Спорынья

      Плевать на то, что правильно и неправильно. Марк, у тебя одна жизнь, а не десять.              — Это че, настоящий?              — Проверь.              Самый настоящий котенок, а так похож на плюшевую игрушку издалека. Крайне важные каналы в «телеграме» с антистрессовыми гифками примял трупик в кустах под пасмурным небом — купленный за двести рублей на рынке малыш не прожил и месяца, загнувшись от неизвестной болячки. Но Марк позаботится о нем куда лучше десятилетней троюродной сестры, правда же?              Тим отмахнулся от неконтролируемых мыслей, которые всегда возникали не к месту, и помолился в никуда за молчание и неприкосновенность сознания.              — Как зовут?              — Соня или Чучело. Я ее Чучей называю.              — Чуча, значит, — сказал Тим, пробуя одно из имен. — Откуда она у тебя?              — Подобрал на неделе.              — С улицы? Блин, круто, я так в Перми хотел, а мать кошек ненавидит, и у отчима аллергия. Ты как знал, я только недавно думал, вот бы у тебя кот появился.              — Да, ты говорил в выходные. Не помнишь?              — Не.              Та же пестрая куртка, что и в сентябре, под ней прослойка серого худи, на ногах те же конверсы — плевать на минус и снег, балдежные кеды и куртка, носи, пока мать не видит. Марк нахмурился из-за одежды не по сезону, висящей на крючке, и хриплого от простуды голоса, но в душе верил: скоро декабрь любого нещадно вынудит перескочить в зимнее.              — У меня все вылетело за эту неделю, — продолжил Тим в ванной над раковиной, когда смывал с ладоней грязь от поручней метрополитена. Конец сентября, прошлые выходные или сегодня, мокрые пальцы в тех же пятнах чернил и весенне-летних поцелуях, вереницами бегущих выше запястий.              — Все?              — Не, если ты про ту часть, где «все было слишком внезапно», — Тим изобразил кавычки и стряхнул их вместе с водой, — я все помню.              — Выборочная у тебя память, однако.              — Обидно так, нихера не помню, че я там увидел... — сетовал Карельский, умудряясь на ходу вытаскивать все нужное из подобранного рюкзака и сдерживать одним мизинцем ворох учебного инвентаря до самого рабочего стола. — То, чего не существует.              — Твоего зачета по линалу.              Вообще Тим должен был прийти позднее, потому что сперва планировал готовиться к пересдаче контрольной самостоятельно. В итоге у Марка нашлись все решенные варианты и записи семинаров, «пригоняй, помогу» — перед таким страшным соблазном уже было не устоять, не говоря о том, как лишние часа два наедине грели и без муторных упрощений матриц. Не то, что мучительные полтора на совместной паре в конце кабинета.              — Ой, все.              Марк разместился с Чучей возле аквариума — там Соня могла благополучно дремать и время от времени глазеть на золотую рыбину, а хозяин мини-зоопарка отвлекаться на ползущего по стеклу сомика-альбиноса, пока живописец за спиной с переменным успехом познает царицу наук. Иногда Марк оборачивался, когда что-то не получалось, давал подсказку, проводил лекцию по элементарным преобразованиям, приносил свежезаваренный крепкий чай и горячие тосты с ветчиной и сыром, оттаскивал любопытную особу от чужих чашек и тарелок, уносил ненужную посуду и наводил былой студенческий беспорядок по возвращению. Иногда на секунду задумывался о продолжении вечера или опять засматривался, вот как на пальцы в ванной комнате, на что придется — читай, на все, — исчезал в себе и являлся заново, когда отрывал взгляд и проглатывал топленый слой мыслей не о том.              — Эту строчку можно вычеркнуть. Поделишь на три — будет как первая. Еще...              Марк замер над тетрадью, растеряв все безукоризненные знания в едва заметном приближении справа. До этого как-то справлялся с возрастающей энтропией, но беспрерывное занятие по высшей математике пережует и выплюнет каждого.              — Что «еще»? — спросил Тим и подпер подбородок ладонью. Все ряды чисел в длинных скобках разложились в бессмысленную кашу — вот бы у всего этого в конце был красивый финал, как сотни штрихов приводят к видению, так и абстрактные операции выдали нечто сверх банальной абстракции. — Пойдем, покурим.              Марк добрел по остаткам разума до святого «покурим» и отмер, когда Тим пересчитал сигареты на далекой-далекой кухне и отложил одну на утро.              Сегодня ноябрь по-зимнему теплым казался, и словно в конце сентября двое курили на тесном балконе, только за снегопадом никаких Альнитаков здесь не искали. Это был не первый снег в этом году, но тот, что уже не растает. Первую сигарету сменила половина самокрутки с вишневым табаком. Марк ненароком соприкоснулся локтями с Тимом, передавая ее, но не стал убирать руку и позволил ему найти взгляд, прикованный к белесому шраму на верхней губе.              — А это, это с качелей упал.              — Думаешь, нас видят? — перебил Тим себя из воспоминания; в серо-золотых глазах отражался океан разожженных вокруг фонарей и окон.              Марк склонился навстречу, помедлил, — Тим раскрыл губы и подразнил такими же нерешительными прикосновениями, прежде чем вслушаться в неровное дыхание, перебрать шипы под рукавом от невесомых касаний и стать еще ближе, выронить сигарету из онемевших пальцев, вывести ими позднее признание, наобещать невербально никуда не бежать. Поверить застуженной не от холода коже — она все больнее режет, так приятно, и медленно успокоят ее эти сны наяву. Поверить на миг = сорваться с десятого этажа на сотый, это необратимая ложность или маркая искренность, которую не сотрешь и не смоешь.              — Не падай, — засмеялся Тим, когда Марк пошатнулся и оперся на дверь сзади.              — Конфетки хочешь?              — Как в прошлые выходные?              — Почти.              Марк нашарил дверную ручку и аккуратно повернул ее, чтобы успеть ощутить под ногами твердый бетон и не вывалиться в квартиру от легкого головокружения.              Тим остывал на балконе, рисовал недолгий поцелуй и думал, до сих пор ли для Марка «все слишком внезапно» и между ними «ничего не было» даже теперь, или он поменял свое мнение, а если поменял, то что заставило, и весит ли его ответный шаг больше напуганных фраз, брошенных в понедельник ночью.              — Сначала по одной, потом по половинке, — сказал Марк, услышав резкие тормоза после шаркающих заездов по плитке в коридоре.              — Вот все, что нужно для хорошей вечеринки?              Марк передал крошечный сверток Тиму, подошедшему сзади.              — А че так мало? — спросил он, ощупывая кристалл, завернутый в салфетку.              — Побочки отврат, лучше поменьше. Ты матрицы будешь еще решать?              — Вот я перед молли не приводил эти херовины к лестничному виду...              — Ступенчатому.              — Да пофиг.              Тим запил остывшим чаем горьковатый комок.              — Реши хотя бы один номер.              — Ладно, один сделаю, мам.              И часто тебе мама дает наркотики?              Один номер — это же какие-то пять минут, да, когда Марк объяснял на решенных примерах, все было так ясно, а когда пришлось решать самому, коварные числа ну никак не захотели превращаться в нечто, пусть отдаленно напоминающее ступени, и это мы не говорим о желанных единичках на главной диагонали с нулями под ней. Тиму бы две ступени получить, но математика страстно его ненавидела за прогулы и эскизы на полях вместо конспектов в тетради. Взаимно.              Марк уложил Соню спать на своей постели, с чем-то повозился в гостиной и вернулся в комнату. Тим бился с матрицей в четвертый раз и косился на экран телефона, уже мало чего соображая — прошедшие двадцать минут с момента употребления волновали предвкушением до нервного раскачивания ручки между большим и указательным, до мерклых воспоминаний о прошлом опыте, воспоминаний зияющих о тумбе на кухне и бесконечной учебной неделе то вовсе без Марка, то с ним, но за пропастью, вырытой всем тем, о чем хочется помолчать и забыть, пока двери закрыты и снегопад заслоняет балкон.              — Пойдем, покажу кое-что.              Марк запер в шкафчике оставшиеся неконфеты, подошел к двери и обернулся. Ключ виртуозно спрятал невесть куда, хотя оставался на виду у Тима, безотрывно смотрящего на свою картину, где краски поплыли знакомой сиренью с проблесками сентябрьского заката просто от того, как ярко голос Маралина возникал в памяти вслед за каждым произнесенным им словом.              Из гостиной доносились неторопливые песни. Марк распахнул двери, включил светильник у окна, — там на столе появилась нехитрая система с проигрывателем для винила и добрая стопка пластинок. На день рождения, грит, подарили, а когда это день рождения был у Марка Маралина, черт его знает. В соцсетях он скрывал дату появления на этот свет и своей случайной откровенности не обрадовался, мысленно словив от самого себя подзатыльник.              — Да я не люблю, когда поздравляют.              Второе ноября было так давно, это еще до первых внезапных поцелуев и загадочных пленочных фотографий. Что там второго декабря будет, и что в грядущем году — представить страшно.              — Но это же день рождения, — сказал Тим, пока перебирал альбомы. — Почему не любишь?              — Многовато внимания к тому, что я вылез N лет назад из своей матери.              — Тебе девятнадцать?              — Восемнадцать.              — Так вот че ты все время просил сиги купить... А че с баром тем?              — А там паспорт не спрашивали.              — А подарки? Тебе они тоже не нравятся?              — И да, и нет.              — Еще скажи, тебе не нравится этот подарок от брата. Это ж охереть сколько все стоит, и достать надо... у меня батя собирает диски и винил, мог бы вторую квартиру купить.              — Прям собирает?              — Ага. У него во всю стену шкафы этим заставлены, он полки докупает под это. Может, покажу как-нибудь. Хз, меня это не то чтобы прикалывает, но все равно тема крутая, если шарить.              — Я год назад в Питер ездил, у брата видел проигрыватель, захотел тоже. Сказал один раз, он запомнил.              — Клевый у тебя братан.              Марк подумал, Веня каждый раз вот так делает — стоит его возненавидеть, возьмет и заставит полюбить заново, а за такие подарки любовь отдают без пререканий и зла в душе. Болезненное ощущение разлуки больше не возвращалось к ладоням.              — Вот он так всегда.              — Что всегда?              — Ничего, — одернул себя Марк, ощутив, как съезжает со стола под собой, и пересел понадежнее.              — Сколько ему лет?              — Двадцать один в апреле исполнилось.              — Вы с ним хорошо общаетесь?              — Раньше общались. Потом он уехал после одиннадцатого в Питер.              — И чем занимается?              — Учится на маркетинге и работает. Чет с монтажом и съемкой.              — А ты почему остался в Москве?              — Не хотел уезжать.              — Скучаешь?              — Не знаю.              — А вы раньше много общались?              — Он постоянно приходил сюда, иногда я к нему гонял. Он тут недалеко жил.              — А-а-а, так вот почему у тебя кровать двухэтажная?              — Типа того.              — А че подарок только ща пришел?              — Я игнорил его почти год. А вчера мы виделись с его девушкой, она проездом тут была. Отдала пластинки, проигрыватель сегодня доставили.              — Вы поссорились? Почему он не приехал? Вы сильно поссорились?              — Работа, учеба, не знаю. Я и видеть его не хотел… Это скорее накопилось.              — Он для тебя много значил?              Марк мог бы отвертеться от расспросов Тима, поплывшее сознание которого захватило упоминание двоюродного брата до последнего нейрона, но тогда подумал, хорошо хотя бы так высказаться.              Он был для меня всем.              — Много.              — А сейчас?              — Сейчас не знаю. Все в прошлом.              (Иногда) прошлое в разы живее и шире настоящего.              — Так все, что было до этой секунды, в прошлом.              — Я имею в виду, когда человек уже не тот, кем был для тебя раньше.              — У меня так с батей. Мы с ним норм общались, потом он с класса девятого начал постоянно затирать, че я должен «как мужчина» делать. Он столько историй рассказывал со скорой, а ща когда спрошу, ниче не хочет говорить. Может, он постарел. И твой брат тоже.              — Мне кажется, это я себя обманывал, еще когда он в Москве жил. Он часто приходил ночью — у него были свои ключи от квартиры, — садился на подоконник и курил в окно, рассказывал обо всем, что было за эти дни, о чем думает, меня о чем-то спрашивал. Я слушал его и думал, это он. Потом он уехал, спустя год мы встретились, и я понял, что ошибся. И понял это снова, когда приехал к нему в том ноябре.              — А что в нем изменилось?              — Слишком привык, что его любят и ему все можно.              — Ты хочешь с ним общаться как раньше?              — Ничего как раньше не будет. Может, через год, два или десять что-то получится.              — Да получится, ты че, он же твоя семья.              Марк разулыбался, но слова Тима ему не понравились.              — Семья — это не то, что всегда получается.              — Лан, извини, херню сказал... Да че ты так улыбаешься?              — На себя посмотри.              — А я че?              Тим посмотрелся в погасший экран телефона.              — Н-да, глаза у меня отличные.              — Отличные, отличные, — повторил Марк.              — А че ты раньше про МДМА не сказал?              — Ты бы линал вообще не учил тогда.              — Ты спецом достал на сегодня? Ты же еще в среду позвал.              — Не, это часть подарка.              — Вот че ты про др не сказал, я бы тоже подарок сообразил...              Ты уже подарил мне очень многое.              Марк прикрыл глаза, тепло выпорхнуло из динамиков, облекло давно зажившие мочки и рухнуло на глубину с треском, пылающим выдохом. Неизбежно Маралин вновь сползал со стола, только теперь этому не сопротивлялся и перетекал на пол, а ворс ковра показался таким приятным на ощупь, что руки выпросили остаться.              — Долго ковер наглаживать будешь?              Тим спустился и сел рядом, провел по статичным узорам без каких-либо ожиданий и увлекся похуже Марка.              — А с шариком прикол знаешь? — вспомнил Тим и наконец оторвал от пола ладони, сложил пальцы так, будто держит теннисный мяч, и стал быстро вращать его из стороны в сторону. Марк завороженно уставился на это представление и повторил, вышло с раза шестого — надо запястье расслабить.              — Кайф, — подтвердил он прикольность этого интереснейшего занятия. — Такой мягкий.              Чуча восприняла эти диковатые сигналы как призыв поиграть, залезла на Марка по толстовке и попыталась добраться до невидимого шарика, но повисла на рукаве. Тим подхватил юную альпинистку и залип на ее шерстку.              — Блин, точно, давай найдем самую кайфовую штуку тут. У тебя нет коробки из-под пиццы? Она офигенная, Марк, я клянусь, это просто лучшее, что может быть. Коробка от пиццы и Crystal Castles, но у тебя на виниле их нет, а у винила такой звук… звук, какое слово, звук, так звучит объемно и, типа, звук, ты понял, да? Ты же все понял, Марк? Так че там с коробкой? Давай пиццу закажем, я без нее жить не могу, пиццу потом схаваем, я ща есть не хочу, но коробка, коробка — это определяющая вещь в моей жизни.              — Crystal Castles поищу в инете, я их тоже люблю.              — А пицца?              — Давай ниче не заказывать, пока мы нетрезвые.              — Марк, ну я тебе реально грю… да ты сам заторчишь, она такая, ну ваще.              — Верю. Как тебе музыка?              — Запредельно красивая, у нее ща столько подтонов, или как это называется, короче, как будто каждой дорожке накинули чет.              — Какого она цвета?              — Как зеленые носки, в которых ты был в субботу.              — А мой голос?              — Твой как всегда, такой синий, но не синий, знаешь, как эти маленькие цветы на даче, у них в центре желтые пятна. Сейчас больше фиолетового, когда так говоришь.              — Как говорю?              — Ниже, чем обычно.              Марк смутился, насколько ему позволяло состояние, и в растерянности помолчал.              — Завидую тебе. Тоже хочу синестезию без марок.              — Да это ниче такого, на самом деле. Может, для музыкантов прикольно, если как у меня.              — Я пытаюсь выучить одну мелодию. Из фильма. Дальше одной страницы не могу запомнить.              — Что за фильм?              — Не скажу.              — О чем он?              — О том, как поздно мы понимаем, что нам нужно.              — Прям про меня и коробку от пиццы.              — Тебе когда-нибудь хотелось быть картонкой?              — Не, я про такое ваще не думал... А-а-а, это, понял. — Тим по ходу разговора и так непроизвольно сдвигался к Марку, и хотя подобрался совсем близко к нему, легко отвлекся на влетевшую в голову мысль. А все, что цеплялось теперь за внимание, поражало его и в отчаянии просилось с языка. — Ты же сразу катил, да? Первый познакомился, потом в бар позвал и вот это вот все. Сказал, бомбер у меня классный и рисунки «отвал башки». Кстати, че это было вначале? «Дым нынче достать тяжело, делиться легче»?              — Ты помнишь?              — Я все помню.              — Интересно было, как отреагируешь. Но ты сделал вид, что не расслышал. И я не «катил».              — Тебя раздражало, что я с Васей?              — Нет.              — Тебя вообще не бесило, что мы целуемся и все такое, а ты так не можешь?              — С чего ты взял, что я не могу?              — Об этом ты думал, когда был с ней?              Это про среду или пятницу?              В почерневших глазах не металась былая злость, но что разъедало возведенные стены вместо нее?              — О чем ты думал той ночью?              — У тебя уже было с парнями?              — Было, — ответил Марк и сперва не понял, что сморозил, а потом как понял. — То есть, не, не было.              — Так было или нет? Даже не целовался? Никто не нравился?              Чем усерднее Марк старался изобретать ответы на шквал вопросов, тем сильнее заражался широкой улыбкой.              — Тим.              — Че?              — Ниче.              — Мне интересно.              — Сейчас все кажется интересным.              — Не, у тебя чет было, ты так улыбаешься.              — У меня было МДМА и холодный чай.              Глаза напротив тоже улыбались, щурясь как в тени от солнечного летнего дня — Тим не помнил Марка таким счастливым и летом его не видел, а в потемневших синих глазах разглядел осколки ясного полудня. Эти желтые крапинки раньше были незаметны, как был незаметен их обладатель на протяжении восемнадцати лет, и значили эти крапинки так мало целую жизнь, но за какие-то недели стали безумно важными.              — Уснула, — прошептал Марк и кивнул на засоню в руках Тима.              — Ее отнести в твою комнату?              — Она опять прибежит.              Марк хотел забрать Чучу и бережно перенести ее в постель, но Тим коснулся его ладони прежде.              — Тим, не надо.              — Почему?              Марк тяжело вздохнул, когда теплые пальцы заскользили по коже, а сбежать он от них никуда не смог, и повели они к раскаленной до тла пропасти.              — Мне остановиться? — Тим ловил куда голоднее до него взгляд, чем видел под снегом или на кухне, но таким глазам верить было нельзя.              И неясно, что же так подрывало в каждом касании — принятый наркотик, преступление грани, намеченной самим собой, «мне остановиться», честное «нет» на губах, звезды на лице, туманность в разведенных зрачках, мысли о том, сколько раз за эти несколько дней хотелось просто дотронуться и как это было невозможно все время между рукопожатием для «привет» и «пока».              Иногда Тим заговаривал и расспрашивал о чем-то невпопад — о том, почему одежда Марка вся черная, а носки цветные (так настроение лучше), или о том, зачем он продолжает учить те ноты, раз они упорно не поддаются (они же когда-нибудь должны сдаться и стать понятными). Марк на все отвечал и вновь затихал под столом или на столе, у стен или дверей, за сигаретой под вытяжкой на тумбе, переставал жалеть о чем-либо и находил себя таким живым, каким не был под любой дозой свыше до этого дня.              По голове от макушки до кончиков пальцев разносились покалывающие волны музыки. Тим откинулся на спинку стула, вдыхая песню за песней с пластинки, которую даже сам поставил под руководством Марка.              — Тим.              Тим зачем-то зажевал щеку и с неохотой оглянулся через плечо. Марк уже не знал, что хотел сказать, он смотрел далеко в душу, выбирал края и приглаживал остриями к себе.              — Курить пойдешь?              Карельский не смог ничего ответить и кивнул в знак согласия. Ходилось как-то легко, ноги сами несли, куда нужно. И если под кислотой путаешься и вечно забываешь о желаемой точке прибытия, то здесь все прочно держалось на своих местах.              Щелчок зажигалки вознесся эхом с балкона, ветер донес нераспробованные ноты терпкого инжира.              — У тебя духи такие вкусные, — с особой выразительностью просипел Тим и припал к сигарете.              — Только заметил?              — Да я не внюхивался. Ты специально так гладко побрился? — Тим провел тыльной стороной ладони по щеке Марка. — Тоже хочу щетину такую, которая у тебя обычно.              — Зачем?              — Выглядит клево. Всегда себе темные волосы везде хотел. У меня даже на руках нихера не видно. А ты хочешь себе что-нибудь как у меня?              — Не знаю. Фонопсию, с ней мир выглядит правильнее.              — Думаешь, какие-то цветовые реакции его делают правильнее?              Никто не знал, правильно ли разделять наши чувства или мешать их, искать связи, соединять или рубить, правильно ли обонять числа или озвучивать немые вещи. Правильно ли от одной мысли о другом человеке обретать внутри оранжерею, терять от его голоса любые кошмары, какими бы ужасными они ни были, смотреть на единственный локон, локоть или лодыжки, торчащие в толпе возле университета, и не слышать ничего, кроме стесненной дроби в себе. Правильно ли находить покой там, где он рушится на расстоянии вытянутой руки, а вплотную рушит хрупкие опоры, на которые ты положился.              Бесконечные прикосновения на плато прекращали безжалостно плавить сознание, второй кристалл растворялся среди вздрагивающих лепестков. Очередной альбом доигрывал, но сменить его было некому — Марк хотел бы лежать в объятиях Тима вечность и в тишине, а он ждал, пока песни умолкнут и больше ничего за него не скажут.              — Я так ждал сегодня, — продолжил он спокойным полусонным голосом, словно ничто не в силах потревожить эти секунды. — Не из-за марок или еще чего-то. С тобой и без них кайфово. У меня сразу такое чувство было, когда ты попросил сигарету в первый день учебы, будто я уже встречал тебя и знаю. Нашел то, что давно потерял.              Слово за словом простреливало виски, Марк знал, что все началось ровно в первый понедельник сентября, что знает Тим не Марка Маралина, но того, кого сам запечатлел. И все же он никак не мог избавиться от жажды поверить снова, и так же не мог забыть старую надежную привычку.              — Тим, ты потом жалеть будешь о том, что наговорил сейчас.              Еще влажные от поцелуев губы повторили отвергнутые признания на шее, размывая и без того тусклые очертания реальности.              — Не буду.              За дверями гостиной раздался звонок домофона.