Спорынья

      По Москве было десять вечера, по Перми — стукнула полночь. И сама Пермь стучала по голове отменно: стены, в которых Тим заключался годами до поступления в университет, белоснежный закуток у дома, черные (серые днем) общежития, старая школа, шестнадцатиэтажка возле нее, те же трубы заводов, что виднелись по дороге от аэропорта. Окно комнаты Тима единственное во всей квартире выходило на вогнутую сторону полукруглого здания, все остальные встречали рассвет по утрам на выпуклой. Перед зеркалом высокого шкафа, стоящего в упор у дивана-кровати, в осязаемом прошлом Тим приводил себя в порядок, переодевался в темно-синюю форму, давил угри и прыщи, вздыхал по ночам от своей юношеской ущербности, читал тайком книги, которые мать находила, отбирала и прятала. «Баскетболиста» Джима Кэрролла вообще заныкала так, что не вспомнила, где же его оставила, а нынче издания «Альтернативы» больше не выпускали. Тим ловил произведения в потрепанных оранжевых обложках в букинистическом магазине недалеко от Центрального рынка вместе с отцом или просил его купить что-нибудь такое, если попадется на барахолке, куда он часто забегал поохотиться на экземпляры для обширной музыкальной коллекции.              Зеркало хранило все. Тим периодически отрывался от рассказа о создателе клонов (себя он считал «художником», а изуродованных внешне и морально личных копий — «произведениями искусства»), по привычке поглядывал в отражение, только смотрел оттуда кто-то другой. Может, волосы отросли, может, глаза изменились. Тело, оголенное по пояс и наполовину сокрытое одеялом, не вызывало былую тошноту, зато содержимое черепной ловушки отторгало душевное равновесие по-прежнему.              «И это служило еще одним оправданием — он создавал нечто, которое не более напоминало человека, чем морская звезда. Кроме того, он не хотел, чтобы его сознание пребывало в таком жутком теле. В чем-то таком, что могло бы ужаснуться от одного взгляда на себя».              По ушам резанул поворот дверной ручки. В белом платье-ночнушке с розовыми мелкими цветами мать заняла напряженную позу и состроила такое же лицо, почти испуганное — позднее время суток плохо воздействовало на Ирину. Она сразу превращалась в дрожащую лань, что таила под шкурой гиену со стаей падальщиков, будто полнолуние наступало каждые сутки, а не раз в месяц.              Тим рефлекторно сунул книгу в объемные волны покрывала и задышал совсем осторожными вдохами, словно проходит мимо обоссанного угла торгового центра у Речного.              — И давно ты куришь? — прошипела мама. Лоб у нее собрался складками, кожа зарябила под желтой лампой.              «Как дела, Тим? Как долетели? Как себя чувствуешь? У тебя хватает зимней одежды? Как тебе в Москве? Ты сходил в Храм Христа Спасителя? У тебя достаточно денег? Тебе не нужны новые очки? Пьешь те таблетки для зрения? Не пьешь? Почему, я на кого деньги трачу?» — что-то мама упустила более вероятный набор звуков и его возможные комбинации.              — Ты же хотела потом поговорить? — громко прошептал Тим.              — Я тебе задала вопрос.              — Да, я курю, и что?              Не тот ответ.              — Значит, денег буду высылать меньше. Я не для этого с утра до вечера пахаю. И отцу твоему расскажу, он тебе устроит. Он зачем корячится на своей скорой, чтобы ты потом себе рак легких зарабатывал?              — Я имел в виду, балуюсь, — прибавил Тим.              — Да видела я, как ты балуешься, в куртке пачку сигарет нашла, — заговорила вполголоса мама.              — Это не моя.              — Ну да, конечно, не твоя. Ты маме-то не ври. С этой Василисой, я надеюсь, у вас нет ничего?              — А с Марком, значит, надеешься на то, что есть?              Снова не то. Ну, Тимош, ты чего, забыл, как заставить ее?..              — Ты мне еще попаясничай тут.              — При чем тут Василиса?              — Мне вот таких не надо, я все сказала.              — Я же сказал, мы просто друзья. Мам, — Тим вздохнул и сжал на мгновение челюсти, — все уже спят, ты тоже иди, тебе же выспаться надо было.              Молодец, вспомнил.              — Спать ложись, — отрезала Ирина на прощание и скрылась за дверью.              Карельский полез к окну и распахнул его. Выстудил комнату, поставил окно на микропроветривание. Взял книгу в руки, уткнулся носом в страницы, заслонился ароматом древесины и пыли как противогазом. Попробовал вернуться к чтению, возродить цепочку сюжета — слова бессмысленно запетляли на песочной бумаге как текст на санскрите, она тряслась в треморных пальцах и размокала под ними от холодного пота.              «А если его искусство уничтожалось, что ж, теперь оно было чьей-то собственностью, с которой владелец может делать все, что пожелает».              На экране блокировки телефона застыли уведомления о новых сообщениях от Василисы. Четверть часа назад она прислала несколько видео, где примеряла Марку разные маски из «Снэпчата», пока он на расправленном диване увлеченно листал энциклопедию по всемирной истории. Тим невольно улыбнулся и кошачьим-собачьим ушкам, и тому, что когда-то конспектировал этот красивый том в целях подготовки к ЕГЭ по предмету, от которого впоследствии отказался из-за провала на олимпиаде.              Но сообщения пришли пятнадцать минут назад, а что было теперь — неизвестно.              — Да ебутся они, — подумал Тим вслух и отправил стикер с танцующими лягушками.              «о, не спишь??»       «пригоняй к нам, покурим»       

«позже, мама ток легла»

             До наступления заветного «позже» Тим перечитал один и тот же отрывок несколько раз, пока наконец не поймал нить повествования и не двинулся дальше.              «Он действительно искал в своей работе эмоциональное выражение. Но он использовал не свою собственную, а универсальную палитру эмоций. Он писал широкими, архетипическими мазками цветов и значений. Каждый его клон был лишь еще одним “просто человеком” — с испорченным телом, выжженным разумом и вылущенным духом».              К несчастью, как обычно бывало, интерес к литературе проснулся не вовремя, мама уже наверняка провалилась в сон, и до следующего ее пробуждения оставался примерно час. Тим надел домашние футболку и спортивные штаны, в которых раньше бегал на физкультуре, носками смягчил шаги, выключил свет в комнате и прокрался по коридору до гостиной.              Василиса на кресле листала фотоальбом формата А5 с щенками на обложке, Марк сидел поверх одного из двух одеял на диване все с той же энциклопедией. Оба переоделись после душа: пижамные хлопковые шорты и майка на Васе, неизменный комплект на Марке. В том же образе он был в первую и последнюю совместную ночь с Тимом.              — Где ты это откопала? — негромко спросил он и присел на подлокотник возле Бестужевой. Со снимков смеялся мальчик с бардаком огненных кудрей. Рассекал на трехколесном велосипеде, жевал слюнявый кулачок у шифоньера, воровал колбасу с праздничного стола или плескался в мутной речной воде.              — Да в шкафу у вас порылась… Ты такой милый, как херувимчик прямо.              — Особенно с этим пузом, ага. — На следующей странице Тимоша рассекал нагишом по пляжу, и Тим попытался перелистнуть дальше, но Василиса остановила его и тихо засмеялась.              — Марк, не хочешь увидеть голого Тима?              — Че я там не видел, — пробормотал Маралин.              — А ты уже что-то видел? — сказала Вася ехидным тоном и взметнула одну бровь. — За такое и присесть недолго.              — Че читаешь? — переключился Тим на Марка.              — Варфоломеевская ночь.              — О, я ее помню! В смысле, заметки по этой книжке делал.              — А что там случилось?              — Резня, — коротко ответил Марк Василисе.              — Там был конфликт между католиками и гугенотами, вот вторых толпами убивали, — кратко пересказал Тим увядшее в веках событие.              — Опять что-то верхушка не поделила?              — Типа того, — пробубнил он. — Погнали курить?              — Я твою куртку сюда перетащила на всякий. — Вася показала на соседнее кресло, заваленное пальто, подобием плаща и паркой.              — Когда?              — Да вот только что, ты сразу пришел.              — Я потом заберу все, в шкаф повешу, ладно? А то от куртки вонять будет.              Мерзлый пол на балконе покалывал зимой даже через шерстяные носки. С седьмого этажа вид открывался на частные дома у дороги в город, вдоль сугробов у забора тянулось ее продолжение, параллельно шла узкая, забитая снегом асфальтированная тропа. Вниз бежал овраг, усыпанный тонкими кривыми стволами и ветвями, пробирался по перекошенному мосту, подсохшему оттоку Егошихи, более известному как Говнянка, импровизированным горкам к глубине Загарья, как называли в народе эту часть Владимирского микрорайона, череде серых пятиэтажек и многоцветию блоков зданий повыше. Справа начинался красно-белый человейник, остальное пространство заполоняла тьма без единого источника света.              «Нахуй эти горки», — засушил голос незнакомой девочки. Под ее ногами на коленях плакала женщина над сыном, распластавшимся по земле. До этой сцены он съехал с вершины на снегокате, подлетел красиво на первом мини-трамплине, на втором потерял управление, свалился и крепко ударился затылком. Вызвали скорую, Тиму лет семь и не знает он, зачем стоит и смотрит на все это вместе со своим другом, чье имя затерлось в том феврале. Пострадавший приходился Карельскому никем, а синеватый этюд застыл под веками.              — Мама чет говорила про нас? — разбудила Василиса от случайного воспоминания.              — Да ниче. Сказала, чтоб не курил на балконе.              Со стороны Марка послышался смешок.              — Она не знает, что ты куришь? — спросила Вася.              — Знает… Я говорю, что балуюсь, ей так спокойнее.              — Балуешься по пачке в день, — дополнил Марк и выдохнул клубы дыма вперемешку с паром.              — Ниче не пачка, я сиг пятнадцать максимум курю.              — Почти двадцать.              — Кто бы говорил, — зевнула Василиса и покосилась на Марка, облокотившись о подоконник. Обзор заслонял шуршащий рукав парки.              Все трое затушили окурки о края жестяной банки из-под кукурузы, выбросили на дно с сантиметром воды и возвратились в гостиную. Ладони за те пять минут покраснели и затряслись, верхняя одежда вновь обложила кресло. Бестужева хотела было нырнуть под одеяло — желательно чужое, согретое под Марком, как оголенное бедро сзади блеснуло под люстрой, явило неровный овал-заплатку на коже с закрашенными мелом кружками.              — Вась, что у тебя на ноге? — глухо произнес Тим и забрался на диван. Марк опустился рядом, тоже уставился на бледный рой пятнышек, чуть выпирающих из эпителия.              Василиса расселась у подушек, поджала коленки к подбородку и погладила ожог. Давно пора было на нем чернилами высечь что-нибудь, сейчас бы никто ничего не заметил. Она откинула голову назад и мысленно восстановила орнамент обоев под потолком.              — Это в общаге ребята так пошутили, — отстраненно промолвила Вася. — Ложку раскаленную приложили, когда я задремала в чужой комнате, а на мне были колготки в сетку. Потом пузырями и корками сходило… Вот, шрам остался.              — Пошутили? — Марк долго моргнул, а Тим зачем-то затаил дыхание, хотя никаких неприятных запахов в воздухе не витало.              — Ну да, не со зла же они это.              — Раскаленные ложки в шутку не прикладывают, — возразил Тим. — Тем более к капрону. Он же…              — Вплавляется, — закончил за него Марк.              Пальцы соскользнули с бедра, Василиса потерла зубы коронками друг о друга и потупилась. Вообще-то температура плавления капрона повыше будет на десятки градусов.              — Может, я им не нравилась.              — Они еще что-то делали с тобой?              — Марк, — оборвал Тим резкие расспросы.              — Если не хочешь — не говори, — тише предложил Маралин.              — Да нечего рассказывать, — Василиса обратилась к зажженным лампам, а глаза все так же остались прикованными к пустоте в коленях. — Этому дала, этому дала, этому не дала. Разрушила хрупкое мужское эго, понимаете? Лекцию провел для меня при моих друзьях с полноценным доказательством того факта, что я знатная «шлюха», как он выразился. Комитет загадок тысячелетия позавидовал бы. — Василиса сдавленно засмеялась и так и не придала значение лицам Тима и Марка, их искажали активные умственные процессы, она и так знала. А хотелось бы, чтобы шутку оценили, да ни Карельский, ни Маралин не назвали бы ни одной нерешенной и вселенски важной математической задачи. — Вот «друзья» и просветились.              Обветренные губы высушились окончательно и затрепетали, вызволив чересчур много лишних слов. Марк пересчитал опущенные редкие ресницы и сказал:              — Вась, тут ничего смешного не…              — Нет, ничего не говорите, — оборвала Вася осипшим голосом. — Не хочу это обсуждать.              Говорить, говорить, говорить — нужно, мысли читать и перекидывать бестелесно никто не умел даже за пределами разваленного в руины сознания.              Недолгую паузу первым не выдержал Тим:              — Ты не так часто говоришь о чем-то таком, — пробовал он на разных языках, своем и застуженном. — Спасибо, что рассказала нам.              — Да было бы, за что благодарить, — ответила Василиса с невесомой, призрачной улыбкой, которая словно и не ложилась вдоль рта. — Только настроение себе и вам портить. Это лучше психологу рассказывать, а не грузить других людей.              — Хорошего специалиста и деньги на него еще достать надо, — рассудил Марк. — Так что пока потерпишь нас.              — Потерплю, — согласилась Васечка и посмотрела сквозь разводы стекла роговицы на горе-мозгоправов. Стесненная улыбка прорезалась до ямочек на щеках.              Бестужева подсела на край простыни и обняла Тима с Марком за плечи, прошептала:              — Давайте прикинемся, что я вам ничего не говорила. Не спрашивайте завтра или еще когда-нибудь у меня об этом. Особенно ты, Марк.              — О чем это ты? Не понимаю, — подыграл он, щекоча дыханием правое ухо. Где-то щекотки Василиса все же боялась, как и чужих коленей с двух сторон.              — Да, о чем это мы? — пролился справа низкий тембр.              Вася едва слышно засмеялась, ослабила объятия, отпустила и выпустила из рук единственное тепло в этом зимнем городе.              — Спать пора, завтра вставать рано, — сказал Тим, поднялся с дивана и сутуло возвысился над гостями, захватил с кресла верхнюю одежду. — Нам в магаз надо и все такое. Доброй ночи.              — А поцеловать на ночь? — напомнила Василиса.              — А Марк разучился?              — Можешь проверить, — заявил Марк, наблюдая за коротким прощанием на несколько часов.              — Я же проверю, — пригрозил Тим и подошел к Маралину.              Василиса еле приструнила визги, что вот-вот хлынули бы из нее от созерцания следующей картинки, но Марк вместо нормального поцелуя внезапно лизнул губы Тима, проехался слюнявым языком до кончика носа и отстранился, довольный комментарием «фу, блять» от пострадавшего. Вася заглушила напавший смех ладонями и чуть не упала на ковер.              — Извини, я же разучился, — раскаялся Марк.              — Мне это в эротических снах о вас будет сниться, — промямлила она и вытерла кулаком слезы.              — Скорее в кошмарах, — проворчал Тим, аккуратно нырнул за дверь, пошуршал в прихожей и растворился в тишине.              Василиса выключила за ним свет, улеглась на свою половину постели возле Марка. Он успел забраться в нее пораньше и теперь старательно изображал сон.              — Ты прям как моя собака это сделал, — пропела Бестужева из-под сугроба пышного покрывала.              — Тебе бы такие меткие сравнения в стихах не помешали.              — Ты че, обиделся?              — Да шучу я. Спокойной.              — Ты че, спать? — не унималась она.              — Спать.              — Марк, мне холодно.              — Надень теплые вещи.              — А в них все равно холодно.              Марк скинул одеяло с себя на Василису, отвернулся к окну и наряженной елке.              — А так ты замерзнешь.              — Спи уже.              Вася накрыла одеялами обоих, помолчала, придвинулась ближе. Стало получше, и все равно — недостаточно. С закрытого балкона стлался последний день декабря, батарея работала, но не справлялась с ним.              — Марк, обними меня, — попросила Васечка и коснулась спины. Озябшие пальцы зажгло жаром, сама собой прорезалась мысль, весь ли Марк горит или тоже мерзнет в ногах и ладонях.              — У тебя руки как у трупа.              — Твои сравнения бы вместо пуль носить.              «Не можем мы по нашей воле жить», — безмолвно продолжил Маралин, переиначил цитату из «Гамлета» в исполнении Назара. Первой любви матери, никак не друга. Кем он стал для нее спустя двадцать четыре года, кем он был в тот вечер на Патриарших?              метеориты на небе просрочены       как и мои восемнадцать       или гораздо раньше       а я почти что не верю в реванши       и для меня вся дюжина “за”       вне сомнений       а я       никогда       не против              — «И для меня вся дюжина "за", а я никогда не против», это про тот самосуд? — привел Марк фразу из высеченного на подкорке сочинения.              — Я же сказала, что не хочу говорить об этом. Тем более про цитаты из моих стихов, которые ты читал без спроса.              — Не говори. А я не буду делать вид, что ничего не читал и не слышал.              По растресканному хламу в подсобке-кладбище заползали искривленные силуэты актеров, покинувших сцену, швырнули дешевую зажигалку и ложку, чуть не спалили все остальное и в ужасе затоптали мелькнувший огонек. Василиса не позволит каким-то героям второго-третьего плана испортить пьесу, а любой зритель в театре Бестужевой автоматически зачислялся в действующие лица и оседал слепком в пустом закутке перед уходом.              — И что думаешь? Про «тот самосуд».              Под снегом ладони напряженное плечо частично отмерло и перестало напоминать камень.              — Бесит, что нельзя ничего исправить, — обессиленным голосом выдавил Марк.              — Да ладно, всякое бывает.              — В том фильме хотя бы один из присяжных засомневался, — Марк узнал в той строчке «Двенадцать разгневанных мужчин», где практически единогласное решение попытался оспорить один человек против абсолютного большинства. — И этого хватило.              — Мне хватает того, что вы с Тимом не такие, — сказала Василиса. — Марк, у тебя есть шрамы?              — Есть растяжки, — без пауз и предисловий ответил Маралин.              — У тебя? Растяжки?              — Я с девятого класса по одиннадцатый быстро вырос.              Марк стянул через голову толстовку, обнажил широкие следы юности. Кожу словно исполосовал когтями некий монстр, сбежал и напоминал о себе в отражениях, грозился так же внезапно объявиться и наброситься, только с ножом.              — У Тима таких нет, — заметила вслух Василиса.              Она обводила просеки шрамов, выстужала до вкусной сердцевины костей и попутно соединяла одинокие родинки.              — Значит, рос постепенно.              — Марк, повернись ко мне.              — Щас бы поворачиваться к тебе после кулстори о слатшейминге.              — Ты там язык не сломал, пока выговаривал? — засмеялась Вася, ужалила стынью под шеей. — Я знаю, почему ты не поворачиваешься. Это как-то по-детски, тебе не кажется?              во мне дома нет       и места нигде тоже       но знаешь       с тобой приятно остановиться       представить       будто бы я — невольник       будто бы ты — запрет              — А спать за спиной Тима — очень по-взрослому, — сонно забормотал Марк, проворачивая в сознании строфы того стихотворения.              — Почему сразу спать? Я, вообще-то, всего лишь хотела, — Василиса резко спустила руку к резинке штанов и выпалила: — засунуть пальцы тебе в жопу!              Марк моментально перевернулся, схватил хрустальные запястья и вдавил в подушку, нависнув над бесовкой. Удивительно мягко сжимал, совсем не больно, но твердо — не вырваться. На губах Маралина полураскрылась улыбка. Он вовсе ненарочно приставил колено между ног Бестужевой, так получилось, что до края коротких шорт остались немногочисленные сантиметры.              — Что тебе там в жопу засунуть, говоришь? — прошептал Марк, пока бегал глазами в ясной тьме.              — Это у тебя фетиш такой на инцест, младший братик? — содрала Василиса улыбку быстрее, чем успела подумать о своих словах.              Марк лег рядом, снял теплые наручники, чуть отодвинулся, но хоть взгляда не отвел.              — Ты же не спал с ним? — спросила Вася.              — Не спал.              — Я уж подумала, у вас там полный фарш случился в Питере… А почему нет? Он отказал или ты?              — Я не хочу об этом.              — А я не обещала, что не буду расспрашивать тебя про твоего брата.              — Может, начнешь шантажировать? — огрызнулся Марк. — После того, что я тебе рассказал? Я никому не доверял такое, а ты шутишь над этой хуйней, серьезно?              — Марк, ты чего? Ну, пошутила херово, извини, — хрипло залепетала Василиса. — Я не знала, что тебя это так заденет.              «Она ничего не знает», — сказал себе Марк и перешел к чему-то понятному и осязаемому:              — По-твоему, я за день должен его выкинуть из себя?              — Ты все еще что-то к нему чувствуешь?              — А ты? Ко всем своим бывшим из того блокнота? К тому, к кому ездила в ноябре? — парировал Марк.              — Когда-то меня с ними многое связывало, — уступила Бестужева и отбросила навостренные иглы. — Мне говорил один человек, что я должна забыть их всех, прежде чем начать новые отношения, что я не должна чувствовать к ним ничего, кроме того, кто есть у меня сейчас. А я не могу, все в себе ношу, ты же понимаешь?              — Это тебе сказал тот ублюдок с недотрахом, который назвал тебя шлюхой?              — Неважно. Это не что-то плохое — носить в себе.              — Я хотя бы пытаюсь от этого избавиться.              Избавиться, как лезвием канцелярского ножа вычистить листок бумаги от спиртового маркера, соком лимонным — пигментные пятна, убрать модуляцию в нотах и сгубить мелодию, купить поддельные документы, высушить волосы на дне заводи, изолировать осень от ранней весны.              — Он настолько плохой человек?              Василиса осторожно коснулась щеки Марка, чтобы он не вздумал отворачиваться и сбегать.              «Убью себя», ага. Куда ты денешься, в зеркало посмотри и шкафы свои.              — Ты даже не представляешь, насколько, — заверил Марк. В животе вместе с недавним телефонным разговором, годами безответной любви, стихами и айсбергом рук свивался и ныл плотный узел.              — Я постараюсь быть хорошей.              «Ради тебя я стану и сверх», — приплел Марк очередную взятую без контекста строчку, сочиняя свое произведение на основе подсмотренного. Как сочинял каждый день Василису заново, по мере того как узнавал музу Карельского, распознавал, не мог опознать и начинал сначала. Без конца убеждался, что тоже ничего не знает, не может знать, и когда эта игра подойдет к финишной прямой — тоже не знал, но и спешить было некуда.              Она заскользила босой стопой по голени, и Марк совершенно перестал понимать Тима, как не понимал его, стоя на коленях перед Васенькой в ее доме. Подул на тонкие губы, что подкрались до запретного близко, но такой ерундой температуру не сбить и сорваться сейчас — не чай пить. Спас бы вовремя приложенный указательный, а кисти уже занял штрихкод на затылке. Жестковатые окрашенные и естественные пряди, под ними распущены парашюты одуванчиковых семян и одной Василисе ведомый смысл черных линий.              Такое бы отслеживать на миллисекундной съемке покадрово — кто сдался первым, вкусил губы второго, отворил и лопнул, как кожура красных апельсинов во сне или наяву, растекся сладким соком во рту и никак не мог утолить жажду. По лицу расползалась вуаль подернутого лазурью и зеленью неба, словно поры все до единой просились навстречу тем, что напротив. Сознание заволокли прибои коротких поверхностных столкновений и долгих проникновенных запоминаний малознакомого языка, обрушивали притяжение калеными всполохами, тяжело гремели за легкими и сковывали их искрами от набирающего обороты головокружения.              Многим ли разнился Марк и все те, с кем Василиса делила мятые простыни, раковины в отелях, душевые кабинки? Она ощупывала колючие лоскуты в нижней части не тщательно выбритой челюсти и под ней. Вдруг испарится, вдруг не станет, а колется — так хоть настоящнее кажется.              — Скажи честно, — дрожащим голосом заговорила Вася. Кто же был страшнее — Маралин или Карельский? Один постигал ее рывками, другой же никогда не прятался, не наступал с закатом, не истязал во сне, бесконечно и так неловко берег зачем-то и почему-то, а Василиса не находила этому реплик в своем театре и тряслась перед неизвестностью. — Что ты чувствуешь ко мне?              Загнала Вася себя на самое дно, не мешайте — и вот, опять кто-то решил, что сможет все изменить, достать ее, вылечить, вознести, оживить. «Могу пожелать только удачи», — горько усмехнулась Бестужева.              Марк не сказал, что Васечка и так хорошая, что ей не нужно стараться, и теперь он тоже все объяснит лишь ее глазам и всему, до чего можно дотронуться. Он приник к бледной шее, не оставил ни одного пятна, наметил витую лозу поцелуями и теплыми выдохами над сонной артерией, укрыл впадину между ключиц и прошелся под ними. Дуги под маленькой грудью обвели большие пальцы, остальные же едва повторяли по бокам изгибы беспокойных ребер. Майка и кожа пропахли табаком вперемешку с ягодным гелем, от Марка исходил тот же аромат, но Василиса вплотную источала и свои, древесно-карамельные ноты, если судорожно искать отдаленные сравнения для чего-то описуемого вживую и никак иначе и пытаться облечь лейтмотивы ночи в слова. Не все в ней являлось так отчетливо, ночь мерцала в сердце и меркла, мерещилась мраком глубинной бездны и лучами полудня.              Ладони легли выше, мягкая ткань заелозила с ними. Васечка поймала изучающий ее взгляд, совсем перестала дышать на миг, оттаяла под бережными ласками, последовавшими к соскам. Из рук Марка сочились потоки разогретого солнцем меда, пронизывающего хлопок, ареолы, кровь, исчезали и вплавлялись обратно, без обидной боли и обещанных шрамов. Марк приподнял верхнюю одежду до талии, пронесся влажными губами по животу к искривленному ветвлению над ним, разгадал по дюймам полную картину, не завешенную ничем и никем, кроме незримой метели. За окном возвысилась луна, озарила бледным огнем комнату, миновала тюль и полупрозрачные стеклянные сферы на елке, усыпала тело соцветием осколков. Марк перетекал между ними, соединял точки контура в сложной раскраске, достиг соска и аккуратно обхватил его зубами, помучил кончиком языка до шумных вздохов в ушах и по тропе невидимых номеров сместился ко второй половине груди, отмечая их пируэтами пальцев.              С каждой минутой пропадала прежняя нужда в двух одеялах, даже одном. Василиса терялась под импровизированной игрой бывшего пианиста, такой безупречной и не фальшивой, точно заранее существующей и выученной по тактам. Фразы через октавы скатились ниже, перелетели клочки ткани. Марк развел дрожащие ноги, расположился у них и припал к бугристому ожогу, подперев пылающее бедро ладонью. Он то жегся старыми пузырями и содраной коркой, то исчезал в пелене крошащихся в неге стрел. Жадные губы, чего-то выжидающие подобно охотнику, прочертили пунктир до края шорт, наложили невербальным заклятием оковы на горло Василисы, заполучили воспаленный туман в глазах и на том притаились. Как далеко она зашла, как далеко зайдет, неужели ей не страшно, или она так привыкла стоять над обрывом и колыхаться на ветру — Марку ничего не оставалось, кроме как опередить ее и пасть первым.              — Веди себя тихо, — негромкой дробью произнес он и завел пальцы под одежду, поглаживая нежную кожу по бокам ног. Потянул резинку белья немного вверх, и все время внимательно следил за тем, как Василиса еле справляется с лукавой просьбой.              Дыхание исходило неровно и едва слышно, мешалось с более ощутимыми шорохами гласных. Марк медленно стащил пижаму вместе с тем, что было за ней, проводил поцелуями от взволнованных коленей до ступней и так же щадяще поднялся по другой ноге к животу, западающим ребрам, прошелся языком по бороздам меж них. Растопил руками выпирающие кости таза, косую талию, простерся на инее бюста и на миг подумал, как же сильно Тим убил бы его за все это, если убивать «сильно» вообще возможно.              Марк добрался вновь до иссушенного раскрытого рта, увлек грозою в свое «что ты чувствуешь», сбавил темп до унисона с ладонью, пересекающей залатанную грудную клетку. Василиса хотела потребовать прямого ответа на заданный вопрос, но куда прямее отвечали виражи расслабленного языка, сплетенного с ней. Марк отзывался на кромке разомленной души стойкими мурашками, под ними — роем истерзанных молний, громыхал и жалил, жалел и миловал. Бродил по задней стороне бедра, затем проплыл ко внутренней части, обогнул искаженную линию симметрии, наконец настиг ее и замер.              Марк на мгновение прервал поцелуй, отстранился и заглянул в глаза, хотел о чем-то спросить, но Василиса подалась навстречу, так что кончики пальцев соскочили в раскаленную влагу, и притянула за шею к себе, увидев дрогнувшие губы. Марк неторопливо заскользил по горячим лепесткам, распространял по ним обильную смазку и никак не мог выкинуть из головы стучащую мысль, кто же в этом всем виноват. В заслоненном им горле прорезались высокие ноты, и следующими не устранялись мечты внимать им без вынужденных ограничений. Марк повел пальцы вокруг клитора с легким нажимом, углублялся, когда они проносились по истекающей тесноте и тревожили ломаную мелодию все неизбежнее.              — Вась, тише, — прошептал Марк и сполз к занятой руке, не спрятал пристальные зрачки. — Ты же не хочешь, чтобы тебя услышали за дверью?              Василиса умолкла, позволив одному воздуху прерывисто покидать ее и ненасытно возвращаться в пропитанные сажей и мольбами легкие. Она убирала с лица Марка спавшие пряди за уши, вздрагивала вся как на самолетном трапе, когда локоны щекотали кожу, ерзала в нетерпении по одеялу. Да, на перечисление различий между ним и теми ушла бы тысяча ночей, не считая сегодняшней. Марк объял ноги, описал языком промежность и стал слизывать смазку хрупкими движениями снизу вверх. Ее словно бы становилось все больше, и веки сами собой опустились, а губы прижались вплотную. Разверзнутое сердце зашлось аритмией, спешка бы только ускорила его, потому Марк не провоцировал частый пульс на полуобмороки, вязнул в расплесканных во мнимой бесконечности секундах, мокрых от проступившего пота бедрах, в первой, кто вывернула все в нем наизнанку, а не просто разбросала вещи и ушла. Напротив, она взяла за руку Марка, когда он стал наводить порядок в поисках нового пьедестала для той или иной важной безделушки. «Сюда», — показала Васечка на пустую полку.              По корням волос будто проезжали приятные шарики на гнущихся спицах, правда ногти слегка царапались. Поначалу ледяные пальцы рисовали дефисы, затем спирали от ушей до бритого затылка, привыкли, подстроились под мерный ритм языка Марка. Он вошел по миллиметрам внутрь, разлепил и поднял беспросветные глаза ко тьме над собой, за что поплатился цепкой хваткой вместо осторожного массажа. Василиса оттаскивала за волосы, подталкивала обратно, переминала пятками простынь и тщетно ловила воздух с еще более интенсивным погружением. И «что ты чувствуешь» захотелось повторить не в адрес Марка, но сменить его на собственный, сколько бы раз мысли ни зацикливались на этой неопределенности день изо дня.              После долгих проникновений Марк вернулся к наружности, выводил теперь узоры наподобие выбитых в скальпе недавними вращениями кистей, слабо втягивал клитор и порой не выдерживал прямого взгляда Василисы. Она сжимала послушные локоны то мягко, то более резко и неаккуратно, до боли и раздраженных выдохов, но болеть и раздражаться имели право одни бесы, вверяя себя Маралину. Тогда он перешел к быстрым, коротким и невесомым мановениям. Иногда усиливал напор или слезал пониже, задевал то меньшую, то большую область, и ноги в руках оттого извивались отчаяннее, хоть на цепи сади. Задарись всеми перстнями в мире, всеми портретами — ее ни деньги, ни серебро, ни графит, ничего не возьмет в плен, захочет — воспарит шестиконечной снежинкой, развеется вьюгой и по весне уйдет под землю.              Марк стиснул бедра и подобрал их ближе, так что они чуть придушили шею, соскользнул ладонями ко рту, чтобы натягивать кожу вокруг и гладить пальцами на входе. Давление ворота кропило зрение черными точками, Марк помедлил, вымолвил заглавную букву своего имени, разлился вибрацией в месте соприкосновения, и Василиса вспенилась в ушах прибоем.              Она никогда не видела океан и не знала, как можно сгореть дотла на его солнечном берегу, обжечься песком или галькой, солью на голых ранах и никакие Москва, Яуза, Ока или Волга не утешали. Василиса никогда не ныряла даже в бассейне дальше метра, но сейчас точно накрывало слой за слоем все более неподъемной водой, из которой доносился приглушенный голос Марка, такой непохожий на себя, налегал волнами и уносил из застуженной гостиной в недосягаемый летний зной. Василиса превращалась в капроновую сеть, плавилась под Марком и вплавлялась в него. Теряла границы-делители, шквал осуждений, нечаянные ожоги, что постепенно замещали собой нетронутое белое полотно. Нетронутое лишь ими. Задетое, запятнанное парой десятков ушедших зрителей, расколотое собственноручно. И что-то уцелевшее содрогнулось, пронзило мириадами точечных разрядов тока, резкими пульсациями, начиная с Марка и заканчивая контуром тела, выпорхнуло с тихим, как просили, стоном, сократилось до редких спазмов и поглотило велюровым саваном.              Марк продолжал убирать вязкую влагу, пока льдинки в его волосах не остановились полностью. Он нехотя оторвался, продел ступни через белье и шорты, натянул их обратно. Вытер запястьем подбородок и рот, лег возле Василисы и вслушался в спокойное сопение.              — Спишь? — шепнул Марк.              Он поправил штаны, чтобы не натолкнуться позднее за дверью с этим выпуклым непотребством на Дашу или Ирину, и в ответ на молчание укутал заснувшую Василису одеялом. В уголке дивана грустил Жером, и его Марк положил к подушке хозяйки.              По коридору он беззвучно добрался до ванной комнаты, умылся и прополоскал рот с зубной пастой. Над раковиной явились алые щеки, припухшие створки рта, взъерошенная укладка и мутные бездны, заключенные синим кольцом. Убьет или нет — уже не важно, ничего не откатишь и не заставишь себя как в ночь с нелегальными разъездами по Москве запереться от бесов до утра.              На пути в гостиную с прежде пустой кухни упал режущий глаза свет, зажурчала вода в стакане. Марк задержался около аптечного шкафа. У стола поджидал Тим, почти нагой, без очков, сутулился и заново путал узел под вечным траурным одеянием.              — Че не спишь?              — Да вот, собирался, — промямлил Марк.              Карельский рассмотрел монотонную палитру в стесненном лице, заострил свои уголки челюсти и вперился в пол. Такой выдраенный, аж линолеум скрипит, если повозить по нему ногой.              — Не подходи ко мне, — процедил Тим, когда зашаркали шаги справа. Едкое шипение искромсало Марка на куски, его обнаженные стопы намозолили серые глаза. Те покосились до упора влево, лишь бы не видеть ни один намек на присутствие того, кого тут могло и не быть, как не было, не существовало столько лет. — Ты думаешь, я не понимаю, что вы делали?              — Она вообще-то и моя девушка тоже, — напомнил Марк и едва сдержал неуместный смех, победное выражение, встал рядом — спасибо, что не впритык.              — Когда ты говорил: «Может, я буду первым», я не думал, что это всерьез.              — А я не знал, что у нас тут очередь на куни к Василисе Геннадьевне.              — И че, больше ниче не было? — спросил Тим и наконец повернул голову к Марку.              — Она вырубилась, — пояснил он. — Будить не стал.              — Читер.              — Да лучше бы ниче не делал, — отмахнулся Марк. Поймал траекторию хамелеонов, нацеленную на его уста, которые теперь вдруг стали такими интересными. — Спать расхотелось.              — А че ты хотел — ртом поработал, молодец, до свидания, — шепотом засмеялся Тим, споткнулся о золотистые звезды в синеве, свежий запах и ослабил улыбку. — Ты че, зубы после нее чистил?              — Не буду же я так до утра валяться. Не против, но это негигиенично как-то.              «Не против», — повторил Тим в мыслях и задался вопросом, чего это Марка уже не планируется никуда прогонять.              — А письки лизать очень гигиенично, ага.              — Снотворное хорошее, оказывается.              — Сон — это святое, — рассеянно пробормотал Тим, мало чего соображая от случайного соприкосновения с теплым плечом и непроизвольного притяжения к тем фрагментам, которых опять заждался до смерти. В этот раз терпел несколько суток, занятых нагруженными финальными днями семестра. И как-то жалко до одури стало, что не было никакого Марка Маралина здесь всю жизнь. И немного жалко, что он все-таки появился.              Точеный кадык шевельнулся от глотка обильной слюны, Тим поддался влечению, всегда возникающему так внезапно и непреодолимо с недавних пор. Припал к мятным губам и капля за каплей ускользающего покоя согрел их, целовал исступленно, небрежно, как будто Марка сейчас сотрут из этой кухни и его не станет. Марк искал на ощупь мягкие завитки словно бы кисти виртуозного Бугро, осязал их и все равно беспрерывно ждал, когда же они обратятся в прах и растает этот святой сон длиною в четыре месяца.              — Почему, — ловил Тим дребезги сломленного дыхания, — почему ты не приглашал к себе?              — А ты не спрашивал, — пролепетал Марк, попробовал вновь затонуть в Тиме, но урвал всего один поцелуй.              — Я ждал, когда ты позовешь.              Ждать было не нужно, улица Грина застыла без полюбившихся гостей со звонком из Санкт-Петербурга, и Марк не находил причин самостоятельно выбраться из густой трясины. Он ждал, пока кто-нибудь придет по чудесному наитию, ахнет, мол, Марк, ты чего, как же так. А вот так, да, помогите.              — Что, так понравилось в прошлый раз? — сказал он.              Марк оперся ладонями о стол за спиной утратившего способность к речи Тима, который так просто менял «не подходи ко мне» на ловушку распахнутых объятий и всего себя по нечестному курсу. Впиться в холст шеи Карельского прозрачной краской — так, чтобы никто не заподозрил наутро о том, что тут было, — сползти до беззащитной груди, бледно расчерченного пресса, ошпариться о зеркало на двери шкафа в прихожей, увидеть там незнакомца на коленях перед безымянным творцом вне рамки кропотливого труда. Имя Тима такой же вымысел вверх тормашками, как и этот покоренный жест.              — Мама может проснуться, — одернул Тим, уставившись на то, как Марк стаскивает мешающую ткань.              — Будет неловко, если она застанет нас за этим, — согласился он и провел языком по головке.              — М-может, пойдем в ко… — Тим осекся, когда за языком последовал тесным магмовым морем весь рот целиком. Задыхайся сколько угодно, только не издавай ни звука, ты же не хочешь, чтобы тебя услышали?              Марк придерживал член рукой, понемногу обволакивал его все глубже и осторожно втягивал щеки, чтобы не известить нечаянно по громкой связи Ирину в соседней комнате о сцене с участием сына в главной роли. Времени сейчас совсем не было, в любую секунду помимо матери в коридоре могли нарисоваться Даша или Василиса, потому Марк не дразнил понапрасну, как было ранее в гостиной, хотя за скоростью изначально не гнался. Расслабил горло и приник кончиком носа к лобку, повернул голову набок и подался обратно, плавно возвращая ее в прежнее положение, повторил то же с другой стороной. На выходе сильнее смыкал глотку и губы, иногда чуть задевал зубами, но старался прятать их за стенками щек.              Тим изгрыз все костяшки, пока боролся с порывами нарушить вынужденное безмолвие. Вслушивался в каждый шорох, что мерещился в тишине извилистого коридора, обрастал иллюзорными деталями и превращался то в слоноподобный топот сестры, шуршание тапочек матери, то в щелчки дверных ручек на разном отдалении, а потом обязательно вылезала пара-тройка сраженных любопытным зрелищем зевак. Тим отталкивал Марка ладонью на его макушке под их воображаемым взором, плевал на все и увлекал к себе. Марк наблюдал за муками Тима снизу, подстраивал ритм, глубину, наклон, имитировал вакуум, в итоге доиздевался до того, что ощутил прикосновение пальцев ног под своим животом. Тим поглаживал твердую плоть сквозь два слоя одежды, непроизвольно надавливал, стоило Марку сосредоточиться на нем поверхностно.              Он обхватил ладонью член наполовину, продолжая облегающие движения раскаленной полости, спихнул настойчивую стопу и высвободил нижнюю часть тела, наверстал упущенное в такт тому, что творил с Тимом. Он невольно обнаружил отражение происходящего справа, веки дернулись перед картиной, что открывалась как раз из дверного проема спальни мамы и гостиной, взмыли и перед невнятными пятнами худого торса в окне слева под ажурными занавесками. Марк постепенно ускорился, вызволил настоящий темно-серый оттенок за бескрайними зрачками и не смог вспомнить, когда же он в принципе не сливался с окружением.              Один для тебя, один для нее, один для семьи, четвертый для старого друга, по одному на каждого из десятков близких и не очень, но разве не грязная серота тогда получится, смешай ты все? Нет, опять перенял тона — зарей кудрей выбились, пожелтели в куполе сияющей лампы, догорели в сумраке. Марк запомнил глаза Тима такими. Они прятались под навесом ресниц, обращались к самоубийственным кадрам, способным подорвать и без того шаткие взаимоотношения с матерью. Тим представлял, как она разорется, как никогда не кричала, вышвырнет с вещами из дома, исполнит свое обещание откреститься от сына в таком постыдном случае, усеет все кандила в городе свечами.              Может, мама уже не спит и видит сквозь стеклянную вставку в двери свет, сочащийся из кухни в коридор? А мама очень не любит, когда кто-то не спит по ночам и зажигает свет, особенно на кухне.              Тиму казалось, он вмещал в себе все те эфемерные церкви с тысячами огоньков, что он стекал жидким воском под Марком, а в висках и за легкими разносилась трель самых тяжелых колоколов. Разомкнутые на костяшках челюсти исходили ознобом, пальцы обреченно дрожали, впивались в мнимую опору, она же слишком быстро утаскивала за собой на дно, под вылизанный линолеум и растресканный каркас, через все семь этажей и сырой подвал. Пролетами языка растворила промерзшую землю, фундамент и сваи, кровяные корки, мантии, утопила в магме, маме, Марке. И под конец, когда доведенное до предела тело Тима стало складываться пополам, Марк сдвинул руку и вновь окутал ртом до мурашек, спутал сознания обоих вереницей мелькающих образов и пьянящих прикосновений, в своем же помрачнел до корней и на секунды перестал ощущать оси пространства, словно оно дрейфовало каждым залпом в сердце, немело в ладонях и под нёбом.              Тим прикрыл глаза и вцепился в стол позади себя, норовя свалиться от дикого изнеможения. Марк дождался, пока не выйдет вся сперма, сглотнул ее и медленно отстранился, подтянул одежду на место и кивнул на бумажные полотенца у плиты. Карельский на трясущихся ногах обогнул Марка, оторвал несколько салфеток, присел на пол рядом и помог вытереть испачканную кожу.              — Я говорил, что ты ебнутый? — прошептал Тим в оголенное плечо.              — Зато весело, не?              — Пиздец у тебя веселье, Маралин, — захрипел Тим и прижался ненадолго к губам Марка. — Спать иди, а то мать ща проснуться должна.              — По расписанию?              — Она примерно раз в час-полтора встает.              — Бессонница?              — Нервное.              «Неужели ты ничего о них не знаешь? Они собираются выставлять ее в витрине? Выводить на вечеринки? Спать с ней? Что?» — набросились строки недочитанного рассказа с одеяла позднее в комнате. Шорохи все еще обретали формы и новую жизнь, но по детскому своду тимошиных правил и всяческих мудростей Тим знал, что за дверь к нему никто не проникнет, и достаточно не смотреть в зеркало, чтобы отделаться от намека присутствия посторонних окончательно.              Он будто перескочил сотни километров и оказался в Москве, квартире Маралиных, и так же мгновенно нашел себя в гнилых стенах родного дома. Час ночи сейчас или одиннадцать? Откуда взялись Марк и Василиса в гостиной? Войдешь — там точно никого не будет, лишь иконы, маленькая Даша на полке и заправленный диван, искусственная ель — а раньше всегда сыпалась иголками и ворчанием папы, то есть отчима, когда наступало время выкидывать этот мусор.              Марк не просит сигарету, не называет себя и сидит за совсем другой партой, Василиса уходит из клуба с другим парнем, Тим никого не встречает и не знает. Мама не разводится с отцом, Даша не рождается. Мама не выходит замуж за отца, Тима не существует.              Перед сном он захлопнул книгу, погасил изогнутую люстру и затем долго ворочался на подушке, вымокшей от безвкусных, бесцветных слез, не понимая, что плачет. Прямо как на мосту над Яузой в ноябре.