Спорынья

      — Истории у тебя, Васен, одна прекраснее другой.              Арчи снял перстни, первый из которых взял примерить в сотый раз за месяц — изо дня в день (если бывал дома) надевал, ругал высокий ценник «безделушки», нахваливал халявное приобретение, снимал и возвращал незаконной владелице. Василисе они большемерили. Ничего критичного, не болтались и не спадали, сидели почти как литые. Почти, все же рассчитаны на мужскую руку. Да будь ручка поизящнее, как у многих знакомых девушек, черненое серебро не продержалось бы и секунды.              Вася положила их на подоконник, где хранила подарки в деревянном сундучке. Нырнула под одеяло, уткнулась лицом в подушку и пробурчала:              — Почему я всегда все порчу?              — А как же тройничок?              — Арчи!              Бестужева вскочила, схватила плюшевого мишку, замерла, отмерла и положила игрушку на место. Креветка (так назвали за глаза-бусинки) ни в чем не виноват, потому до сих пор не в помойке — а там он и должен быть.              — Че?              — Ниче. Они не такие.              «Такие» они или нет, Вася наверняка не знала, хотя замечала что-то необъяснимое и странное в их отношениях. Никогда она не встречала парней, которые общаются подобным образом. Еще в октябре казалось, будто дружат они уже давно, куда дольше жалких недель, и чем-то невидимым связаны. При встрече вместе лишь наполовину общались словами, все остальное пряталось не то во взгляде особенном, не то в движениях и жестах — если бы Марк и Тим застыли в любой момент, их силуэты можно было бы обвести непрерывной линией, из чего непременно сложилась бы композиция правильная и гармоничная. Нечто перекликалось и в их внешности: оба одного роста, когда Тим сутулится, одной длины волосы, только лежат по-разному, обоих накормить хочется, но Марка поменьше, он крепче Тима сложен, обоим сна не хватает и горького бальзама для губ, чтоб наконец перестать объедаться растресканной кожей.              Василиса складывала и вычитала множественные черты, вставала на цыпочки в воображении, перебирала вьющиеся после душа локоны, считала кости под футболкой, наглаживала бездны у слипающихся век и сдирала зубами свежую корку вместо адекватного ужина.              Какие же они друзья теперь?              Даже порознь рядом с Карельским всегда незримо ощущался Маралин и наоборот, будь то упоминания в разговорах или настойчивые мысли о другом.              «завтра работаешь?»

«да, хочешь встретиться?»

      «хочу»              — Так че делать будешь?              — Завтра расстанусь. Перстни Марку потом верну. И с работы уйду.              Сейчас кто-то обязан пошутить о надежных часах, но время имеет здесь до вечности некорректное значение — так завещало нелюбимое лицо прошлого.              — Да ладно тебе, вы ж не переспали. Он тебя трогал?              До чего быстро это случилось, и неясно, когда началось. С тревожной близости на клочке кафеля, с малоприятного разговора на кухне или по дороге до квартиры? С десятикратных визитов в баре, с приглашения на работу, с пьяных откровений в первую встречу? С рукопожатия в метро, ознаменованного бряцанием перстня о перстень? Вложенная на кончиках пальцев сила, с которой Марк касался затылка, давила третий день.              — Нет. Он вообще все так выставил странно. Сказал, мол, не надо, будто это я его целовала, а он ни при чем.              — Привела бы хоть посмотреть на этого Марка. Звучит интересно.              — Тебе интересно, а мне хреново.              — А как Тим узнает?              — Я ему скажу.              — А ты не говори.              — Так нельзя. Я проходила это, мерзко человеку в глаза смотреть.              — Почему нельзя просто поговорить? Да, мы почмокались, но не почпокались, больше не будем, все круто.              — Нет, Арчи. Я всегда буду гребаным бельмом. Тим будет думать, что я ему изменила, Марк будет думать, что я выбрала Тима, и все.              — Так тебе нравится Марк?              Ты все-таки странный.              Маралин пугал своей проницательностью, стреляющей внезапно и больно, пугал и отталкивал этим, отлепляя все бинты да пластыри. Он лез, куда не пускали, высмеивал, читал марали, разжигал потухшие сомнения — Бестужевой давно не указывали, как жить, и до чего вымораживает чувство, будто тебе не девятнадцать и ты не знаешь, что делать. Нет, Василиса, конечно, знает, план у нее замечательный и рабочий, потому кошелек почти пустой за неделю до зарплаты и надо как-то достать деньги на сигареты, еду и аренду, потому просить в долг не у кого, потому замки в родной квартире сменили, потому старшая сестра наседает с поступлением в вуз, потому семье стыдно за младшую дочь и заочно ее существование вычеркнули, потому бессонница мучает вперемешку с суточным сном, потому все отношения разваливаются, не начавшись. И Марку, конечно, виднее, потому половина холодильника заставлена алкоголем для самоличного употребления, и еще много «потому», но об этом Василиса не знает.              — Не знаю.              Рушить тонкую хлипкую нить между собой и Марком не страшно, страшно потерять влюбленный взгляд, трепетную осторожность, музу в своем лице. Страшно до воя беззвучного.              — И че, снова по клубам будешь шляться и делать по сто тестов на беременность? Я тебе бесплатные анализы выбивать не буду.              Нет, эти ночные променады успели приесться. К ним всегда можно вернуться, а вот второго Карельского нигде не сыщешь. Все это грустно, тоскливо до ужаса, проезжали, выучили: скоро место работы в очередной раз сменится, а жизнь примет былую бесцветную форму, на кончике которой маячит огромная фальшивая вывеска с мечтой о собственном заведении. Внизу будет покоиться исписанный телефон и полупустая книжка, в особенные вечера прошлое назреет преждевременно и выкинет ненужное дитя из надкусанных цветов. Потом Бестужева окрестит это «стихами, но не очень стихами», все растворится в бесконечном водовороте октября.              — Он же потом не развяжет, — с зевком промямлил Арчи и потянулся, демонстрируя сквозь домашнюю майку обглоданные ребра. Василиса покосилась на заготовленный подарок, туго обтянутый бечевкой.              — Такие узлы режут.              Воспоминание о прошлом Новом годе, встреченном под куранты в метро со знакомым чуть больше суток парнем, потянуло вверх за уголки рта. Позже в общаге этот мимолетный юноша сложится вдвое, с усердием запыхтит над накрученными петлями, порадуется огромной плитке шоколада как не в себя, включит запись шума прибоя под тихий перебор на гитаре и припев о прощании у бескрайнего моря, скажет свое длинное «ты мой человек, но» и забудется. Василиса улыбалась, потому что борьбу с неподдающимся клоком Тим тоже наверняка выберет, и его «но» уже скреблось в двери.              Теплое для ноября утро напоминало же о лете, когда из полюбившегося бара перевели на Арбат, когда в последний раз Вася протирала столы в нижнем зале — пополам с чистящим средством, пополам со слезами. В июне ее заверили, мол, никаких переводов, не бойся, все будет нормально. В июле того менеджера уволили за появление с бодуна перед внезапным приездом директора сети. Рухнула единственная опора, от вернувшегося из отпуска сотрудника-старичка никто не спас. За недели, отработанные с полюбившимся коллективом, Василиса только-только начала верить, что вот оно, ее место. Как наказала жизнь, никогда не думай, будто наконец обрела покой. А думать лучше вообще не надо.              — Быстро ты.              — Извините. Я могу взять доп смен на эти две недели?              — Да бери, все равно еще искать замену.              — Спасибо.              Бестужева благодарила не просто за разрешение взять смен побольше — с предыдущего места ее тисками отпускать не хотели, выпрашивали, а что да почему. Здесь же лишних вопросов не задавали, одной расплывчатой фразы о неких проблемах с семьей хватило, чтобы унять голод вежливого любопытства. Возможно, это из-за условий труда, от которых бежать не хочется, а значит, нового бармена или барменшу ждать долго не придется.              Понедельник всегда выдавался дурацким и неприбыльным, две трети дня уходили на частые перекуры и попытки осилить скачанную на телефоне книгу. Сегодня одна мысль о близящейся встрече забивала горло и глаза. Благо, особо говорить ни с кем не нужно в такой скудный на посетителей будний. Иногда подмывало ворваться в каморку к админу и забрать написанную бумажку — желание это почти добивало, стоило задаться вопросом, найдется ли такая же хорошая работа. Но что сделано, то сделано. По этому принципу вечного обрыва за спиной Василиса жила с той зимы и почти никогда о нем не забывала, а если поскальзывалась, то чудом удерживалась на краю и с чужой или собственной помощью выбиралась наверх.              Наверху (буквально: помещение бара располагалось в подвале, ступени на выход вели к закоулку в паре шагов от шумного центра столицы) поджидал Тим с протянутой ладонью. Правда, схватиться за нее не выйдет, вся пестрит той же неловкой тайной, хранимой Васей и ей же будто нарочно раскрытой.              Да боже, это было бы в тысячи раз проще, если бы на месте Марка была какая-то девушка, тогда и говорить не о чем. А как предъявить за измену с человеком, с которым сам изменил? Или поцелуй — ерунда, и на нее можно закрыть глаза? О, будь это секундный или долгий поцелуй, а за ним ведь что-то есть и отпускать не хочется. И мысль о том, что Тим никогда не узнает, только ли целовались Марк с Василисой, нормально так подбешивала. Впрочем, все честно, потому что Марк не верил, словно Тим сказки читал, ночуя на Веерной.              «А я вот тоже того, так что это не проблема», — щекотало в голове и натирало до клубов дыма.              — Пойдем в тот зал, — позвала Бестужева за собой, мигом собравшись с появлением последнего гостя.              Может, советы Арчи не такие уж плохие.              За всю осень Карельский бывал здесь не раз, но не так часто, как Маралин. Без толпы посетителей и живой музыки в главном зале все готовилось ко сну. В мыслях ясно представлялось, как меркнет свет и лишь кружки на стойках да бутылки за прозрачным стеклом холодильника поблескивают. Свет и в это время не горел во всю силу, мешал глухой лампой в углу.              — У меня для тебя есть маленький подарок.              Василиса протянула сверток размером с увесистую книжку. Крафтовая бумага, перевязанная бечевкой крепко-накрепко, путано-перепутано, так что процесс вскрытия упаковки — целый отдельный акт в пьесе на три действия. Часть пальцев уперлась в твердую поверхность, часть нащупала что-то мягкое.              — Открой дома, там наполнитель, — со своей милой улыбкой наказала Бестужева, когда Карельский потянул за петли.              У меня нет дома.              — Спасибо.              Тим еле согласился послушно убрать подарок в рюкзак и открыть позже, а на холодном уличном воздухе посылал просьбы во всезнающий космос и к Васе, чтобы так же отдала приказ поговорить о минувших выходных. Обещал послушаться, только бы не сказать чего об узле не из бечевки первым.              — В честь чего подарок?              — Полтора месяца. Ну, почти… если считать с той ночи.              Даже не круглая дата. Ноябрьским вечером ладони Василисы не казались такими ледяными.              — Два с половиной, — поправил Тим и слегка сжал руку, проникшую в теплый карман цветастой куртки, решил разнести все подступы к болезненной теме дробовиком в упор.              Да, весь месяц до случайной встречи тоже считается, когда Василиса металась по наброскам и мечтам беспрерывно. Нет, и после знакомства продолжила, реальное воплощение отчасти дополнило мерцающий образ девочки с каре.              — Помнишь, в пятницу я была в гостях?              Нет, давай помолчим об этом.              — Помню.              Карельский помнил все и, кроме прочего, не мог рассказать, почему он был у Маралина в выходные.              — Я была у Марка...              — Знаю, — перебил Тим и отстранился, выпустив чужую руку.              Мимо прошла шумная компания молодых людей, неразборчиво горланящих какие-то песни. Разнобой голосов эхом пролился под аркой, соединяющей город с тихим переулком, где двое меньше всего хотят быть там и говорить о том, о чем нужно сказать. Для Бестужевой это было дежавю, и свои реплики она лепетала наизусть.              — Прости. У меня постоянно все так заканчивается. Наверное, я просто не могу быть с кем-то. Я не оправдываюсь, это ужасно, и я не заслуживаю…              — Тебе нравится Марк?              — Нет.              — Можешь хотя бы ты не врать?              — Он мне напоминает тех, с кем лучше вообще не связываться. И то, что было у него дома… Марк сразу остановился, когда это случилось.              Тим пробовал сосчитать все песни, успевшие отзвучать тогда. Василиса пыталась сравнить ту крошечную часть себя, бережно открытую для него, и внушительные склады, взломанные Марком.              — Я был у него в выходные.              — Тогда он тебе рассказал про пятницу?              — Не только.              Нет, самое трудное другое — нельзя просто забыть и сделать вид, что ничего с Марком не происходило. Он ведь тоже с обоих спросит потом.              Тим ненадолго снял очки, как делал всегда, если уставал от реальности в ее слишком четкой форме. В темноте и блеклом свете фонаря все размылось, от Василисы остались мазки черной и бледно-оранжевой краски. В периферийном зрении вместо нее казался Марк. Почему вас нельзя сложить в одного человека?              — Я поцеловал его.