Спорынья

      Когда Василиса шагала по декабрьскому снегу, она не знала, что же хрустит в ушах: он или ее кости. Вчерашний разговор выморозил в ней все клятвы не давать вторых шансов, не прощать, не принимать, она знала, на что себя обрекает, и почему-то перстни сберегла, надела — раньше она надевала их лишь на выход. Во рту плескались маралиновские слезы, существование которых не подчинялось достаточным или необходимым условиям, розы на кухне источали душный аромат, засевший в его пальто. Васечка перед сном и утром видела, что бы Марк сделал с ней, если бы не опустился перед ней на колени, если бы остался, если бы спросил, чего же ей хочется.              Больше всего на рассвете хотелось промотать дни до субботы, позавтракать последним красным апельсином с мыслью о том, как уже совсем скоро вспоминать ничего не придется, как Марк сойдет из ночи в явь, из трех скупых слов в улыбку, объятия, злые подколы. Да пусть говорит что вздумается, но пусть говорит, пусть застрянет в голове и не выберется. Жаль, так быстро память его не прощала, нарекала всеми чудовищами за посвежевшую рану, и прятала в себе мольбы как и раньше казаться хуже, чем есть на самом деле.              До первой смены в новом баре оставалось несколько часов, одинокое пробуждение расстроил сосед, копошащийся в шкафу. Арчи переоделся за его дверцей, присел на кровать и закурил. Щурился он сегодня сильнее обычного и точно не от того, как сосредоточенно в девять утра Василиса решает японские кроссворды.              — Тимка цветы принес?              — Нет, — сказала она, хотя понимала, что лучше бы солгала.              — А кто?              — Да просто подарили.              — Просто подарили такие шикарные бутонищи?              Вася надулась и стала в два раза быстрее заштриховывать клетки.              — Это Марк?              «Это Марк», — повторила она, стоически выдержала вопрос и перелистнула страницу — не тот ряд закрасила. Вверху каждой задачки писали какую-нибудь мудрость, и теперь пословица гласила: «Где властвует неразумие, там разум прячется».              — Ну да, откуда у Тима деньги на веники, — рассуждал Арчи вслух. — А Марк хорош. Колечки тебе отдал, цветы принес, апельсинки эти тоже стоят недешево. Не жадный.              — Это деньги его родителей.              — И что? Он мог потратить их на себя. — Василиса усерднее зарылась в черные квадраты. — И тот раз, когда он приехал…              — Тим бы тоже приехал.              — Но он не взял трубку, ты не смогла на него положиться. Марк поответственнее будет. Тем более третий год один живет и за квартиркой следит.              «Ответственный неуравновешенный наркоман и алкоголик с опытом инцеста и родительской хатой, из которой он пробкой вылетит, если его спалят», — дополнила Василиса.              — К чему ты ведешь? — пробормотала она.              — Я бы на твоем месте выбрал его.              Ты не на моем месте.              — Они друг друга сожрут из-за тебя рано или поздно, — предсказывал Арчи.              — Арчи, ты мне сам затирал про тройничок, а сейчас говоришь все это, зачем?              — Вась, я тебе ничего не навязываю. Это мое мнение. — Арчи сощурился еще уже, это выражение глаз сопровождал безмолвный стук молота на столе изгнанного судьи. — Ты бы не мучила мальчиков.              — Ага, с рождения только и делаю, что мучаю их, — огрызнулась Василиса. — Это не я подошла к Тиму, не я первая познакомилась с Марком, не я первая лезла целоваться, не я просила остаться и попробовать отношения втроем. Тим вообще-то мне лекарства купил, и Марка ты не знаешь, так что не говори, кто из них лучше.              — И чего это я не знаю? — ухмыльнулся Арчи, а Вася ненароком помяла разлинованный листок и вымочила в проступившем поту на ладони. — Ты как мини-модель идеальных для себя отношений разработала. Не сидится тебе с одним человеком.              — Арчи, заткнись.              Вася отложила кроссворд с ручкой, схватила со стола небесную пачку сигарет и вышла на балкон. Как обычно здесь не курилось, на плечах казалось теплое пальто, солено-сладкие губы на своих. Из привычного остался пейзаж, который Василиса наблюдала каждый день, проведенный в этой квартире — «домом» ее обзывал язык лишь на словах, а многоэтажка на Веерной подражала прошлой общаге в двух километрах отсюда. Давно пора переехать подальше из этого района, перестать вспоминать все, что было, зажить настоящим на полную, а не долей процентов. Столько раз Василиса обещала себе, что накопит денег, подберет комнату для комфортного одиночества, но сколько бы ни пыталась откладывать тысячу-другую с зарплаты, как неизбежно возвращала отложенные средства в основной баланс. Надо поесть, надо купить целые колготки вместо порванных, надо лекарства, надо покурить, надо напиться, надо скинуться на подарок для Марка, а дарить что-то уже расхотелось и захотелось снова.              За очередной затяжкой Вася всмотрелась в антенны на крыше соседнего здания, выронила окурок и проводила рассеянным взглядом падающую вниз раковую палочку.              — Сука, — выругалась Бестужева сквозь зубы. Она вернулась глазами к контурам города, наложила их мысленно на один из кадров проявленной пленки и перескочила в комнату. — Арчи, у нас же балконы общие на эту сторону выходят?              — Ну да. Там в конце коридора за лифтом дверь.              Василиса вытряхнула на кровать фотографии, бумажки с догадками о расположении тех или иных запечатленных мест, взяла подозрительный снимок и сравнила затем его с лоскутом реальности, настолько близким к миру неизвестного автора. Теперь ничего не выбивалось из нужной картины, изображение в точности ей соответствовало, не считая снега на кровле.              Мучает всех, конечно, Василиса. Слышишь после первой близости: «Мы были пьяные», та же первая любовь незадолго до выпускного скажет: «Зачем этот Нижний Новгород, тебе в Москву надо», «Вась, у нас ничего не получится». Первый парень бросает в переписке, второй парень обещает все на свете и нагло врет, смиренно соглашается: «Да, наверное, это все», третий падает в ноги, завтра красноречиво шлет. Друг хочет помочь, друг просит «любить его этой ночью», новый знакомый из клуба кусает шею до внутренней гематомы, кричит о любви к бывшей. Приятель предлагает выпить и составить компанию, выжидает нетрезвости, притаскивает мефедрон и человека, с которым Василиса на что-то осмелилась надеяться, приятель ебет подругу, боится сесть на двадцатку из-за убийства по неосторожности (Вася так много раз повторяла про себя это словосочетание, что оно стало пустым, словно никто умереть не мог тогда, и Вася обрела бессмертие), Васю ебет тот прекрасный парень, Вася звонит ему потом, а в трубке трещит: «Нам не стоит общаться». Васю забирает с барной стойки Тим, дцатый пьяный мальчик, уводит от стробоскопов к заре, обручает с собой, целует Марка, он зачем-то постоянно навещает на работе, достает изнутри все, что болит, лечит простуду в душе, запирает в кровавой проявочной, опекает, упущенной гибелью ненавидит. Но мучает всех, конечно, Васечка. Мучила она разве что счастливых обладателей ее номера, которым не отвечала на звонки и кидала в блок, потому что поделилась своими контактами из-за лишнего коктейля.              Куда больше поцелуев на этом балконе было с Тимом, но звучали они без слез и признаний в любви к двоюродному брату. И тогда, держа фото в руках, Вася подумала, Тим бы никогда не сказал ей того, что выдавал порой Марк, а за одной наконец определенной точке на карте рано или поздно последуют оставшиеся двадцать три.              Тим тоже так о себе думал, и в это утро, следующее за вторником, боялся до мандража того, что Марк сделал все только хуже, и так же боялся обратного.              — Ну, как? — тихо спросил Карельский, пожав руку. Он почему-то не спешил приземляться за парту, он и не собирался садиться рядом.              — Помирились, — ответил Марк.              Тима окликнули одногруппники с другого ряда возле окна — обычно Тим подходил к ним поздороваться, немного поболтать, а сейчас он ушел и сел к ним. Он всегда предпочитал Марка любой альтернативной компании, так было еще вчера. Марк не стал писать, подождал перерыва, но в конце занятия и моргнуть не успел, как Тим испарился. Ни в коридоре, ни в курилке, ни в магазине Марк не нашел Карельского, а других общих пар не намечалось.

«курить пойдешь?»

      Тим был онлайн, но упорно не читал сообщение. Марк обновлял список диалогов, перезапускал приложение, подключение к интернету, выключил телефон, однако и после включения ничего не поменялось. Маралин и так знал, что дело не в мессенджере, проблемах со связью или самим устройством, дело в Марке и Василисе, в ней и Тиме, в нем и Марке. Нервам на то было все равно, они бесконечно накручивались, собирая по пути уйму возможных причин, по которым он мог бы так себя вести, начиная от самых банальных и правдоподобных и заканчивая наиболее бредовыми вариантами. Марк знал и то, что гадать бесполезно и нужно просто поговорить, однако отыскать Тима с учетом его личного расписания и попыток дозвониться оказалось все же невыполнимо.       

«как бар?»

      «пока все ок!»       «учусь мешать пляжи на сексе»

«найс»

«ты не списывалась сегодня с Тимом?»

      «неа»       «он не писал со вчера»              «Я-я-ясно», — выдохнул мысленно Марк, прибавил к этому всему недавнюю историю Василисы, где она поделилась в соцсетях пышным букетом с подписью «как классно болеется, ю ноу», и словил легкие флешбэки по дешевым школьным драмам. Восемнадцать лет — вроде бы взрослый человек, но без года ребенок.              С последней пары Марк ушел за десять минут, решил попробовать поймать игнорщика в крайний раз. Маралин выжидал возле аудитории, через мутные стекла в дверях которой виднелась поникшая кудрявая голова. Волосами Тим походил на юношей с бесчисленных полотен, которые показывала в галереях Машенька, — забылись художники, точные эпохи, это что-то по типу романтизма, наверное, такие вьющиеся локоны, из которых исходят мелкие завитки. Не те крупные кудри, не те микроскопические волночки, нечто посередине, воздушное, краденое у какого-нибудь Амура в любимом сюжете с плененной душой.              За этот день Марк бы вымотался хуже, чем за субботу, воскресенье и вторник, но чувствовал только усталость от марафонов по этажам и прилегающей к университету наружной территории. Скорее не бог любви, но ее дьявол вышел со звонком одним из первых, заметил Марка — не получилось уйти незаметно, неловко-то как, — и сразу к нему подошел.              — Я думал, у тебя на другом этаже пары, — сухо сказал Тим. Он посматривал на удаляющихся одногруппников даже носками ног.              — Может, отойдем поговорить?              — О чем?              — Да так, — продолжил Марк тише. — Например, почему ты меня избегаешь.              — Я не избегаю.              — Как со стеной говорю, — нервно посмеялся Марк. — Тим, мне не пять лет, — просипел он уже без улыбки, сдался и направился к уходящим студентам.              — Да стой, — остановил его Тим и вынудил развернуться. — Погнали.              «Погнали» означало пустующую комнатку в коридоре, где проводили пары по иностранному языку в крохотных кабинетах. Тим задавался вопросом, закрывают ли двери внутри корпуса в принципе, потому как дверей этих было ужасно много, и совсем запертых помещений будто не существовало. Тим озирался иногда по сторонам в надежде не встретить кого-то из общаги или тех, кто находится в той же компании, — благо, сегодня учебный день заканчивался довольно поздно, и кроме сотрудников вуза никто по дороге не объявился.              — О чем ты поговорить хотел? — повторил Карельский, прикрывая дверь за собой. Марк скинул рюкзак на парту посередине и присел на нее. За Маралиным потянулся шлейф сладковатого цветочного парфюма (милые ландыши, фиалки, спесивая тубероза, но все это Тим не учует, а Марк не читает состав маминых духов), заправленная в брюки рубашка красиво топорщилась на торсе за расстегнутым пальто (что там красивого в складках ткани, облегающей торс, — неясно, но глазам они нравились), а чуть зажившая рана на губе просилась, чтобы ее разорвали снова. Нет, это все абсолютно неважно, это так, для отвлечения внимания от одного и привлечения к другому.              — Ты никогда не отсаживался от меня на парах, мы всегда в перерывах вместе ходили курить.              — Мы в детском саду или че?              Тим не хотел, чтобы синие омуты померкли сильнее прежнего. И как на сердце стало гадко от самого себя, так и по-садистки приятно было понимать, что Марку тоже плохо. Вот бы его и завтра заставить весь день искать.              — Я пытаюсь поговорить, — спокойнее сказал Марк. Он едва не сорвался, чтобы прибавить: «Это ты ведешь себя как ребенок», но знал, во что это выльется, а во второй раз получить по лицу не мечтал. Мечтал о том, чтобы вновь поймать потерянную частоту, обрести общий язык, их вдвоем же не гложило долгое расставание, в конце концов. Им не нужно изучать друг друга, принимать заново. Видимо, одного букета достаточно, чтобы все испортить — все, что Марк так старательно изобретал и чего так боялся лишиться.              — Ну так говори. Я мешаю?              Тим завертел пачку сигарет внутри кармана верхней одежды — не курил целый час, а так заломало, что хоть здесь поджигай. Как будто не получал никотин добрые сутки.              — Я писал тебе и звонил, ты игнорил.              — Не видел.              — А как Вася себя чувствует тебе похер? У нее сегодня первый рабочий день.              — Как она должна себя чувствовать? Я ей лекарства хорошие дал.              Марк раздраженно выдохнул, прикинул, до какого уровня ему придется унизиться, чтобы Тим наконец услышал.              — Тим, если ты внезапно захотел побыть один, когда до этого все время проводил со мной в универе, мог бы просто сказать. — Марк помедлил, формулируя мысли определеннее. — Мне хуево, когда люди так поступают и молчат.              — А мне не хуево от того, что ты был с ней?              Конечно, с чего бы ты вел себя так.              — Ты сам сказал, когда я могу приехать. У тебя опять память отшибло?              — Что ты делал с ней?              Вопрос Тима прозвучал более расплывчато, чем заложенная в нем суть (о памяти или Васеньке?), которую он отрицал.              — Тебе на почту отчет прислать? Мы не спали, если ты об этом. Или целоваться нам тоже нельзя, по-твоему? — Марк оглянулся через плечо и попробовал различить что-то на темной улице, заслоненной отблесками лампы и кабинета. Хотел бы выразиться менее открыто, не так нараспашку, но важнее было изъясниться, не косноязычить. — Не один ты влюблен в нее.              — Ага, вспомни, что ты сказал в выходные, — подловил Тим. — Это ты называешь влюбленностью? А, ты же у нас «много чего говоришь». Че, сейчас тоже напиздел?              Марк искренне хотел бы соврать, хотел бы ничего не чувствовать, ни о чем не думать, уйти, не волноваться из-за какого-то Тимофея Карельского и какой-то Василисы Бестужевой. А Тим только убедился, когда Марк повернулся к нему, что он действительно с недавних пор стал бриться начисто. С недавних — это с первой половины ноября, и что-то нашептывало, это вовсе не в честь восемнадцатилетия.              — Может, это ты напиздел, когда говорил ей, что тебе нужны мы оба? Может, я тебе нахуй не нужен? — Тим затих, и Марк сдержаннее продолжил: — Я тоже не знаю, как мы должны встречаться, но если ты хочешь построить эти отношения, не надо убегать, когда тебе что-то не нравится.              А чего там Тим хочет построить, когда фундамент заложен призрачными домыслами и тонкой нитью, сшивающей недоступное разуму зыбкое ощущение, как все будет, обязательно будет, и реальное настоящее, в котором все, как оно есть, и никак не иначе? Наверное, нечто влекущее, ненадежное, запретное.              — У меня крышу сорвало, когда я тот букет увидел, — сдавленно сказал Тим. — Типа, я бы ей не смог такой подарить никогда. И я подумал обо всем другом, что ты для нее сделал, и понял, что я нихуя не могу ей дать. Максимум — ебучие лекарства на последние бабки.              — Ты думаешь, она со мной или с тобой должна быть из-за лишнего косаря? — Марк чуть не рассмеялся, такой ерундой казалась ему эта крайне задевающая Карельского проблема. Ну да, о чем там волноваться, когда на твоей карте всегда водятся пятизначные суммы, и по первому же запросу тебе высылают еще тысячи рублей, все равно что несчастные сотни или полтинники.              — Не знаю. Я вижу, как она живет, и ей это нужно. — Однажды Василиса рассказывала, как ей пришлось выбирать яблоко полегче — всего одно яблоко, любое из них она позволить себе не могла, так плохо тогда было с деньгами. — Я думал подработку найти, но ща такая запара с долгами, и скоро сессия. Короче, не знаю, когда я смогу этим заняться. А время идет, вот, она заболела, лекарства ей нужны были сейчас, а не через месяц или полгода. Ей надо было прямо сейчас, чтобы за ней приехали той ночью, а я даже бездомного котенка не смог бы забрать, потому что в общаге нельзя животных.              — Тим, не все можно купить, — мягко возразил Марк. — Я не виноват, что родился в обеспеченной семье, и ты не виноват, что не можешь пока заработать. Ты готов бросить все, потому что тебя парят деньги?              — Я просто подумал, это я вам не нужен.              Маралин за эти несколько минут одного диалога поразился, насколько Тим стал тупее Васи.              — Поэтому я искал тебя весь день, а Василиса столько раз звала тебя встретиться?              — Резонно, — согласился он. Голос его дребезжал, и внешние черты заострились подобно горбинке на носу.              — Ей папик не нужен, она хочет сама зарабатывать, сама платить за жилье и все остальное. Ты знаешь, ей это важно.              Тим снял давящие на виски очки, убрал их в карман и медленно прошел между парт. Жаль, почти нигде в кабинетах не висели жалюзи, почти везде стены дырявили проклятые окна, и почти наверняка тебя кто-нибудь видел снаружи. Карельский побрел обратно и остановился возле Марка. Представил, как обводит его торчащее колено указательным, кладет ладонь на второе, и Марк раздвигает ноги, подпуская к себе, вот так сразу.              — Пойдем, — позвал Тим, и все, что воплотилось в жизнь из его воображения, богатого и без финансового обеспечения, — как он на секунду задевает/режет колени Марка бедром, так же случайно, как льнет к нему от неаккуратных тормозов поезда в метрополитене. Марк попытался взяться за руку, но Тим спрятал ее, как спрятал сигареты, очки, трехзначную сумму на карте и миллион причин сверху для того, чтобы все бросить. Он покачал головой, так незаметно со стороны, словно за ними двумя и правда кто-то наблюдает.              Одной рукой все бы точно не ограничилось, и постепенно букет дорогих роз вымещали совсем иные накрытия сознания. Не то чтобы обмен ласковыми матерными словами залатал все прорехи во взаимопонимании, хоть и закончился он каким-никаким консенсусом, до полного согласия не хватало времени, прощения, принятия, дорисованного эскиза, обоюдовыгодной сделки, подкупа — многого, в том числе рейса дальнего следования.              Позднее тем вечером на банковский счет прилетели пять тысяч от Марка Маратовича М. с подписью: «За лекарства». Это превышало аптечные расходы в два с половиной раза, и Тим бы переслал щедрый подарок назад адресанту, но нашел полученным средствам лучшее применение.