тим хотел бы все поэтичнее, без белой пыли у ноздрей и дерущего виски кайфа. Чтобы она, теплая, в его руках, у нее мурашки от его прикосновений, а не от мнимой вьюги. Этот важный вопрос не больше, чем формальность, — уже третью неделю июля Карельский приезжает к дому неподалеку от своей школы, остается с ночевой или гуляет до рассвета.       — Я тебе вообще…       — Да нравишься, конечно. Я просто не умею все это.       Юля не могла любить человека, только нуждаться и прятаться в нем от всего мира.       — Я не знаю, что может быть более депрессивным, чем истребление репликантов в девятнадцатом году и Марти Макфлай с летающим скейтом в пятнадцатом.       Она могла лишь качать головой как болванчик в ответ на монологи Тимы о тенях на стогах сена Моне, о несбыточном будущем, о людях без души, творящих себе подобных с ней, казаться «той самой» и трогательно чихать. Что-то ее наполняло до этого лета, что-то ее покинуло. Что-то не ладилось с мамой, с друзьями, учебой, мыслями о будущем. Что-то больше не хотелось плести фенечки и дарить их. Что-то жизнь стала напоминать саму себя исключительно в режущем ударе хорошей дозы.        — Тима, почему ты ушел?       Воспоминания творили голос Юли как наяву, лестница на второй ярус кровати притворилась морозными ладонями на запястье. Тим задышал глубоко и медленно, пока взрывы внутри не утихли. Поднялся, несмотря на сковывающий холод позади, быстро ушел на кухню. Если моргать почаще, мир вокруг не успеет затянуть и вывернуть наизнанку. Это ненадолго. Скоро от надвигающейся лавины ничто не спасет.       — Я передумал.       Тиму стало плевать, говорил он это уже или нет сегодня. Когда мнимое и реальное тасуются, когда время то скачет далеко назад, то возвращается, когда помнится сначала одно, и лишь потом, что было прежде — тогда хочется клясться впредь никогда не трогать кислоту, молиться о трезвом разуме, понять хоть немного грань, за которой все рушится, не заступать за нее. Тим пытался пускать решетом сквозь себя панику, не сопротивляться ей, дать шквалу тревожных мыслей просочится, и только так до сих пор держался.       Ты гонишь?       — Почему?       — Слышал ее. Она прикасалась. Я скоро не смогу говорить, да?       Сможешь, но хватит ли тебе сил связать два слова, когда все знания о человеческом языке перестанут быть нужными?       — Что слышал?       — Она звала. Спрашивала, почему я ушел, будто не она меня послала.       — На себя посмотри, — парировала Юля случайной фразой из последнего с ней разговора, будто он повторялся.       — Я слышу все, что она говорила мне, слышу очень громко и где-то внутри, — Тим пытался заткнуть скрежет прошлого чем угодно извне, но все тщетно. — Я не хочу уже ничего, как протрезветь?       — Ждать.       — Марк, сделай что-нибудь… ты же все знаешь.       Маралин получал странное удовольствие, наблюдая за мучениями Карельского. Помочь он никак не мог, разве что сопроводить на каждом круге ада. Или мог и пришло время для того «иногда»?       — Пойдем вместе, раз один ты не можешь.       Марк поджег сигарету и медленно выдохнул дым, думая, откуда бы начать. Разворошить все как следует, извлечь лишь нужное, дать вещам имена свои, разложить по местам, зашить накрепко. Желание сберечь затекло глубоко под кое-что получше.       — Я тебе потом тоже кое-что расскажу.       Забытый смех прорезался оглушающими вспышками на миг в ворохе шепота, слитого из малейших шорохов и таких истошных сейчас звуков, почти неслышных в трезвости.       — Когда ты услышал ее?       — Я пытался думать о том, как мы познакомились. Это самое безобидное. Но я постоянно перескакивал на то, чем все кончилось. И она закричала.       — Послушай.       Все вокруг заполыхало ее голосом и поглотило действительность вместе с Марком, казалось бы сидящим возле. Все стало ее голосом — скрипучим, придурошным от алкоголя или травки, сдавленным от курения, невнятным и вспыльчивым от самого сладкого. Только не трезвым, потому что Юля никогда не бывала такой, не при Тиме. Всегда под чем-то или в предвкушении, оно еще слаще.       Мелькали с отдельными фразами запахи вроде каких-то таблеток, корвалола, колыхались очертания пространства вокруг и проваливались в беспросветный омут. Где-то далеко пульсировала ясная мысль, что ничего перед собой не видно, и тело потерялось. Тим попробовал направить к левой руке такой обычный, по сути бессознательный сигнал пошевелиться — найти ее оказалось непосильной задачей. Ощущалась рука на полу, но там точно-точно были ноги. В конце концов попытки разыскать ее развеялись на той же ледяной плитке, Тим четко понимал, что он и есть эта стужа, это мягкое тепло, исходящее от человеческого создания. Вот он — нечто между, а потом стало так холодно, и вот он уже промерз да сам выстужает.       Голоса давно слились в один расползающийся шум. Затем все озарилось прежним желтым светом (он сразу переменился любым иным), на диванчике у стола курил Марк. Молчал и одаривал выжидающим взглядом, сам говорить не спешил. Левая рука вновь стала послушной.       — Кусочками слышу, такое раз и без два. «Положи», «давай еще», «ко мне», «у тебя нет», «забери», «быстрее», — мертвый голос Карельского подергивала чужая интонация. — «Пошел вон», «пошел вон», «пошел»… а эт не она, — Тим смаковал зацикленную фразу на зубах, пока не пришел в себя и не выдохнул.       — «Забери»? — переспросил Марк.       — Один раз пришлось скинуть.       — Так ты ушел вон?       Это было резковато, но необходимо, чтобы толкнуть дальше. Тим часто закивал и прикусил кожу на сгибе фаланг пальцев, пока те ежесекундно теряли плоть и багровели.       — Откуда выгнали?       — Порог. Ее мать.       Марк задумался, мог ли жить Тим вместе с той неизвестной девушкой, но Тим всегда говорил, что жил с родителями и младшей сестрой. Любой лишний вопрос здесь путал дорогу, а спросить хотелось так много. Возможно, это последние полчаса, когда речь и ее понимание сохраняются, потому так важно все закинуть в правильный поток. Вот только куда, если приходится прощупывать наугад? Маралину оставалось вести Карельского от одной маловразумительной картины к другой, без поводыря он сразу терял нить, сшивающую все воедино.       — Зайди.       Тим покачал головой и спрятал лицо в ладонях.       — Я оглохну.       — Это мерещится. Скажи, что увидишь.       Крик такой громкий, он звучит одним шершавым помехом. Мама Юли вернулась с работы и не закрыла входную дверь — хотела сразу пойти в магазин за продуктами, в прихожей на тумбе лежат скомканные пакеты, маленький блокнот с начерканным списком (она не любила пользоваться заметками на телефоне и вообще не любила все не аналоговое). На этаже веет валерьянкой, мама Юли разражается воплями при виде Тима, и ничего необычного, а вот срывов остервенелых раньше не случалось. Казалось, она выгоняет не потому, что считает его причиной всех бед своей дочери, но чтобы не наброситься на него с чем-то потяжелее. Она могла, не знаю, почему, но могла.       Квартиру Тим помнит наизусть. Спальня справа, гостиная слева, подальше кухня и санузел вдоль коридора. Мать исчезает, стоит проскочить вдоль стенки, пройти дальше. Свет в комнате Юли ослепителен, вся комната — горячий свет, белый тайник, навеки закрытый от беглецов. Может, это белое пятно в памяти, а не просто неузнанное нечто в тот день? Может, вспоминать ничего не хочется так сильно?       Что было дальше? Тоскливая дорога домой, много сигарет, на расстоянии воют сирены. Проносится мысль, так ли ревет скорая, кстати, мама рассказывала, как она студенткой подрабатывала в бригаде, и они сигналку врубали, чтоб на обед быстрей пригнать, смешно, сирена замолкает. Тим останавливается у темно-серых прутьев Центрального Рынка, хочет посмотреть на попугаев и хомяков в магазине напротив, найти новые песни для плейлиста. Тим думает, что больше никогда не вернется в эту квартиру, никогда не дозвонится до Юли, никогда не напишет ей, никогда не попытается связаться с ее знакомыми и выяснить, как у нее дела. Крайний разговор с ней имел мало общего с чем-то приятным, хотя порой Тим считал, она могла услышать от него все не так грубо, но как можно было сказать иначе?       Возвратившись на поверхность, Тим закурил, выдохнул через нос так же многозначительно. В процессе прогулки спустилось ласковое осознание и даже позволило во что-то вникать, помазывало, возносило выше с каждым преодоленным этапом понимания. Правда, откуда оно взялось?       Марк внимательно последил за расслабленной мимикой на лице Карельского, бросил взгляд на красные четыре цифры на панели плиты и вернулся к путеводителю.       — Ты ушел, когда тебя выгнали?       — Сейчас не ушел. Марк, почему там ничего нет?       — Там что-то есть. Ты забыл или так занесло.