Спорынья

      Два года назад Марка никто не спрашивал, хочет ли он начинать самостоятельную жизнь. Когда родители разводились и принимали решение о переезде, мнение Маркуши тоже не учитывали. Когда Веня собрался поступать в Питер, он сказал брату о своем решении лишь накануне железнодорожного рейса. Когда Майя мстила бывшему однокласснику за разбитое сердце, она не додумалась прежде поговорить по-человечески, да и после всего, что было, в меньшей степени чувствовала себя обязанной.              Два года спустя Тим не спросит, хочет ли Марк отношений втроем, отношений в принципе. Василиса не спросит о многом, что следовало бы обсудить заранее, но это все будет, а сейчас Марку вот-вот стукнет шестнадцать, он вернулся из школы и застал бабушку с чемоданом в прихожей.              — Ты куда?              — Куда-куда, ухожу я, — ответила Маша. — Вырос ты, в театр со мной не ходишь, музыкалку закончил, учишься без троек, с квартирой справляешься, готовишь лучше меня. Скучно с тобой, Марковка, и воспитывать в тебе уже нечего. А я к деду твоему вернусь, отдохнул он, и хватит.              — У меня завтра день рождения, — напомнил Марк, будто договорился отметить его с Марией Эратовной.              — Я тебе золотой запас оставила, празднуй на здоровье. — Под «золотым запасом» подразумевались выдающиеся экспонаты обширного склада домашнего бара.              — Могла бы предупредить, что уезжаешь.              — Ну, ну-у, — занукала Маша, — куда я уеду, Подольск, часик туда-обратно, ты чего, ну. Я тебе малиновое варенье возить буду, не запамятуешь.              Ровно до того момента Марк обожал малиновое варенье, которое делала Машенька.              Он вообще ни с кем не планировал справлять шестнадцатилетие, и провел его за тем, что сперва наглотался настоек и седативных таблеток с призрачной надеждой не проснуться утром, хотя знал, что лекарствами на травках убиться чересчур трудно. Проспал всю ночь и весь день, прогулял школу, вечером пожарил стейк и наготовил салатов-закусок, сопроводил ужин гранатовым вином под красивый тоскливый (и где-то смешной) фильм, снятый в конце восьмидесятых (все кино минувших эпох вызывало тоску), о девушке, связанной отношениями со взрослым мужчиной и повстречавшей юного музыканта, о зверской ревности с щепоткой криминала. Ровно в 23:20 поджег сигарету от свечки, вставленной в тарталетку с сырной начинкой, и впервые закурил на кухне. До титров оставалось мало времени, любимого героя напрасно убили, Марк загадал тогда неопределенное: «Я смогу жить один». Он не уточнял, хочет ли он жить «хорошо», имеет в виду одиночество в квартире или одиночество в принципе. В таком неотесанном виде желание и предстало перед вселенной.              По завершении просмотра Марк перешел на терпкий портвейн и вторую картину из списка «буду смотреть» — та же перестройка, а в центре происходящего оказался подросток немногим старше. Именинник поплакал в паре моментов и зазубрил кое-какие цитаты. Дотянул до конца, залпом допил полбокала, накинулся на крепкое — через несколько рюмок подряд заползал в туалете и ванной, а потом поклялся себе, что больше не притронется к спиртному.              Две недели — все повторилось, затем Марк потихоньку выучился соблюдать меру и не поддаваться соблазну в крайней кондиции глушить столько выпивки, чтобы стало максимально херово. Алкогольная интоксикация существенно уступала мыслям, паразитирующим на сознании, а оно беспрерывно транслировало констатацию досадных фактов реальности. С первых дней отъезда Машеньки Марк перестал ощущать себя сколько-нибудь спокойно в родной квартире, насильно соглашался на всевозможные предложения знакомых десяти- и одиннадцатиклассников, выжимался от общения с неинтересными людьми и так постепенно научился ценить всех въедливых тараканов и демонов. Поездка в Питер окончательно закрепила эту находку, Марк забил на школьных околоприятелей, они привыкли к его вымирающему появлению. Что-то в глазах Маралина изменилось после ноября семнадцатого года, смотрят они с тех пор так, словно видят иное измерение, которому не принадлежит ничего из нашего — а значит, для Марка оно идеальное.              Эти глаза без единого блика (не считая осколков матового солнца, распотрошенного вдоль васильковых борозд) и встретили на пороге сразу за дорогим букетом самых шипастых яблоневых, зефирных, марсаловых (как то десертное из Сицилии) роз, которые только удалось отыскать флористу, и сеткой красных апельсинов — они полезнее обычных, слаще.              — Я ненадолго, — пообещал Марк, освободившись от гостинцев, повесил пальто поверх завала на крючках и прошел в квартиру. За порогом справа ютилась кухня, закрытые двери впереди не пускали в другие комнаты. — Как ты?              «Как подменили», — подумала Вася про Марка, не зная, радоваться или ринуться прочь. Одних подарков и формальной заботы было ничтожно мало, чтобы смыть все навороченное за эти дни.              — Как ты узнал, что я болею?              — Ты в истории выкладывала, — пояснил он и сел за стол. Василиса умудрилась за секунды сообразить вазу с водой для цветов, внутренне обматерила колючки и насилу избежала столкновения с ними, ненадолго исчезла в ванной с цитрусами, вернулась и так же шустро накрыла на стол. Вася спросила бы, как это Марк следит за ее публикациями в сети без подписки на профиль с редкими каверами и ежедневными репортажами о буднях столичной официантки, но внимание привлекла новая рана.              — А с губой у тебя что?              — Зимой трескаются, — соврал Марк.              — Ты пришел поговорить о том, как устроишь мне второй передоз? — невозмутимо предположила Василиса, вооружившись ножом и разделочной доской.              — Я хочу извиниться.              — Да нет, ты что, — отмахнулась Бестужева и принялась нарезать фрукты. — Это же так приятно, когда ты кому-то впервые рассказываешь о том, как почти умер, и этот человек чуть что угрожает тебе тем же. — Василиса переложила дольки апельсинов на тарелку, взяла одну в рот, высосала весь сок и кинула осушенный кусочек в пакет возле холодильника. — Марк, а ты каждый раз вот так будешь? Угрожать мне смертью от мефа, которым меня накачали?              — Не буду. — Марк подвинул к себе предложенную порцию, аккуратно расправился с сочной мякотью, не проронил ни капли, выбросил корки. — Я был не в себе, — покаялся он. — Я не помню, когда мне было настолько страшно.              — Ты считаешь себя наркоманом? — бодрым голосом продолжила Василиса.              — Я с той недели шкаф не трогал. Если бы не брат и сестра, я бы не трогал его еще дольше.              — По-моему, — защебетала Вася о том, о чем рассуждала в перерывах между долгими сновидениями, — страшно тебе потому, что ты больше никогда не сможешь как раньше потреблять что-то в своей квартире. Она больше не безопасна, она тронута, досягаема, она стала частью внешнего мира.              — А может, мне страшно потому, что я не хочу превращаться в наркомана в глазах всей семьи?               Марк так выделил последние слова, что Вася сначала их отвергла. Какая там разница, что семья думает о тебе? А потом вспоминается — да, так бывает, что ты для них не пустое место, и они для тебя тоже. Марк рисковал как минимум безлимитными карманными расходами и личной квартирой, но за все разговоры с ним Василиса поняла, как семья важна для него, и что клеймо наркомана опасно далеко не из-за денег и чего-то материального. Да как в глаза матери потом смотреть? Так же, как смотрел в глаза обманутой Ники? А если срочный тест что-нибудь покажет? Некоторые вещества задерживаются, например, в волосах целыми неделями и месяцами.              Вася уставилась на сцепленные пальцы собственных рук.              — Что мне сделать, чтобы ты простил меня?              — Ты ни в чем не виновата. — Марк слегка улыбнулся, заразил ее той же тихой улыбкой. — Или я опять вру?              — Ты помнишь мой стих?              — «Только не в нем», это же сарказм, да?              — Да, но... Я не знаю, я тогда писала как-то... — Василиса запуталась и с натугой вздохнула. — Короче, да.              Она внезапно перестала улыбаться, как перестаешь улыбаться, когда с кем-то прощаешься и остаешься в одиночестве — тогда идти в толпе с веселой гримасой становится глупо и неуместно. Так чувствуется, что один не можешь, а вот с кем-то — пожалуйста.              — Марк, — разрушила Василиса повисшее молчание. — Зачем тебе мы? Ты был такой счастливый на тех фотографиях. Или это потому, что ты на половине из них обдолбанный? — Маралин тоже забыл, как тянуть уголки рта вширь. — Марк, ты же его любишь?              Разбитые губы пошевелились, беззвучно промолвили: «Почему люблю?», как будто нет никого рядом и можно забыться. «Люблю», потому что в детстве Веня всегда защищал от других детей, которым вечно что-то не нравилось в отчужденном, нелюдимом Маркуше. «Люблю», потому что Веня всегда говорил, что все с Марком в порядке, а непорядок весь за пределами плоти и разума. «Люблю», потому что Веня понимал все без слов, и даже если обижал скоропалительными фразами, то всего-навсего говорил правду, говорил то, что думает, и всегда был открыт для Марка, а Марк всегда делал вид вместо того, чтобы являться.              «Люблю», потому что Веня столько раз спал на коленях под яблоней, как бы невзначай гладил ноги и задерживал руки, или потому что Веня касался шеи, ушей, щеки в объятиях до мурашек, типа случайно, но всем понятно, что нихуя не случайно, потому что Веня делал это постоянно, и думалось, это все кажется, это мерещится, это приснилось. Но чем взрослее Марк становился, тем чаще все это происходило, и тем чаще он замечал, что происходит это лишь наедине. «Люблю», потому что верилось, разлука и ее боль невыносимы, и это не о душе или чем-то невидимом: руки ломило, словно прутья с зубцами вспарывали ладони, так ломило, что делать что-либо было невозможно. Марк перетерпел август, сентябрь, боль стала реже и резче, но все повторилось, когда Веня приехал в Москву на лето.              А может, «люблю», потому что Веня познакомил с «в-вами» и отверг признание, которое вызревало с его подачи ярой грозой, листопадом, морозом и частой капелью?              — Где можно покурить? — отрешенно просипел Марк и встал из-за стола.              — Пойдем.              Василиса повела за собой в комнату, на балкон. Между верхушками соседних панелек четырнадцатый этаж порхал в белом небе, незаметным в ворохе мелкого снегопада. На плечи опустилось зимнее пальто с подкладом, совсем не тяжелое, оно не успело остыть после владельца. Маралин взял его для себя, а среди доброго десятка курток и пуховиков даже не стал пытаться искать одежду бесовки, и когда увидел ее, простуженную, напротив распахнутых окон, то подумал, что перекур и без пальто вытерпит.              — Оденься, — сказал Марк и поджег две сигареты.              — Спасибо.              Вася закуталась так, что только голова да пальцы с огоньком торчали. Для полного воссоздания сновидения не хватало лечь на руки Марка, свернуться калачиком и согреться о лихорадочный жар тела. Если уж подходить к делу со всей дотошностью, можно предварительно наскочить на какие-нибудь штыри.              — Иногда человека любить нельзя.              — Так сказал, будто любовь можно выключить, — оскалилась Василиса. — Не любил бы — не хранил фотографии с ним.              — Я избавился от них. — Марк затянулся поглубже, декабрь усадил волосы кристаллами льда. — Вернул всю его одежду родителям, не отвечаю на звонки, игнорю в переписках, не виделся с ним целый год, что я еще, — голос поколебался и на мгновение пропал, — должен сделать?              — В смысле «вернул родителям»?              Марк подержал внутри колкий дым и медленно его выпустил. Марк никому не рассказывал про Веню, и почему заговорил сейчас — не знал.              — Он мой двоюродный брат.              — Это прикол такой?              — Ага, обоссаться.              Наверное, это действительно прикол, потому что Веня спросил год назад: «Ты рофлишь?» А потом задал другой вопрос, после которого все перестало быть прежним и уже никуда не откатится, ни с помощью тысяч сеансов деформации сознания, ни с помощью рефлексии и километров логических умозаключений.              — Прости, я не знала…              — Да ты никогда ничего не знаешь, — перебил Маралин. — И про семью мою ты не знала, и о том, что ко мне приедут сестра с братом ты не знала, что я дома наркоту храню, что замки за собой закрывать надо, что Тим мне нравится, что я тебя заберу тогда ночью, что мне стихи не писали, ничего ты не знала. Классно нихуя не знать, да?              Марк затушил сигарету и повернулся к Василисе, в глазах его плавился снегопад — не тот, что падал с небес, а подбородок дрожал в ознобе. Она подобно зеркалу или той Васеньке, что гладил по голове Тим, тоже стояла в слезах.              — Я х-хотела… — Бестужева всхлипнула, и ее окурок свалился в пепельницу. — Я хотела расстаться с ним, ясно? Я хотела оставить вас вдвоем. Он сказал, в н-нас, в нас с тобой есть что-то, что он долго и-искал, и я решила поверить. Я н-не хотела ничего портить, н-но я все время все порчу, прости, п-прости меня.              Горло терзало каждое слово, и мелодичные интонации обратились в беспомощный плач, еле различимый на расстоянии дальше шага, они проваливались в немой замкнутый крик, словно во сне пытаешься его высвободить и ничего не выходит. Губы Марка скривились, поджались от воспоминаний. «Нашел то, что давно потерял», — Марк думал, Тим это только ему говорил, только ему, не Василисе.              — Хочешь… — запела она вновь, но для себя, воем и шепотом пополам, пробежала размытым взглядом по парящим хлопьям, так похожим на тополиный пух. — …сладки-их апельси-и-инов?              Она дергано засмеялась, быстро ушла с балкона, бросила пальто на диван. Из-за дверей донеслось:              — …вслу-ух ра-ассказов дли-и-инны-ых?              Маралин было хотел пойти за Васей, как она вернулась, сжимая что-то в кулаке. Резко схватила запястье, вложила в ладонь холодные перстни.              — Вот, забери, забери это и уходи, М-марк, забирай Тима и не приходи ко мне больше н-никогда, н-не трогайте меня, забудьте, — плакала Васечка, истинный обладатель перстней никак не принимал их.              — Вась, — так ласково произнес Марк, что застрявшие в горле комки подорвались, угасли. Марк осторожно потянул за руку, и так легко все тело подалось навстречу, а россыпь оттаявших пальцев покрыла шею с набитым штрихкодом и затылок.              — Заразишься, — обронила Вася перед тем, как во рту разлились соленые чужие слезы, ладони разморила горячая теснота в груди. Марк целовал, не пробовал, оттого за одной секундой неминуемо плелась вторая. Василиса на вкус как болезнь: мятные леденцы, леденцы с лимоном и медом, леденцы с имбирем, чуть горькие, даже острят, тело теплое, язык не такой, все не такое, кроме губительного табака, липкого сока, но почему-то отпускать не хочется, и в ногах напала страшная слабость теперь у обоих.              Василиса нащупала позади стену и поманила в направлении комнаты, за собой на диван, поцелуй прерывался и отмерял зашифрованное сообщение из трех тире между шести точек, а как сигнал бедствия кончился, так и передавать его стало незачем. Марк обессиленно спустился на колени перед Васечкой, сидящей напротив, стиснул ее руки, которым так шло его серебро.              — У тебя правда нет тех фотографий? — Васечка заправила мягкие волосы за уши, пригладила большим пальцем родимое пятно.              — Я подумал, если сестра что-то расскажет матери, она всю квартиру перероет.              — А так бы оставил?              Те снимки были единственным напоминанием того, что в какое-то мгновение Марк обрел все, о чем мечтал перед сном, по ночам, спросонья, изо дня в день. Сам он запомнил только то, что в тот момент сказал Вене: «Не снимай», а он сказал, что ничего у Марка от этой поездки не останется, если не заснять их поцелуй. И Веня был прав — шли месяцы, из памяти вымывались промозглые улицы Питера, фейерверк испытанных эффектов психоактивных веществ, стробоскопы в подвалах заведений, треск винила, прикосновения Вени. Марк не помнил, как свежи и безжалостны морские ветра, он забудет их так же, как Тим забыл удар по губам, к которым припал позже. Лишь фото возвращали все на год назад. Отныне вместо них мучила память, изменчивая, обманчивая, лживая память, и скоро от настоящих, подлинных сцен из прошлого она оставит ветхие обрывки туманных картинок да звуков.              — Сейчас уже не важно, их все равно нет, — тихо ответил Марк.              Он поднялся на ноги — они подкашивались от вынутой наружу правды, никем не тронутой раньше, так подкашивались, когда вроде стоишь твердо, а кажется, что вот-вот оступишься, поскользнешься на февральском льду и свалишься. Марк подобрал с постели пальто и побрел к порогу. Вовсе не потому, что Вася просила уйти, Марк еще не раз и не два сюда вернется, останется, просто не сегодня, пожалуйста, на сегодня Василисы Бестужевой, Василисы-болезни, катастрофы, спасения, Васеньки, Васечки хватит, я не могу.              — Марк! — окликнула она, вцепившись в знакомое заново имя со всей своей душой — пусть дырявой, но все же. — Приходи с Тимом в бар в субботу.              — Приду.              Вне квартиры Васи, в подъезде так хочется снести шахту лифта и лестницы. Почему-то для того, чтобы забить эту непроходящую дыру в себе, человек рядом нужен физически. Маша учила ни от кого не зависеть, Маша учила ни к кому не привязываться, Маша учила, что люди не вечны, люди предают, люди бросают, люди уходят, надоедают, перестают нравиться, а ты, ты у себя один, Марк, тебе должно быть с собой хорошо, замечательно, тебе никого не надо. Жаль, гораздо быстрее Марк выучился закрываться и держать всех вокруг на расстоянии дальнего выстрела, когда нужно было сперва ужиться с собственным отражением.              «ты мне снился позавчера»       «не помню, что говорил»       «ты обнимал меня во сне»       «и мне очень хотелось тебя увидеть»       «спасибо, что приехал»              Скольким парням Василиса говорила то же самое? Тиму она это писала?              Марк почувствовал, как с каждым сообщением в легких расползается тепло, как оно цветет сквозь трещины и лепечет внутри, и захотел броситься из вагона электрички на рельсы, потому что надеялся больше никогда в эту ловушку не попадаться, а за последние недели разбился о ее каменистое дно дважды.       

«в выходные встретимся»