Спорынья

      От парты Майи зеваки понемногу расползались, Марк остался с Ромой и парнем, чей дядя однажды действительно провинился перед Антиповым. Все в классе знали эту историю, но никто не заикался о ней, потому что у всех были свои проблемы с деньгами и дяди со сломанным позвоночником, которых стыдились и огибали за версту в разговоре со сверстниками. С приходом учителя поверженным одноклассникам пришлось осуждающе промолчать и разбрестись по местам, а так Марку бы тоже досталось. Он переглянулся с Майей, не нашел ничего в ее непроницаемом лице, ушел в конец кабинета и рухнул на стул. В воздухе плясали отборная нецензурщина, «каблук», «гнида» и прочие высокие эпитеты. После занятий Марка ожидала не очень приятная беседа с двумя недоумками, которая закончилась на миротворческом аргументе о том, что никому испорченное личное дело не упало. А Маралин так надеялся, что его со злости побьют, и что-нибудь в нем изменится в лучшую сторону.              Позже в стенах родной и чужой квартиры те надежды таяли привкусом железа на растресканных за зиму губах. Марк жалел, что не сказал тогда ничего Роме, жалел, что не смог спровоцировать драку — внутренние тормоза пока работали.              — ...я сначала подумал, они фото спалили.              — Не, я все удаляю, как отправлю. Спасибо, что заступился. Рома тоже молодец, вы бы там разнесли друг друга… Они тебя доставали? Ты скажи, я же папу могу попросить.              Майя возилась с сейфом отца, пообещав показать «что-то интересное». Марк курил на полу и гадал, что же она покажет.              — Еще за батю твоего я не прятался. Про него сказал и хватит, и так все зассали. Че они к тебе пристали?              — Я слышала, они опять про нас бред несут. Месяц почти прошел, понимаешь? Я сказала, пусть мне в лицо все говорят… Другие мальчики такие тупые по сравнению с тобой. И девочки. Все как будто не знают ничего, что знаешь ты. Кстати, Лина про тебя спрашивала, и эти дуры перед физрой тоже. «Майя, что у вас с Марком?» Я сказала, ниче у нас нет, а Лину послала. Я ее игнорю месяц, а она такая подошла, типа, все ок.              За вскрытой дверцей лежал револьвер. Для охоты он не годился, в остальных тайниках явно прятался более подходящий арсенал. Марк прикидывал, сколько сейфов прячется здесь, сколько на даче, где стены увешаны рогатыми черепами, сколько и чего нажито легально, сколько испачкано в животной крови, человеческой, сколько Майя может достать и что с этим сделать.              — Хочешь?..              Чего «хочешь»? Майя не закончила вопрос и протянула револьвер. Марк подумал, что вот-вот выронит его и падет в ее глазах, своих, мертвой косули, и даже в одиноком глазе дула — таким тяжелым казалось оружие.              — Откуда пароль от сейфа знаешь?              — Секрет. Слабо? — Майя улыбнулась, сложила пальцы пистолетом у виска. — Оно незаряженное.              Марк приставил дуло к родимому пятну возле уха, ощутил, как стылый металл сливается с ладонью, становится второй кожей, как былую тяжесть смывает мандраж. И курок, взведенный Майей, щелкнул.              — А стрелять где научилась?              — Папа учил.              Марк свыкся с непроходящим трепетом при мысли об отце Майи, но до сегодняшнего дня не сознавал, как же она близка к нему и самому Маралину. Он подпустил ее слишком близко. Воображаемая пуля пронзила голову, разбила окно, исчезла в пасмурном небе, Марк пересчитал мурашки — ровно столько квантовых самоубийств он совершит в будущем, чтоб избавиться от этой главы в своей жизни.              — А в меня слабо?              — Не буду.              — Значит, слабо. А в себя-то как резво стрелял. Страшно тебе?              Майя выхватила пистолет и сменила им сложенные пальцы. Неясно, что для нее все это было — игра, демонстрация силы, угроза, клятва защиты, мелочь или высшее откровение.              — Убери его, — попросил Марк, необъяснимо предчувствуя что-то плохое, и затушил окурок. Не то чтобы он боялся за Антипову, но разбираться с трупами все же занятие скверное.              — Как мило.              Ничто так не могло заставить Майю покорно отступить, как взволнованный дребезг в глазах Марка. Она не сразу убрала револьвер и откинула барабан.              Руки ее затрясло, вот-вот душу вытрясут.              — А пулька-то была одна... Ты что, Марк? — Майя заперла оружие в сейфе, поднялась и опустила на Маралина чернее черного взгляд. — Ты что, рылся здесь? И про пулю знал?              — Может, это ты его зарядила?              — Стала бы я тебе заряженный давать.              — Я бы не удивился.              — И что, ты так просто выстрелил себе? В голову? Тебе что, жить не хочется?              Марк пожал плечами и пожалел, как это пуля на его черед не выпала. Вот интересно, как бы Майя потом выкручивалась... Хотя, зная господина Антипова, можно предположить, что Марк закончил бы свое существование в этом мире по частям в разных уголках Подмосковья или в какой-нибудь печи. От этих фантазий волосы на затылке приподнялись.              — Ты меня не пугай, — отвлекла Майя от вымышленного эпизода «Следствие вели». — Ладно, пойдем отсюда. Не, если хочешь, могу и винтовку достать…              — Не надо.              На кухне остывал заваренный чай, Майя разлила его по чашкам, но за стол к Марку не села. Она слонялась вокруг, будто это хождение туда-сюда подарило бы ей ответы на все вопросы.              — Жуть какая… Почему папа не достал ее? А если бы ты умер?.. Еще и вот так... Я бы с ума сошла. В пятнадцать никто умирать не должен. Марк, а тебе за меня страшно было?              Марк отпил едва теплый чай и поморщился.              — Нет. Ну, ты при мне не стреляйся.              — Сука ты, — сказала Майя за спиной и провела ногтем вдоль шеи, намечая разрез. — Может, нам тату набить? Я хочу оставить что-то в тебе от себя.              — Мне нельзя.              — Да мне тоже. Но можно найти того, кто и так сделает.              Марк не хотел никаких татуировок и думал, как бы от них отвертеться и что предложить взамен. Что-то такое, от чего можно избавиться, но чтобы Майя получила свое.              Накануне дня икс, когда все оборвется, Марк лежал в согретой постели и смотрел на обнаженные лопатки Майи, сидящей на краю. Она расправляла складки на брошенной блузке, иногда тянулась к полу за остальной одеждой и кидала через плечо имущество гостя. Марк поймал футболку и уставился на серебристую этикетку с буквой L.              — Проколи мне уши, — попросил он потому, что футболку эту из его комнаты Веня после одной ночевки не забрал, а Веня носил кольцо в ухе. — Мне мама рассказывала, как ей в лагере кололи. Половину яблока подкладывали сзади мочки, иголку обжигали и... — Марк подкрался и ущипнул нежную кожу под коленкой, Майя вскрикнула, обернулась и набросилась сверху. В такие моменты Марк начинал забывать, что она разрушила. Что-то настолько важное, насколько и неважное одновременно. Он подумал, может, это все того не стоило, и месть его не нужна даже ему.              Мгновение задобренных невесть чем мыслей таяло в шквале воспоминаний о разбитой дружбе, единственном маркере того, что все с Маралиным в порядке и с людьми он общаться умеет, и место ему среди них есть. Места, видимо, все же нет.              В последнюю пятницу третьей четверти с занятий отпустили пораньше. Так у Марка оставалось больше часов, которые он проведет в квартире Майи, больше на то, чтобы поставить точку в этой зиме — весна наступала лишь на улицах города. В течение уроков Марк никак не мог сконцентрироваться на правилах пунктуации в сложносочиненных предложениях, путал медиану и срединный перпендикуляр, забыл элементарную реакцию отщепления. Никто не придавал особого значения обострившейся рассеянности, это было в стиле Маралина, пусть и не до такой степени. Марк же чувствовал, как все из его рук выскальзывает, падает, утекает сквозь пальцы заранее.              Спокойно ему стало, только когда он лег в спальне Майи, посмотрел на белый потолок, и затылок согрели ее ноги, укрытые полотенцем. Она занесла иголку над мочкой и примерилась.              — Не спеши, — сказал Марк, предвкушая незнакомую боль.              Марк хотел сказать Майе, что она может изрешетить хоть все его тело, не ограничиваться единичным проколом, и это будет так правильно, это все исправит. Игла бесконечно долго пронзала кожу, и Марк уже было разочаровался ничтожностью этого опыта, как с непривычки вдохнул сквозь зубы, когда Майя начала продевать серьгу.              — Что бабушке скажешь?              — Ниче.              — Промывай хорошо, ладно? Или гноиться будет.              — Ага, — выдавил из себя Марк и насилу сдержался, чтобы не зашипеть снова. Майя затем будто назло провернула титан в мочке, и глаза предательски заслезились.              — Тебе это нравится?              Марку нравилось это в том сложном виде, в каком оно существует. Не сам факт прокалывания ушей, нет, но девочка, которую любит его бывший друг и на чьих пальцах кровь самого Маралина, дочь того, кто устроит живую премьеру фильма Тарантино, застав эту сцену, Майя, которую Марк окрестил шмарой, чтобы спустя месяц поставить на место других желающих выкинуть то же, Марк, который не далее, чем сегодня скажет такие слова на прощание, что Майя при мысли о них помыться захочет.              Со вторым ухом вышло еще хуже. Марк дышал урывками, выскабливал под затылком извинения, довольная улыбка засияла на лице Майи. Она облизала окровавленный мизинец и дотронулась испачканными пальцами до бледных губ Марка.              — Ты мерзкая, — заявил он в безуспешной попытке увернуться.              — Я мерзкая? Это ты просил в рот тебе плюнуть.              — Это один раз было.              — И что? Это мерзко.              — Но ты плюнула.              — Я в глаз целилась.              — Вот в глаз себе и намажь эту херню.              Майя засмеялась, смочила чем-то ватный диск и продолжила обрабатывать проколы.              — И зачем ты соврал, что ничего не помнишь? Но это уже неважно... Столько времени прошло. Ты мне вообще с того года нравишься.              — Соболезную.              — Марк!              Майя готова была пуститься в гневные тирады, но Марк стянул их вместе с полотенцем и провел губами по обнаженной коленке.              — Когда у тебя родители придут? — Маралин оторвался на миг от ног.              — Поздно, — пробормотала Майя и выпустила из рук все, когда он поднялся выше по бедрам.              К концу вечера Марк перестал верить в то, что ему нужно прощаться и непременно сегодня, иначе он никогда не уйдет из этой квартиры, что нужно выскрести изнутри слово за словом, и каждое такое невесомое, а для Майи все равно что шрапнель. И почему именно сегодня, когда все кажется даже немного сносным?              В половину десятого Марк стоял на пороге, убеждал себя в том, до чего же пусты его мысли о человеке напротив. Маралин не мог иначе, потому что все непустое горело безмолвно и по-дурацки, а как по-умному и вслух — он не знал.              — В понедельник придешь?              — Нет, — кто-то другой произнес за Марка, внезапно отстраненного после всего, что было. — Я больше не приду к тебе.              Потом все выходные, всю неделю каникул Марк почти безвылазно провел в своей комнате, лежал на кровати, хранил Майю в черном списке, курил остатки сигарилл в окно по ночам и сшивал жгущий кратер на месте сердца. Проколы на ушах зарастали, а память все отчетливее рисовала заплаканное лицо и пятьдесят шестой номер на двери. Губы разъедали вываленные тогда гадости вслед за проклятым «не приду», Марк перечеркивал их и спрашивал себя, разве не сделал он все, что хотел, и почему-то снова и снова ощущал бывшую одноклассницу в себе, на себе, над собой, под любыми предлогами и смыслами.              Что ты в ней любишь, пятерку по биологии?              Нет, «любить» — громкое слово, и не в оценках кроется этот яд, месяц назад по бокалам разлитый. Марк не помнил, что ему говорила Майя о себе. Не помнил ничего, кроме пары вещей: она скучает по маме, пропадающей в командировках, и знает все пароли от оружейных сейфов отца. Марк помнил самое напрасное, внешнее, тусклое: вены на коже под блузкой — обе наверняка так легко разодрать, — детскую улыбку и смех такой же, мягкие густые волны волос, оборванные заусеницы у ногтей, как ее руки гладят по голове или терзают мочки ушей, как она слушает, как смотрит глазами, в которых света нет, но кажутся они яснее солнца. Марк выучил наизусть, что у Майи под юбкой, а теперь гадал, что же под легкими.              — Он убьет тебя, если увидит.              Марк не хранил фотографии Майи — достаточно ему было того, что она скидывала все это и думала, будто в его распоряжении целый архив. В противном случае Антипову бы ничто не удержало на расстоянии, которое Маралин обозначил между ними в последнюю встречу. Отец Майи убил бы обоих за такие снимки.              — Так это из-за Ромы? Да боже, помиритесь вы! Хочешь, я поговорю с ним?              — Нахер мне нужен он. А тебя он с радостью обслужит, все как ты любишь.              В это время Машенька неведомым образом чувствовала, что лучше Марка не трогать, не заставляла готовить еду и накрывать на стол, драить квартиру до блеска, тащиться в театр или еще куда. Не ворчала из-за лицея, не вспоминала Веню и родителей, за отросшими волосами не замечала мочек ушей и в комнату без крайней необходимости не совалась. Мечта. Под конец недели только засуетилась — как же так бездарно пропадают выходные перед учебой на новом месте, непорядок.              — Марк, — позвала Машенька, когда принесла ужин и крепкий чай с имбирем и мятой. — Хватит валяться, ну. Что ты, прямо, как не знаю кто…              — А кто я? — раздался заспанный голос из-под одеяла.              — Кто-кто, Марк Маралин. Но сейчас ты похож на амебу одноклеточную. Тебе бы до Homo sapiens эволюционировать, знаешь таких?              Машенька исчезла за дверью, Марк мусолил услышанное «зачем», обклеил им каждый миллиметр себя, одеяла, постели, верхнего яруса, детских энциклопедий, тетрадей, аквариума, окна, плаката с цитатой Карла Сагана, блестящей ящерицы, потолка, буквы сами переставлялись в бессмысленные нагромождения. С началом четвертой четверти отдалялась Майя, но близилась учеба в лицее.              Жизнь продолжалась. Сигариллы выкурили, одну парту сменила другая, другие лица надоедали отныне. Весеннее солнце грело, напоминая о лете — его Марк и боялся, и ждал, надеялся найти в жарком июле-августе былые четырнадцать лет и вытравить из памяти девятый класс. Марк отказывался пить в компании по поводу и без, стричься, не реагировал на знаки внимания от девушек, вяло улыбался шуткам сверстников о нетрадиционной ориентации. Порой просыпался от полукошмара, где Майя колет уши, мажет бьющую из них кровь, пускает пулю, опаивает вином, влечет за собой в жаркую мглу, и часто затем наяву оборачивался, не поджидает ли кто в темном переулке. Одну полку аптечного шкафа Марк отвел под валерьянку и снотворные, заглушая навязчивые страхи, граничащие с гипнофобией.              — Мне кажется, я в Майю влюбился. Она такая классная…              «Влюблюу-уэ-э, — передразнило эхо в голове слова Ромы, — херня какая-то».              — Чем?              — Да всем. Ты глаза ее видел? Я в них смотреть не могу. Она умная очень, у нее такие сочинения… как она пишет красиво… И голос у нее такой... Я со всеми говорить могу, а когда с ней...              Маралин видел, знал Майю такой же, но совершенно иной, «такой» для одного Марка и только него. Глупой он считал ее лишь за то, как легко она поверила, будто он влюблен в нее, а себя считал ультраглупым за то, что повелся на угрозы, родимое пятно под расстегнутой блузкой, на гордое молчание в ответ насмешкам, на слезы, на все.              Перед майскими праздниками по дороге домой из лицея Марк встретил Рому и даже остановился поговорить — может, вот они, ответы на гложущие вопросы. Майя рассказала обо всем Люцу? Или молчит? Косится на пустую последнюю парту второго ряда? Ненавидит? Так же ворует вино и курит в отцовском кабинете?              — ...ты не говорил, что переводишься. Я помню, ты хотел, но так рано... Это из-за меня и Майи?              Марк помотал головой, сам не зная, кто виноват здесь больше. Он, Рома или Майя — все хороши.              — Я должен был поверить тебе, но выбрал ее. И все еще верю ей. Не такого друга ты заслужил.              — Не надо, Ром.              Рома не слушал и говорил так же до тошноты праведно и честно, как всегда говорил, но сейчас это претило куда сильнее, потому что нет, ничего Майя не рассказала ему.              — И за Майю тогда я не заступился, как ты. А ты же сам обзывал ее, но почему-то так сделал, я долго думал про это. Ты пытался заткнуть их, потому что про вас с Майей постоянно трепались. Но, наверное, дело в другом и ты лучше, чем кажешься...              — Нет, — перебил Марк, — все тебе кажется правильно. — Мразью назвал ты меня, мразь я и есть. — Когда надо мной смеялись, мне тоже хотелось, чтоб их заткнули, и ты это сделал. Помнишь, в четвертом классе? — с этим вопросом в голосе Марка рассеялась вся подростковая серьезность, вся обида, вся злость, все забылось между двумя мальчиками девяти и десяти лет.              — Помню. Давно это было… С Веней так и не общаешься?              Марк едва заметно кивнул. Рома знал, что значил для Марка его двоюродный брат, что значил для Марка сам Рома — больше у Маралина никого не было. Один оберегал, другой учил плохому. Веня «бросил» Марка в конце августа, Рома — в феврале, и медленно Марк учился высшей степени одиночества, когда оно поглощало не только голову, но и все снаружи. Кто-то в лицее набивался в приятели к Маралину-младшему, но пока он ни с кем сближаться не спешил.              После разговора с Ромой запутанный пазл перемешался, об Антиповой Марк не спросил тогда. Недели бежали, Майя в душе блекла, с маем отшумела почти полностью. Наступала пора финальных испытаний, заветных плюс двадцати и расчехленного запаса футболок Вени. С основными государственными экзаменами Марк справился без какой-либо сверхподготовки, чаще считал ворон и курил у чужих подъездов, донашивал «Спутник 1985» или психоделичные принты неизвестного происхождения, а теплыми безоблачными ночами сидел на подоконнике и выслеживал звезды.              С выпускного вечера Маралин смылся — наврал, что дела неотложные дома, а сам ушел бесцельно бродить по району, подальше от прошлой школы. Аттестат руки чесались сжечь где-нибудь за гаражами, как сделал один парень из утреннего сюжета новостей регионов, вместе с паспортом и опустевшей пачкой сигарет, но в кармане была резервная, она и спасла от приступа несвойственной пиромании. Марк обновлял диалоги в соцсетях, список входящих СМС и косился на непрочитанные, листал журнал вызовов с пометкой «пропущенные» за год, но не решался ничего с этим сделать. Пересидел на всех лавочках в округе, истоптал все трещины на асфальте, искусно уклоняясь от серых птичьих трупиков, раза четыре ненароком вернулся к ленте пятнадцатилетнего мученика, торчащей из мусорки, словно проверял ее наличие среди выброшенных банок «Фанты» и «Балтики 7», окурков и полиэтиленовых пакетиков. В общем, занимался чем угодно, лишь бы не возвращаться домой и точно не сталкиваться ни с кем, кого так не хотелось видеть, а видеть не хотелось положительно никого. Ну, почти.              Марк исходил окрестности района вдоль и поперек, силы идти дальше черпал в розовеющем небе и закатном солнце, пролитому на парк впереди. Маралин брел наугад, сворачивал по тропинкам, шел дальше от освещенных дорог и людей, в глубь леса. Мотал в голове последние недели, порывался развернуться и найти кого-нибудь знакомого, кто займет его внимание рассказами о чем-то своем, потому что внимание медленно захватывали внезапные мысли о том, где его снег и лед, на который можно здорово повалиться.              Деревья вставали плотными рядами, лучи сюда не продирались, рассеиваясь в пелене, чтобы вид над Москвой открывался красивый, а путаные линии жизни заблудившегося в ней мальчика переплелись теснее. Марк начинал подмерзать в этом лесу, оставил позади редких прохожих и верхушки многоэтажек, мерз и выискивал что-то будто спустя полтора года, только без телефона в руке с координатами и вслепую. В пятнадцать лет, в конце девятого класса Марк еще умел обходиться внутренним компасом, каким бы ненадежным и сломанным он ни был. И сейчас он почти довел до трезвой мысли «куда я иду, надо вернуться», как в тени крон померещился силуэт, в движеньях его — вьюга под белой луной и вой февральских морозов, и надсадная нужда в поиске истлела.              Платье словно вторая кожа, она расцвела под снегом и безо всякого теплого сияния, тончайшие астры сливались с ключицами, росли из них и простирались до колен, мятный подклад скрывал очертания тела. Майя тоже ушла с выпускного, она ждала в этой майской тьме, когда сможет дотронуться до недосягаемого какие-то минуты назад прошлого, ждала с того самого дня в конце марта, спряталась за березой с ободранной берестой и высматривала Марка — знала, он придет.              — Привет.              — Привет, ага, — устало рассмеялась Майя, былой смех увял за весну, похожую на дурной сон. — Что ты здесь делаешь? Тоже с выпускного ушел?.. А тебе-то что не так? В лицее, наверное, не обливают дерьмом через одного.              — А как же страшилка про папу?              — А я молчу. Тоже уйду из этой помойки, на ВДНХ переезжаю. У деда квартира была, ее продали и там купили. Мама хочет, чтоб я одна жила и школу закончила «попрестижнее», — поток речи бежал вниз по подбородку, шее, груди, подолу, ногам, сгущался на земле, огибал деревья, накрывал с головой. Коротким вдохом застыл, да лучше бы весь кислород там и кончился. — Ко мне пойдешь?              И что-то расхотелось угрожать снимками, которых нет, расхотелось бежать и бросать снова, в чем Марк уже преуспел, да и Майя их уговор не нарушила — это Маралин к ней приблизился.              Марк помнит вспышками, пятнами, осечкой — двадцать девятое мая, плески весеннего солнца снаружи сумрачного леса, ладонь Майи, такси, спасибо, до свидания, сдачи не надо, лифт, восьмой этаж, грань между порогом и постелью стертая, потом все наружу, острей и колется, подрывает, ведь на какие-то часы это «все» стало таким прекрасным и нужным, а что там до «я к тебе не приду больше», то пыль и неважно.              — Скучал по мне?              — Скучал.              Тогда Марк хотел бы иметь лишние тысячи глаз, обращенных к Майе. Никогда он не говорил ей прямо о том, что чувствует, и вообще впервые за долгое время говорил об этом другому человеку. Да что там, Марк даже наедине с собой казался зрителем в пустом кинозале.              — У тебя заросли уши.              — Хочешь еще раз?..              — Не, я кровь еле отстирала.              Марк бы и сам отстирал, только бы календарь показывал март вместо мая, а Майя не верила гостю на пороге и не заплакала. Да май ли сейчас?.. Марк смотрел в окно сквозь прозрачную занавесь и представлял под небом оттаявший город, который поминутно расцветал в ласке солнца, и как было бы замечательно, если бы кто взорвал его сегодня, а не спустя шесть миллиардов лет. Кому это надо так поздно?              Майя отошла в душ, Марк закутался в ее безграничное теплое одеяло и сел на край постели. Полумрак разрезало мерцание, исходящее от экрана чужого телефона, оставленного на тумбе. Марк подумал, пока сердце в нем затихает и глаза привыкают к зеленой листве, этот свет подождет немного, прежде чем погаснет и наверняка сам. Из коридора доносился ровный шум воды, Майя не возвращалась, она не обещала никуда и ни к чему возвращаться. Свет гас и загорался вновь от назойливых уведомлений, а кожа под одеялом разжарилась и вынудила выползти из уютного кокона.              Уже через минуту Маралин стоял на пороге — отец бы заценил армейский рекорд сына по надеванию одежды, — почти выбрался из прогнившей квартиры, обмер и ничего выговорить не смог, когда Майя так не вовремя закончила с душем.              — Марк, ты куда?              Майя замоталась в полотенце и на цыпочках последовала за гостем по холодному полу. Минуту назад Марк увидел фальшивые признания в любви, сопливые слова, в которых кроме соплей ничего нет, и внутри все смыло. Припадок ностальгии, мнимой жадности до человека, разваренной Маралиным до пены, все испарилось, и стало так неясно, зачем он в этой постели. В мыслях он искромсал Майю на лоскуты и подвесил на золотой люстре в спальне, нанизывая первую недолюбовь на кончики искусственных цветов. В реальности же поднялся, оделся и молча пошел к выходу.              — Роме привет передавай. Могла бы сказать, я бы время не тратил.              — А что ты думал, я ни с кем встречаться не буду?              «Мать, ты когда повзрослеешь? — улыбался Марк в мыслях, горький смех глушил всю ложь, разведенную вместо лекарства. — Ждать она тебя будет, конечно».              — Он знает, что это ты ко мне полезла тогда? — Марк надеялся, Майя вот-вот скажет, какая это неудачная шутка, но никому не было дела до безрассветного очередного предательства. Не было, как и два месяца назад. — Знает, что мы трахались целый месяц? Он знает, че сейчас было? Нет? Может, мне его обрадовать?              — Господи, какой ты сложный, Маралин. Я думала, ты поменялся, а ты такой же.              Что-то в Марке за эту весну поменялось — он больше не выносил такого равнодушного тона, которому сам же научил.              — У меня все еще есть те фотографии. Не подходи ко мне ни через год, ни через десять. Поняла?              — Удали их.              — Надо было думать, когда отправляла.              — А кто знал, что ты бросишь меня так быстро?              — Кто знал, что мой друг поверит еле знакомой суке вместо меня?              — А ты до сих пор обижен? Бедный Марк, обидели мальчика, единственный друг отвернулся, как жалко-то. Сам-то не догадываешься, почему с тобой никто дружить не хотел? Потому что ты всегда был этим странным мамой на последней парте, который вечно где-то не здесь, на всех огрызается, на все обижается, всем недоволен...              Маралин поспешно закончил шнуровать кроссовки и хлопнул дверью погромче на прощание, не дослушав язвительную речь Антиповой до конца. К чему она говорила все это, если Марк ей так долго нравился? Надо ли рассказать обо всем Роме? Зачем? Чтобы он снова осадил защитой своей неприкосновенной Майи? Майи, скорее иллюзорной, чем настоящей? Да, какая она с ним?.. Марк не мог представить свою Майю вместе с добропорядочным Ромой, разве что она все время с ним притворяется. И почему он? Неужели в нем есть что-то такое, чего в Маралине не хватило? Или это всего лишь издевательство над ним? «Вот, посмотри, я с твоим бывшим другом теперь»? «С тем, кого ты потерял из-за меня»?              И когда Марк ярко представил, что Майя могла сделать с Ромой, то решил никому не мешать заниматься самообманом. Вместо этого пытался понять, что его привело в такую глушь парка и что там забыла Майя, но чем больше времени проходило, тем чаще оно заставляло сомневаться в собственной памяти.              В июне Марк перестал сторониться старшеклассников, знакомых Вени, зазывающих куда и когда угодно — только рука так и не поднялась принять хоть один входящий от брата или ответить на скопленные за год сообщения, удалить их тоже не получалось. Машенька говорила, после сессии Веня приедет, надо к этому морально подготовиться. Он и зимой приезжал, но Марк искусно избегал встречи, прячась за поводами уйти из дома в произвольном направлении. Благо, посреди ночи, как раньше, Веня не приходил.              В той компании о Вене напоминали при любом удобном случае. Марк помнил из первых уст историю про натертую свечками доску, помнил, как пытался уместить знак «меньше» с края, но в итоге мел соскользнул по остаткам воска. Надо же, как сохранился.              В июле Марк ехал в загородный дом, зная, что там его ждет. Хотел и сойти с дороги, вспоминая, как прошибло тогда на алгебре, и поскорее добраться. Вроде привык, отцепился, а Веня по-прежнему везде. В забытых футболках, на нижнем ярусе двухэтажной кровати, в красных «Мальборо», в плейлисте с однообразным техно или древними депрессивными ребятами типа The Smiths и Joy Division, в заживших проколах и выцарапанных на парте спиралях, во всей сознательной жизни.              — Марк!              Веня чуть не свалил с ног брата, которого так давно не видел, и в ужасе Марк понял, что ничего в нем не угасло за время разлуки.              — Марк, ты че, заигнорил меня? Готовь зубы! — Веня замахнулся кулаком и почти вдарил, но остановился аккурат возле челюсти и сощурился. — Это из-за Питера, да? Ну ты ваще. А в Питере тако-ое… я тебе ща расскажу!              Марк улыбнулся про себя, потому что Веня выпустил из объятий и смотрел прямо в глаза своим горящим распахнутым взглядом — нет, пусть не знает, как Марк ждал этого «я тебе ща расскажу». Он сам только что понял, как сильно.              И ему тоже есть, что сказать.