Спорынья

      Марк почувствовал себя безликой незнакомкой, для которой год назад абсолютно ничего не случилось, не изменилось, не рухнуло.       «Множество, не содержащее ни одного элемента, называется пустым и обозначается ∅», — прочитал Марк и мысленно разделил окружность надвое. Он прочитал эту строчку в тысячный раз. Чай в полной кружке заварился дочерна с тех пор, как увесистая тетрадь с конспектами раскрылась на кухонном столе и недвижимо пролежала до восхода.       Множество, не содержащее ни одного элемента…       — Ты че, билеты учишь? — заспанным голосом спросил Тим и сделал снимок.       Марк поднял на него глаза, под которыми пролегали синяки затяжной бессонницы. Тим опустил камеру, подаренную Василисой на прощание осенью, которое так и не случилось.       Веснушки на мраморных руках практически выцвели, видимые лишь в напрасно горящем свете — за окном белело утро. Оно ничем не отличалось от грядущего дня и незаметно перетекало из ранних сумерек, пускай и как бы по щелчку. Только щелчком служил затвор «Зенита» и был таким же внезапным, как и осознание того, что ты просидел здесь часами, пялясь в одно предложение.       — Учу.       — Первое января, вообще-то, — сказал Тим, шмыгнул носом и положил фотоаппарат на тумбу. — Че учишь?       — Матан.       — Сложно?       — Не очень.       А когда-то верилось, ничего сложнее математики в жизни не бывает.       — У тебя разве нет автомата?       — По линалу есть.       — А по другим?       — Два автомата и один без.       — Пиздец ты умный, — нахмурился Тим. — А мне все сдавать надо, но все равно, типа, учить чет первого января…       — Сдал бы долги все до НГ — тоже были бы автоматы, — ответил Марк.       Тим пощупал чайник на плите, нахмурился еще больше и зажег конфорку под ним. Сколько Марк тут сидит? Он ел хотя бы?       — Ты ел?       — Нет, — вздохнул он и перелистнул страницу.       — А когда вы вчера с Васей спать пошли?       «Как будто не помнит», — подумал Марк. Как будто совсем не помнит, что Марк лег впервые посередине, что сам Тим накрыл его одеялом и обнял на поводу безусловных рефлексов, и проспал так всю ночь, а на утро не шелохнулся, когда Марк с трудом выкарабкался из согретых простынь и пропахших легким перегаром объятий.       — Чуть позже тебя.       — А встал ты когда?       — В семь.       — А че так рано?       — Тим, я билеты читаю.       — Да я… — Тим замялся, взял кружку и закинул в нее чайный пакетик. — Я вчера чет рано отрубился, мы норм не поговорили.       — Проехали.       — Марк, — тверже произнес Тим. — Ты спал?       — Мало.       — Это из-за вчерашнего?       Марк облизал нижнюю губу и прикусил ее изнутри.       — Тим, я сказал, что читаю билеты.       «Сюръекция — отображение, при котором элементу из одного множества соответствует один или более элементов другого множества», — выцепил Марк определение из каллиграфического полотна. От навязчивых мыслей можно избавиться кучей способов, так почему спросонья ничего адекватнее матанализа не нашлось?       — Ты собираешься их читать до самолета шестого января или поговоришь со мной одну минуту?       — Одну.       — Марк, че за херня? — огрызнулся Тим и чуть было не метнулся за курткой и сигаретами. — Ну серьезно, новый год, десять утра, ты плохо спал, и тебе пиздец как надо именно сейчас учить сраные билеты?       — Я хочу повышенную стипендию, — спокойно сказал Марк. — Если ты хотел извиниться за то, что вчера что-то не так сделал, мне это не надо.       — А что тебе надо?       — Есть хочу.       Тим усмехнулся и полез в холодильник за прошлогодними салатами. Желание разорвать исчерканные терминами и формулами тетради развеяло, когда с возвращением к столу никакие конспекты уже не портили картину с сонным и насупленным Марком Маралиным.       — Как рука?       — Нормально.       Казалось, он сказал бы так, даже если бы лишился конечности, а не покоцал ее хрусталем. От осознания этого Тиму стало так же паршиво, как вчера, когда наконец доперло, от какой реальности Марк так отчаянно бегал в недалеком прошлом, и способность бежать от чего безвозвратно потерял. А только ли от этого он рвался за грани бытия — боже, пусть так и есть, пусть больше ничего его не тревожит, хватит.       Тим на миг вновь поверил в мнимое милосердие где-то за облаками, убрал распущенные локоны Марку за ухо и забылся от этого пролета по бритому виску.       — Спать не хочешь?       Марк помотал головой и проглотил ком салата. Мимолетное прикосновение отдалось в груди ненавистными искрами. Марк ощутил затем и чуть скользкую сталь в руке, и зернистую поверхность синей столешницы, и жесткое сидение табурета, и как собственный голос вот-вот разольется сиренью перед темно-серыми глазами.       — Я понимаю, что ты хочешь, чтобы все было «хорошо», но сегодня я не хочу ни о чем говорить, так что… просто не спрашивай, ладно?       Кухню наполнило молчание, его пронзали отзвуки сухих реплик, лязги вилок о тарелки. Тим быстро смел свою порцию, поставил две кружки с чаем и тихо защербал кипяток в ожидании, пока Марк неторопливо расправится с завтраком левой рукой.       — Я вчера перед сном много думал о тебе, — сказал Тим, унося грязную посуду в раковину. — И о нас.       Он вернулся на место и попытался поймать гаснущий взгляд, но тот вперился в кружку под собой и не сдвинулся ни на дюйм.       — Я… понял, что хочу быть с тобой и дальше… В смысле, я не думал про расставание… Блять, — Тим осекся, потер ладонями щеки и шумно потянул носом воздух. — Короче, я раньше не думал о том, че там через месяц или год будет. И я говорил в ноябре, что влюблен в тебя, а вчера понял, что время идет и я узнаю тебя, а ты вообще не такой, каким был в сентябре. Типа, это два разных человека — ты до того, как мы стали близко общаться, и ты сейчас. Иногда ты бываешь лютым мудаком, но я понял после всего, что ты сказал, что на самом деле ты не такой.       — А какой я, Тим? — спросил Марк и всмотрелся в пустоту напротив.       — Мне кажется, тебе проще вести себя так. И я понимаю тебя в какой-то степени, потому что сам нихуя не святой…       Тим поднялся из-за стола, вышел в прихожую и захватил куртку из шкафа. Марк не стал дожидаться приглашения на утреннюю сигарету и только объятый черными плечами пальто вспомнил, что каким-то образом с момента пробуждения курить ни разу не потянуло, а теперь захотелось куда сильнее обычного. «Не святой», — вертелось эхом на языке, а разум бил наотмашь: ну что, что там несвятого, что там такого же ужасного, как нарочные и автоматические манипуляции с людьми, для которых ты таинственно любим, бесконечный поток недомолвок и лжи, рокировки фактов и плотное воссоздание иллюзии «удивительного человека в хорошем плане»? Мутная история с амфетаминово-мефедроновой наркоманкой, жрущее с мясом чувство вины, неказистые попытки выстроить обреченные на троих отношения, сладкая слепота ради каких-то фантазий о предреченной встрече и предназначении друг для друга — так уж это «несвято», это ли грех, что никто не отмоет и не простит?       У тебя умирал кто-то на глазах?       Загоняться с полтычка и за каждое пустое слово (оно ничего не стоит в любом случае) просить прощения, такого же пустого, потому что гарантий притом никто не дает, что за ним все исправится и вылечится, — точно лучше, чем растерять в себе моральные ориентиры и жить сплошным «хочу», ни во что не верить, ничему и никому. Подсаживать редко подбирающихся к тебе сквозь глухой лес людей на катапульту замедленного действия, и в ожидании идеального мгновения для ее запуска вгонять им иглы под ногти в надежде, что знающие себе цену уйдут сами.       — Я хочу быть с тобой еще больше, чем раньше, — сказал Тим таким будничным голосом, каким треплется по пьяни об очередной найденной в интернете статье о публичных актах суицида. — Типа, намного больше. Но я постоянно парюсь из-за того, что с Васей у нас все более-менее норм, а с тобой такой пиздец бывает, что я иногда смотрю на тебя и мне стремно, вдруг я тебе уже не нравлюсь или тебе с нами плохо.       «Что ты скажешь, когда узнаешь про Веню?» — молчаливо спросил Марк, прекрасно понимая, что на это ответит Тим. Да ничего не ответит, когда поймет, в какого мерзкого во всех смыслах человека влюбился, поймет, что был влюблен в кого-то третьего и воображаемого похлеще Васеньки, что Марк осенью и Марк зимой — это никакой не Марк Маралин. Тим поймет, что никакого Марка в сущности никогда не было.       — Хочешь быть с человеком, с которым тебе тяжело?       Тим выдохнул с улыбкой и вкусно затянулся сигаретой.       — Вот поэтому с тобой тяжело.       «С вами не легче», — подумал Марк и сказал:       — Нам нужна «коммьюникейшн тьюб».       — «Коммью» чего?       — Пойдем.       Он уронил окурок в жестяную банку, вернулся в гостиную и стал обгладывать комнату непривычно ясными глазами, словно отошедшими ото сна и вечной мути вокруг.       — Че ищешь?       — Надо что-то трубообразное.       — Блин… Ну, у меня тубус есть, там две крышки снимаются.       — Неси.       «Трупообразное», — переиначил Тим про себя и покачал головой, в то время как плыл по зигзагу коридора до спальни Даши. Минуя закрытую дверь, за которой до сих пор спала Василиса, Тим хотел было войти и просто увидеть ее в безмятежном сне, но что-то жгло внутри, одергивало и убеждало: именно сейчас Марк скажет то, чего не сказал бы при ней, и делить это ни с кем не нужно.       «Делить», — мысленно повторил Тим и вытер потекшую кровь со шрама под носом. Она засолила на губах, оставила алый след на ладони, между большим и указательным пальцем пролегла белесая полоска чистой кожи, зажившей пятнадцать лет назад. Горло сжалось от пробившего тело мандража, Тим опять вытер кровь — никаких красных мазков и новых шрамов на руке не оказалось, изо рта исчез металлический привкус.       Тим взял в комнате тубус, на обратном пути закинул куртку в шкаф и нашел Марка сидящим на ковре. Рядом распласталось пальто. Маралин в кои-то веки сутулился и не пытался выпрямиться, гладил нечеткие узоры короткого ворса, и в груди зазудело так же, как от любого приступа под именем «я хочу тебя нарисовать». Тим даже бросил тубус на диван и покосился на маркеры и скетчбук на столе в углу, но сразу опомнился и сел вместе с коммуникативной трубой напротив Марка.       — Приводим трубу в «позишн намбер уан», — заговорил он и снял обе крышки, приложился ухом к одному концу самопального устройства и направил его в сторону Тима. — Я тебя слушаю, а ты говоришь про свои душевные переживания.       — Ладно, — Тим улыбнулся и на несколько секунд завис, прежде чем продолжить начатое на балконе.       Собственный тембр обволакивал пластмассовые стенки, казался ниже и суше того, что обычно возникало зеленовато-желтым, не то приятным, не то противным оттенком:       — Иногда я говорю с тобой о том, что я чувствую, и не слышу почти ничего в ответ. Вот как сегодня, я много чего сказал, а ты зацепился за отдельную фразу, типа, все остальное неважно. Я слышал один раз, как ты сказал «влюблен» про Васю, и то, это было за ее спиной. Но ты ни слова не говорил мне... Хотя бы нравлюсь я тебе или нет. Мне не то чтобы это прям надо, просто заметил эту херню и немного обидно.       Марк подумал, если кто здесь и являлся «удивительным человеком», то это определенно был Тим: кому еще взбредет в голову с раннего утра возвращаться к разговорам, принадлежащим всецело глубокой ночи? Когда во рту кислит от вина, тьма склоняет так близко обоих, что грани атомов стираются к черту, — Марк бы отдал все, лишь бы слова Тима можно было списать на пьяные откровения, в которых ничего и нет, кроме бреда и секундного помешательства, наваждения, блажи. Но было утро, предательски светло и по-трезвому, только сознание все равно раскалывалось в попытках записать это в память, не затеряться в цветущем поле, не вырывать его с дерном и не поливать бензином.       — Приводим трубу в «позишн намбер ту»... — Марк искусал губы и содрал зубами свежие корки, прежде чем поменяться с Тимом ролями. — Теперь ты слушай.       Он подставил ухо и покрылся мурашками от василькового голоса с отчетливыми до каждой крупицы шероховатостями:       — Раньше я признавался кому-то в своих чувствах. Ничего из этого не получилось. И я не хочу когда-нибудь потом вспоминать нас и понимать, что мои слова ничего не значили.       Тим представил, как Марк задыхается от тепла в легких, как его подташнивает от долбаных бабочек в животе и трясет точно так же, как трясло, когда они были вдвоем в одной постели, и Марк обессиленно спрашивал: «Ты никуда не уйдешь?» Тим представил, как Марк спрашивает об этом кого-то другого, дрожит в чужих руках, незнакомых, и как говорит: «Ты мне нравишься», «Я влюблен в тебя», «Я люблю тебя», но произносилось это скорее на языке жестов. Тим верил в то, что Марк говорить о таком в принципе не способен, сколько ни растапливай его стихами или прозой вслух. И сердце на миг замерло от мысли, что поверить в эти слова оно бы не смогло, настолько привыкнув делить все на два, как бы неоднозначно это ни звучало, и ждать столетнего дождя, после которого все бы всплыло и очистилось от немой гнили.       — Я правда часто веду себя как мудак. Но я хочу, чтобы ты знал…        «Знал наверняка, что я мудак», — самое логичное завершение реплики пришло в голову так же неотвратимо, как и нечто другое, уже не вызывающее никакого смеха над самим собой. Страшное, всепоглощающее, нечто, что вберет в себя до последней капли ушедших родителей, иссохшие веки в червивом гробу на берегах мглистого океана, дробь вездесущей трости вдоль позвонков или беспрестанный удар ложью с открытым переломом, мятные астры, иголку в мочке, разводы слез на чужих коленях и холод ободранных стен за углом.       — Мне ни с кем не было так хорошо, как с вами, — раздалось полушепотом в трубе, который и отталкивал, и безмерно притягивал. — Никогда.       Тиму захотелось переспросить десятки раз: «Прям никогда-никогда?» И какая-то часть сердца покорно соглашалась — так все и есть, так и есть, неужели не видно, как будто Тим не встретил Марка лишь четыре месяца назад. Тиму хотелось слышать это тихое «да» в ответ на все-превсе расспросы, обоюдно пытая себя и Марка надеждами невесть на что и питая обоих недосказанностью, граничащей с самым искренним враньем.       Какая-то часть сердца металась и билась о замерзшие истоки наивной веры, отринутой и крепко позабытой. Вспоминалась она от редкого осознания того, что Василиса никому не приснилась, Василиса есть, она реальна, как обманчиво горячие лучи солнца за стеклом в зимний день и дорожная пыль на шнурках кроссовок. Осознания того, что Марк тоже не снился, Марк никуда не исчез со своими странными фразами и зыбким нахождением где-то рядом и за тысячи космических миль отсюда.       — И я хочу, чтобы ты это помнил, — заговорил он снова, — что бы ни случилось.       Тим опустил трубу, исполосовал глазами черные бездны в складках штанов напротив и сказал:       — А что-то должно случиться?       — Все должно случиться, — Марк положил коммуникативную чушь на колени. — Ты это сам понимаешь.       — Бля, — нервно засмеялся Тим, — ты так говоришь, мол, ну чет херовое если произойдет, ну ты это, помни, что мне с вами было прикольно.       Тим подумал, это подошло бы чему угодно: в конце концов любое «прикольно» оборачивается чем-то херовым, и тебе больше ничего не остается, кроме как помнить, как ты был счастлив, как сильно… Может, и не любил, нет, но крайне стремительно к тому несся и ни за что не оглядывался. «Сильно» — даже в своем зачатке понималось, это не повторяется, это не повторится.       — Мне тоже с тобой и Васей хорошо.       — А без Васи?       Тим закатил глаза в фальшивом припадке и рассмеялся затем с Марком, хотя давно уловил в заевшей шутке долю нагой и подрывающей разум правды.       Вроде бы с Марком и так хорошо, вроде бы с Васей без Марка тоже, а стоило оказаться меж их огней, как хотелось разорваться и поделить себя поровну на каждого, лишь бы не видеть их вместе, лишь бы никто из них не претендовал на другого, лишь бы им, кроме Тима, никого было не надо. Потому что ничто так не заставляло стискивать зубы, как одна-единственная мысль о том, как Василиса касается Марка и как он дарит ей гребаные цветы.       Вот это, это нормально?       — О, а это че, — прозевала Василиса в коридоре с зубной щеткой и потянулась, — новая игрушка у вас?       — Да у тебя пошире будет, — сказал Марк, превратив коммуникативную трубу в подзорную.       — Ты че, охуел? — засмеялся Тим и ткнул его в бок.       — Ну все, тебе!.. — вскрикнула Василиса, метнулась в ванную наскоро сполоснуть рот и бросить щетку, а затем побежала прямо на Марка.       Тим успел выхватить трубу и кинуть ее в сторону от беса подальше. Вася повалила Марка и тщетно попыталась врезать ему, но он крепко держал запястья и не подпускал к себе разъяренные кулаки. У нее так ядовито зазеленела радужка, тонким поясом обвивая широкие зрачки, что подлинным грехом было бы не довести шаткие нервы до короткого срыва.       — Ты... ты!..       — Говно собачье, пидор вонючий? — сквозь смех продолжил Маралин.       — Ребят, может вы не... — промямлил Тим, и его миротворческое предложение утонуло в невнятных воплях Василисы. — Вась, у него же швы…       — Я тебе этот тубус в жопу засуну!       — Вот это фанта-а-азия, — пропел Марк.       Она вцепилась зубами в холодные пальцы, он рефлекторно ослабил хватку — тогда Вася замахнулась и рассекла ладонью воздух.       Щеку обдало нежным порывом искусственного ветра, бесовка остановилась возле лица.       Будь это все в каком-нибудь фильме, сладком кошмаре, а не реальности, Марк бы непременно воспользовался этой секундой, пока Василиса застыла на нем. Оглушил быстрым ударом, выкинул тело с балкона седьмого этажа и наконец дослушал Тима.       Сколько бы он ни говорил, у него на языке всегда оставалось что-то еще — чего, казалось, никогда не услышать, пока рядом была она.       — Тварина, — выдохнула Василиса и отползла назад.       Волосы ее растрепались, из макушки торчали взлохмаченные пряди, будто их никогда не причесывали. Теперь Тим заметил свою огромную футболку с Чубаккой вместо пижамной майки, подумал, что расчесывать ничего уже не хочется, а Марк мысленно нарек Васечку Чучелом.       — А че не вмазала? — спросил Марк и приподнялся на локтях, вытирая с себя запястьем попавшие на кожу брызги воды вперемешку с пастой.       — Ну, я могу, если хочешь, — сказал Тим безо всякой улыбки.       Он аккуратно подтолкнул Марка со спины, чтобы помочь вернуться в сидячее положение, и взялся за травмированную руку. На бинте проступили мелкие разводы крови — она была настоящей, — и Карельский огорченно цокнул, осматривая место вчерашнего ранения.       — Давай, че, в этот раз сдачи не будет, — пробормотал Марк.       — Вы дрались?       — Да не, — отмахнулся Тим, — так, фигня. По ебалу друг другу съездили и все.       — А почему?       Почему же, вот правда, почему?       — Из-за тебя, — оборвал Марк все шансы изобрести уклончивый ответ, и Тим затаил дыхание, проскользил глазами по Васе и уставился на Марка, типа, «ты че?» — Я сказал, что ты…       — Не надо, — перебил Тим и выпустил из рук чужую ладонь.       — А почему не надо? Отношения же должны строиться на искренности, да, Вась?       — Кто бы говорил…       — Марк сказал, — Тим запнулся и сперва передумал во всем признаваться, но внутри что-то замкнуло от помрачневшего взгляда Василисы, — Марк сказал, что мне нужно было переспать с тобой в клубе и на этом все закончить, что на самом деле я нихера не знаю и вижу тебя как-то не так. И меня это вывело из себя, поэтому я ударил его.       «Заткнись, пожалуйста», — просвистело в спутанных мыслях, но почему-то вовремя закрыть рот стало так сложно, как и отвести глаза от бледных губ Марка.       — Пять минут назад ты сказал, тебе ни с кем так хорошо не было, как с нами, и я не понимаю, как это и то дерьмо мог сказать один и тот же человек.       — А я верю, — выпалила Василиса. — Чувствовать себя хорошо вместе с кем-то и при этом вести себя с ним как мразь, что тут нереального, да, Марк?       — Я себя сегодня уже два раза мудаком назвал.       — Пошли бинты менять, — произнес Тим вполголоса и встал с ковра.       — Я сам…       Снизу, беззащитно бормоча это детское «я сам», Марк перестал внушать хоть каплю былого страха и тревоги. Тим подумал в тот момент, что мог бы раздавить эту «мразь» неосторожным шагом.       — Одной левой? Не муди.       — Не муди? — переспросил Марк и нехотя потащился в ванную.       Тим взъерошил напоследок Васе волосы, нагнулся и прошептал: «Прости», а она ответила: «Ничего, все в порядке, иди, вдруг у него швы разошлись». Рассуждения о диалектизмах удалились в коридор, оставив ее в одиночестве и звенящем в ушах «как-то не так». И сколько бы это ни резало мочки, сколько ни отрицай и отстаивай, за всем этим крылось нечто, которое въелось в стены совершенно другой квартиры.       Вася взяла тубус и вслушалась в морскую тишину, представляя, как эта цилиндрическая раковина цедит: «А она обещала, помнишь, вот здесь стояла с тобой, она обещала, что все расскажет, просто "не сейчас", и с тобой это "сейчас" никогда не наступит. Потому что ты нарисовал себе того, кого не существует».       Василиса вспоминала монотонный голос Тима, который читал ей сказки, читал романтическую притчу о том, как художник зарисовал свою музу до смерти, как он бросил писать лишь тогда, когда не оставил от живой красоты ничего, кроме ее жалкого и безмолвного запечатления на холсте.       Портретом в полный рост, линия за штрихом, цвет за серостью Василиса растворилась в воздухе, стала размером не больше мотка карандашной стружки и вошла в окаменелую тьму бесконечного тоннеля, пала на колени и зацарапала ногтями по ржавой поверхности, покрытой липкой густой грязью. С мерзким скрежетом они стирались, мешались с медной пылью и слякотью, и когда она защипала в прорезях надорванной кожи, Василиса проползла дальше, пока не наткнулась на чьи-то холодные гладкие ступни со сросшимися вторым и средним пальцами.       У нее были точно такие же, мама называла эту особенность младшей дочери, своего Лисенка, «дьявольским копытцем», и которую никак не называли ни Тим, ни Марк, предпочитая молчать об этом настолько, что ни разу не выделили эту часть Васеньки-Васечки в расслаивающихся этюдах.       Стоило чуть сжать ноги, как ледяная корка растрескалась. На ощупь паутина простерлась вдоль лодыжек и голеней, бедер и таза, впалого живота и выступающих с одной стороны ребер, сквозной треугольной дыры посередине плоской груди, неестественно выгнутой шеи — это ни мать, ни отец никак не называли, это называл Марк «Идущей женщиной», которой идти было некуда, а Тим — красотой, какой он никогда и ни в ком не видел. Дрожащими руками Вася погладила на прощание кольцо в ноздре и два шарика штанги в левой брови, достала изо рта трупа бумажку. Листок мягко светился сам по себе, позволяя прочесть размытые слюной строчки:       милый, затыкай мою каждую фразу       каждым шрамом и ссадиной нарисуй       губами своими на моих поцелуй              можешь даже поднять на меня руку       выбить из меня все, что не нравится       я и с синяками буду для тебя красавицей              Клочок бумаги взмыл ввысь, и в темноте с ним заметались сотни светящихся обрывков старых стихотворений. Шуршание их полета раздавалось нестройным хором прерывистых вздохов, поодаль слышался заунывный плач со словом «пожалуйста» на повторе, и где-то там же поблескивали золотом и гасли две фигуры, одна из которых пресмыкалась на коленях перед второй.       Василиса бросилась вперед, стирая голые пятки о шершавый металл и поскальзываясь на грязи, поднималась и бежала за двумя точками, что все уменьшались вместо того, чтобы застыть на месте и дождаться. И когда они наконец пропали, во мраке выплыл собственный образ: эта Василиса танцевала в воздухе под глухой белый шум. И точно так же, как осенью, Тим протянул ей руки, взял за талию и легко спустил к себе, только теперь его никто не повел на улицу курить, теперь он не сопротивлялся поцелуям, не спрашивал имени, лез под футболку и юбку, ничем не отличаясь ото всех остальных мальчиков из клуба, предлагал уехать отсюда и снять номер в ближайшем отеле, обращался в пепел с рассветом и никогда не искал встречи, и никакого Марка в жизни затем не появлялось, а ворох портретов на горизонте стремительно таял.       Шепот возобновился прямо в ушах: «Нет никакой прекрасной незнакомки из метро, которую ты магическим образом встретил снова, есть только тупая девочка с кривыми ребрами, которую ты должен был трахнуть в толчке этого дешевого клуба — на отель денег у тебя все равно не хватило бы, — и забить нахуй, потому что вы больше никогда не увидите друг друга, потому что в ней ничего нет».       — Ничего в ней нет, — громче продолжили стены, — в этой потаскухе, у которой до тебя было миллион таких бухих первых встречных, неужели тебе непонятно, зачем она туда пришла?       И совсем иной, почти незнакомый ласковый голос перебил терзающую правду не меньшей истиной:       — Вась, ты такая хорошая.       В плечах потяжелело от чего-то теплого, и лицо зажгло словно от внезапных пощечин. Василиса не заметила, как подошла к противоположному концу коммуникативной трубы, и мглу развеял пасмурный дневной свет и смирный снегопад.