Спорынья

      К полудню квартира остыла, охладела, стены спросонья не помнили, что же в них было, а зеркала учтиво молчали. Марк протер глаза, не нашел никого рядом. «Ушел», — застучало в висках. От резкого подъема мутило совсем как ночью, Марк посидел на краю постели, сгорбился над брошенной на пол одеждой. Позвонки мнимо разболелись с приветом от Машеньки, заставили с бодрящим хрустом выпрямиться, одеться.              В коридоре Марк встретил свое отражение и закусил нижнюю губу. Ни одного живого места на шее Тим не оставил — в ближайшие две недели Маралин из рубашек с высоким застегнутым воротом не вылезет. Марк сделался ниже, укоротил волосы, смотрел на прежнего себя, принадлежащего кому-то. Иначе он себя не чувствовал — только вещь позволит другим обращаться с ней как вздумается, так и Марк позволял Тиму все, даже если ему взбрело в голову наставить этих детских засосов или довести человека с миграцией водителя ритма до полуобморока.              По пути в ванную комнату Марк заметил боковым зрением огненный шар, прикрученный к долговязой фигуре, прошел к раковине, убрал распущенные локоны в низкий хвост и пустил шумную воду. Струя заглушала все внешние звуки, а традиционные утренние умывания временно отнимали возможность видеть. Марк вслепую потянулся за полотенцем, нашел его гораздо быстрее, чем планировал: Тим подал махровый сверток, потрогал вьющиеся кончики спутанных прядей.              — Такие кудрявые.              — Это после душа, — сказал Марк. На секунду он выпал из себя и заменился кем-то другим, потому что обычно слишком ленился доносить настолько ясные мысли. Они не сбивали, не задавали вопросов, не привязывали, не сдирали скорлупу, а еще это было попросту скучно.              — Жесть ты раскрашенный, — вполголоса заметил Тим бордовые последствия этой ночи на шее Марка и вокруг нее.              — Будешь смотреть, как я бреюсь? — спросил Марк, размазывая по лицу белую пену. Тим приобнял дверной косяк и оперся щекой о него.              — Как часто ты бреешься?              — Каждое утро. Иногда пореже, если никуда не выхожу.              — А раньше... В сентябре ты вроде не брился так часто. У тебя постоянно щетина была.              Марк захотел вытащить изо рта Тима чересчур длинный язык и выскоблить его тройным лезвием, выскабливать, пока от него ничего не останется, но сам же себя поранил, пока наблюдал за кровавыми образами неконтролируемых фоновых сюжетов. Алые капли выступили тонкой полоской сбоку от подбородка.              — А ты бы поменьше спрашивал, — проворчал Марк, и Тим с победной улыбкой и обнаженным клыком покинул ванную. Достаточно широкая улыбка всегда придавала Карельскому хищнический вид, а против такого оружия Марк ничего не имел, не успевал спрятаться и раз за разом оказывался в тщательно подготовленной ловушке, что получалась так естественно и случайно, — ну, талант найдет своего обладателя везде, не только на жалком клочке бумаги.              На веб-странице с творениями Тима, опубликованными без его личного разрешения, за минувшие недели накопилось несколько сотен подписчиков. Поначалу рост был довольно быстрый, затем Тим гораздо реже забывал скетчи в универе или в гостях у Марка, и баловать аудиторию стало практически нечем. Вечно таить устроенную авантюру он тоже не собирался, и раз Тим упорно игнорировал все сообщения, где Марк чуть ли не прямо указывал на такую страничку в интернете, то пора бы и вскрыть этот приевшийся секрет, существование которого перестало радовать Маралина за неимением сопутствующего спектакля. И все же Марк не решался сказать по-честному: «Тим, я заливал твои рисунки на одном сайте», вместо этого Марк отправил в предложку популярного паблика пост с ссылкой на профиль автора. На тот паблик был подписан и Тим, так что рано или поздно он поедет в метро на учебу или еще куда, вечером поздним или ранним утром, безразлично заносится по ленте с кучей невычищенных источников и таки натолкнется на то, что нужно.              «Забывал бы больше», — сетовал Марк. Он знал, что после разоблачения его ждет как минимум колесование или «железная дева», как максимум — нечто похуже мучительной смерти вообразимыми способами. Знал, что Тиму будет совершенно плевать на десятки восторженных комментариев безликих пользователей, потому что среди них найдутся единицы с непрошенной критикой, потому что в качестве похвалы Тима волновали мнение Марка да радостный блеск в глазах Василисы. Какое-то внешнее подтверждение самородку искал исключительно Марк, любопытствовал, что же сделает Тим с заведенным профилем — удалит, продолжит вести, но сперва обязательно разберется с Маралиным, возомнившим себя вершителем чужой судьбы за гранью дозволенного.              За спиной вновь объявился художник, фотограф, оператор-постановщик, режиссер самозваный, поймал живой кадр и снял, исчез в коридоре.              — Ты мои засосы сфоткал? — громко спросил Марк, пока жег ладонями и лосьоном чувствительную кожу.              — Ага, — раздалось задорным тоном снаружи ванной комнаты. — Я ж забрал фотки с той пленки проебанной, снимки волшебные.              — Волшебные?              — Да. Так с пленкой всегда, походу. У меня друг в Перми снимал, ну, ты «вк» видел. Че угодно снимешь — все как из фильма какого-то.              — Не всегда. Может, свет был хороший. Или моменты удачно ловили.              Марк примолк, добрался наконец до кухни. Здесь гость расхозяйничался: помимо чая, заваренного по всем канонам, накрыл стол, да помимо обычных тостов сделал еще французских. Тим понятия не имел, как они называются, помнил, как в общаге порой мешали остатки молока с яйцом, добавляли сахар, валяли в смеси куски хлеба и поджаривали их на сковороде до золотисто-бурой корочки.              — Я тебе скину, ты мне напомни потом, — пробормотал Тим, занятый камерой возле выключенной плиты.              Марк сел за привычное место на диванчике, с недоверием взял крышку маленького чайника и вдохнул плотный аромат.              — Ты кладешь мало мяты, — пожаловался Марк.              — «Ага, Тим, спасибо за завтрак, будь добр мяты докинуть, мне побольше нравится». Че, сложно? — сказал Карельский, не отрывая глаз от фотоаппарата в руках, и переставил коробку с мятой на стол.              — Я не просил делать завтрак.              Тим посмотрел на Марка, обложившегося двумя тарелками с едой.              — Блин, сорян, я не понял, — извинился Тим, когда осознал, что это он не догнал элементарные шутки. Он сел напротив и запечатлел другой кадр — полуденные лучи солнца из-за поднятых жалюзи легли наискось по верхней части головы Марка. Когда он ел над тарелкой, свет раскраивал его от виска до невидимого прокола, когда же откидывался на спину — сползали на грудь.              — Вкусно, — похвалил Марк, прожевав горячий французский тост, затряс перевернутой «L» над стопкой добавки. — У меня мать такие делала.              Тим покачал ногой, сложенной поверх второй, невзначай коснулся носком чужой голени под столом, а убирать не стал и медленно по ней проехался. Марк прикрыл рот ладонью и сосредоточился на свежем поджаренном хлебе, от знакомого вкуса которого глаза чуть не слезились. Сам Маралин как-то забыл, что мать готовила такое, Машеньке это блюдо казалось излишне «прозаичным», «обнищалым», она не знала, где бы Тасечка нахваталась любви к общажной кулинарии (готовили эти тосты помимо общаги явно где-то еще, это первичные ассоциации у пресмяглой Марии Эратовны такие). Потому, когда Маричка лет девяти-десяти просил сделать один из любимых завтраков, Маша кривилась и проводила лекцию, активно выписывая что-то окурком в свете зари. Обещала тросточкой не только по спине или пальчикам настучать, если Марк осмелится тайком «этой дрянью порочить кухню», а Марк был достаточно послушным ребенком и лишних вопросов не задавал, когда бабушка опять что-то ей одно ведомое вбрасывала (или пыталась выбросить из детской подвижной памяти). Максимум — некоторое время периодически повторял свою мелкую просьбу, торговался, ну один раз, ну пожалуйста, надеялся, что Маша однажды забудется, согласится, не нукай, я все сказала. Отмерял месяц, два, три, полгода — без толку.              Таисия не появлялась в бывшем доме целых два года, как раз для того, чтобы дать Маше выскрести из Маркуши всякую ерундистику и приняться лепить нечто свое. Марк виделся с мамой крайне редко, когда она была беременна Никой и почти все время затем уделяла первой дочери.              — Мне скоро валить надо будет, — развеял туманные воспоминания голос Тима.              — Так рано?              — Надо у чертежей эти ебучие стрелочки переделать, забрать для бати заказ из жопы мира и на почту сбегать.              — Че за заказ?              — Он какой-то сайт откопал, где можно диски, пластинки и все такое найти. Попросил с одним дядей связаться, а он живет на Щелковской и в Москве просит с его станции забирать.              — А почтой без этого отправить отцу, не?              — Он ссыт, что там с матрицей проблемы, ему чет не понравилось на паре дисков по фоткам, попросил в живую глянуть. Но, — Тим потер пальцами воздух, как лоскут газовой ткани, — он обещал отвалить денежку за возню со всем этим, так что я согласился.              — Это хорошо, — поддержал Марк. На самом деле компания Тима, его нога под столом и этот блаженный видок — мол, теперь-то мы разобрались, — страшно раздражали, и Марку уже не терпелось выпроводить Карельского из своей квартиры, вымыть пол, стереть следы присохшей спермы перед зеркалом, постирать грязное полотенце и постельное белье. — Пойдем, покурим, — позвал Марк, переложив зудящую тревогу на нужду в никотине. Что-то в утренней обстановке Марку бесконечно не нравилось, что-то тянуло все переставить, очистить, исправить.              Тим сходил за курткой и пальто, повесил его на плечи Маралина и сам оделся, вышел за ним на балкон, закурил и угостил сигаретой — против красных «Мальборо» Марк ничего не имел, и с несколькими затяжками вроде даже стало полегче.              — Вы с Васей так и не переспали? — вдруг спросил он.              — Нет, — глухо ответил Тим.              — Что, прям совсем ничего не было?              — Чет было. Ну так, до самого... не дошло.              — Как ты терпишь?              — Ну, мне не семнадцать, — сказал Тим и подумал, почему об этом надо разговаривать и почему в семнадцать терпеть невозможно. — А ща боюсь, если поспешу, то все заруиню. Потом еще ты появился, это стало как-то неправильно...              — А со мной, значит, правильно? — усмехнулся Марк. Вот сейчас Тим почти перестал бесить, и почти захотелось, чтобы он никуда ни на какую Щелковскую не уезжал. — Ты с Васей сразу втроем хочешь?              — Я как-то не думал про это.              — Ты же понимаешь, что в Перми мы не чай пить будем. И не ври, что не думал о том, что мы можем с ней сделать.              Тим сглотнул, чувствуя слабое возбуждение от всплывших в голове иллюстраций к абстрактной камасутре и в то же время мерзость от того, как Марк рассуждает о Василисе. Как о какой-то диковинной вещичке. «Что мы можем с ней сделать», — может, под определенным углом это и прозвучало нормально, но не для Тима.              — Мне не нравится, как ты говоришь о Василисе, — отрезал он и погасил недокуренную сигарету о черное пятно перегородки снаружи.              — Я подумал о том, что ей может быть некомфортно с двумя. Будет лучше, если вы переспите до этого.              — У тебя всегда все так по плану? Вчера ты тоже планировал, что мы переспим?              — Это мы не переспали, — поправил Марк. — Это так, попробовали.              — Васю ты так же попробовал?              — Нет. Мы всего два раза целовались. — «Всего два раза», а Тим ощущал, как Марка и Васю незримо связывает нечто большее, чем ее и самого Тима. — А ты так бесишься, — произнес Марк и опустил голову на плечо Тима. Ему огромных восемнадцатилетних усилий стоило, чтобы стерпеть и не скинуть Маралина сначала с себя, потом с балкона. — Но вообще-то я рад, что вы еще ничего не успели. Может, я буду первым.              Тим резко отпрянул и попятился как от голодного зверя, Марк развернулся в пол оборота и схватил за рукав куртки, а взгляд устремил куда-то в нижнюю часть лица.              — Ты обиделся? — отрешенно спросил Марк, загипнотизированный покрасневшими на холоде губами. Мог бы ради приличия изобразить обеспокоенность, сожаление, но зачем, когда Тим так бесценно выходит из себя, так легко и просто — вот, как серьезно Василиса на него воздействует, а Марк уяснил, насколько чувствительнее него Карельский по отношению к психоактивным веществам.              Он тоже смотрел куда-то в рот, забрал из замерзших пальцев сигарету, вместо слов покурил ее и затушил. Ведомый тем же, что напало около месяца назад на кухне, вспомнил растаявшую ночь и будто вовсе не ругался минутой ранее, не отстранялся, будто балкон — это часть замкнутой квартиры Марка, квартиры Васи, любого места, где можно и нужно укрыться. Сейчас даже снегопад не заслонял от города, в котором найдется множество людей, которые будут зачем-то против, а Тим сминал всю маралиновскую спесь на губах и сплетал языком дешевые провокации, полные горькой правды. Марк отвечал в надежде защититься от обуявшего ужаса, только сильнее боялся до многозначной и ничего не значащей паники, в складках собранной ткани парки разрывал траншеи, поскальзывался на мокрой земле.              — Теперь тебе не стремно стало? — севшим голосом спросил Марк, когда Тим остановился, но все так же стоял вплотную. — У меня тут бабушка может проходить, мать, отец, муж мамы, жена папы, брат, сестра, другой брат, сестра мамы, муж сестры, бывшие одноклассники из двух школ, — перечислил Марк. Тим нашарил сзади дверь, толкнул ее, потянул Марка за собой на кухню, не глядя закрылся и поправил очки на носу. — Ты об этом говорил, что тебе тяжело со мной находиться? Тяжело подождать, пока вернемся с балкона?              Разницы в сущности никакой не было — балкон или квартира, стены Маралина с недавнего времени облетели, как иссохшие листья. Остался низкий заборчик, табличка со стертой надписью «Вход воспрещен» да разбитые кирпичи и стекла.              — Делайте с Васей че хотите, я же сказал, — напомнил Карельский, минуя Марка на пути в коридор. — Это не соревнование.              «Не соревнование», а горло сдавила желчная тошнота от одной мысли, что эта заявочка на первенство уже не забудется и замаячит на горизонте мерзкой фата-морганой, когда Василисе, когда Васеньке опять окажется мало одних поцелуев и безобидных ласк. Наверное, надо было в ноябре сделать с ней что-нибудь «неправильное» в постели Марка, пока он зависал на кухне.              Тим никому не скажет, что дело не в спешке.              — Блять, я пошутил, — сквозь нервный смех заверил Марк и поплелся следом в прихожую.              — Шутить надо так, чтобы всем смешно было.              — Я так не считаю, — возразил он без улыбки.              — Ну так смейся, Марк, почему ты не смеешься? — перешел Тим на полукрик, не найдя на лице Марка ни тени былого удовольствия от издевок.              Звенящая затем тишина отдавала раздраженным повышенным тоном, которым Тим говорил разве что с родителями (помножьте на два, тогда получится наиболее достоверно). Машенька учила Марка держать голос ровно, надлежаще расставлять ударения, регулировать высоту и громкость, хотя сама звучала как помесь торговки с базара, интеллигентной статной женщины с ежегодного научного съезда и херовенькой театральной актрисы. Поучила бы Василису — может, тогда бы в школе ее голос не называли «мужицким» до того, как он пустился вскачь. Голоса чересчур щедры на суть одним своим тембром, окрасом, интонациями, негоже этим пренебрегать. А Тим большую часть жизни надрывал связки, вне дома скорее шептал.              Когда Марк остался наедине с молчанием, которое так и ничем не разродилось, он сунул ноги в ботинки и вышел на общий балкон этажа. На тротуаре виднелась красная точка, непрерывно и с ускорением она двигалась вдоль дороги, Марк перегнулся через парапет и проводил Тима глазами до угла соседнего здания и вернулся в квартиру. В животе под ребрами неприятно щемило из-за опоры на солнечное сплетение, подташнивало, словно внутри распластался ковер из махоньких трупиков и пыльцы. Справа из комнаты с опаской выглядывала Соня, как бы проверяя, ушел ли злой дяденька, и, когда убедилась, что здесь только Марк, вновь свободно зашмыгала по жилплощади с перерывом на сон в случайной обстановке.              Несмотря на съеденные тосты, желудок разразился жутчайшим голодом, стоило немного погодя избавиться от давящего ощущения. Марк стащил носками с пяток обувь — вот Маша не видит, прибила бы, — выбрался на плитку, скинул пальто, помял стопами сухую воду и холодную лаву, повернул на кухню и запутался, кто же там сидел с ним за столом, Тим или мама, мама или Василиса — все пересидели на тех стульях рядом с диваном. Марк стал сметать остатки завтрака, ел и глаза прикрывал от вкусноты, перетекающей в дурноту от переедания, забыл о чае, давился во второй раз подряд. Прекратил лишь тогда, когда возненавидел прием пищи как очередную бредовую часть реальности.              Марк закурил редчайшую сытость в крайней степени сигаретами за троих на свежем воздухе, Тим оставил пачку, вряд ли захочет обратно, проще купить новую. Марк вышел без пальто, как будто эти десять минут не подарят простуду похуже поцелуев с бесами. Он бы выкурил и четвертую, если бы легкие в саже не зализали ножи. Даже достал лишнюю раковую палочку, повертел в пальцах и выронил: в их основании тихо заныла свербящая боль. Марк было решил, это как-то с теми же легкими связано, вот, приехали, а потом по капиллярам она стремительно разрослась по обеим кистям руки, заколола и передала привет из далекого пятнадцатого года. Напоминала внезапные подлые судороги, а длилась куда дольше непроизвольных сокращений мышц. «Ушел, да», — заревела, вышвырнула с балкона, усадила на пол.              По щекам покатились крупные слезы, совсем как в четырнадцать лет. Марк потер друг об друга ладони, бьющиеся в агонии, сжал зубы в тщетных попытках перестать плакать, это ведь так глупо — ну, уехал, в понедельник встретятся, Тим на другом конце города. В том-то и дело, что до понедельника еще...              — Сука, да что такого-то? — процедил Марк, судорожно выстраивая между мыслями логические цепочки, но те без конца рушились. Постепенно боль (она никуда не исчезла) заглушил звонкий ужас, расходящийся по сводам сознания гулким эхом, потому что ничего объяснить себе не получалось. И ведь не скажешь Тиму: «Я загибаюсь от ломки по тебе, прости, я больше не буду, правда, вернись», потому что это твоя проблема, твоя и особенностей твоего организма, и вечно быть с тобой рядом Тим все равно не может, не говоря о том, что ты сам сделал все для того, чтобы прогнать его побыстрее.              А самое страшное было в том, что с Тимом получалось видеться на протяжении почти всей недели, а значит, Марк никогда не привыкнет к разлуке, и такие приступы боли рискуют замучить его раньше каких-нибудь злокачественных образований в будущем или обморока в неудачный момент.              И что будет, когда и в Васечке Марк станет нуждаться так же отчаянно и вдруг? Она уже близка смертельно, разок выстрелила, осталось добить. Нет, Марк не вынесет сразу двоих.              — Детский сад, — всхлипнул он, сглатывая сбежавшие в рот слезы.