Спорынья

      — Брассерия — единственное нормальное место, где можно выпить пиво. Настоящее бельгийское, фландрийский эль какой-нибудь, отвал башки. Пьешь и прямо чувствуешь разницу, оно и на вкус дорогое, это как «Изабелла» за две сотки из пакета и аргентинское, ну, хотя бы за косарь.       Марк не смолкал на протяжении последнего квартала, смаковал всплывшие в разговоре брассерии с их широким ассортиментом и глубоко зарывал в себе бестолковые вопросы перед скорой встречей. Кажется, столько их не вызывало даже истертое в бахрому приглашение Тима пойти на двойное свидание с Василисой и Полиной. За время прогулки и посещения колеса обозрения в Горьковском парке кипящие мысли сковали невинные карусели, укрытые от снега брезентом лебеди-кабины, запах печеного попкорна и свежей сахарной ваты. Чем дальше за спиной оставались колонны-подпорки сферообразной крыши ротонды, видевшей десяток поколений до сегодняшних гостей, тем труднее было идти по улицам Перми в куртке Карельского.       — Что-то ты ни разу нас в брассерии не водил в Москве, — сказал он, заворачивая ко входу в таинственный «тулук». Внятно его Тим так и не удосужился описать: «Да ща придем, и все поймете». Исчерпывающе.       — Свожу.       Спуск в теплое подвальное помещение венчал стул, приклеенный или прибитый, прикрученный или держащийся на добром слове, ножками он свисал вниз по диагонали. Не только стул занимал потолок в этом баре-небаре, кофейне-музее, но взгляды Марка и Василисы зацепились именно за неровно торчащее сидение. Затем глаза стали хаотично обшаривать деталь за деталью, пол за стенами, носики металлических, чугунных и керамических крохотных чайников, заржавевшие броши и деревянные бусы, начищенные блестящие пуговицы, растрепанные книги, шарфы и маленькие коврики. Жестяное ведро и фарфоровые куклы, тряпичные, гжель и хохлома, колоды игральных карт — из киоска и сувенирные, — таро теней и обыкновенное, томик Жюля Лафорга и полное собрание Марциала, «Армянская кухня» и «Выращиваем огурцы по лунно-месячному календарю».       — Блин, как круто! — завороженно пролепетала Василиса позади. — Похоже на «Дом, в котором…»       — Что-то есть… Бегло читал ее, — сказал Тим, — плохо помню.       — Марк, а ты читал?       — На половине остановился.       — А ты прочитай, обязательно прочитай, тебе понравится!       Зал-прихожая внизу лестницы была впору Дюймовочке, здесь теснилась барная стойка и круглые, квадратные столики со стульями, подбитыми псевдопарчевыми, хлопковыми в горошек подушками, вовсе без них, с витыми и безыскусными прислонами и щитами. Слева дверь скрывала помещение для некурящих, а возле бара ютился дверной проем. За стойкой курила девушка в вязаном платье, барменша о чем-то с ней неразборчиво говорила с выпавшими кое-где подчистую гласными. Тим выхватил на ходу с одной из полок папку с меню и повел в узкий коридор, за которым расположилась просторная комната с высоким потолком. Часть ее была занята посетителями с высушенными голубиными лапками и скрепками в качестве сережек, с голыми мочками, с шерстяными шалями на плечах, без них. Карельский быстро приценился и сел на кожаный диван за первый попавшийся ткацкий стол с чугунной педалью, крайне ловким для трезвости движением рук избавился от верхней одежды — в уголке рядом прибеднилась напольная вешалка, — развернул меню от себя и поблагодарил подошедшую барменшу. Она принесла металлическую пепельницу и ушла за стойку.       — Предлагаю офигенную медовуху, всегда беру ее.       Тим не менее ловким трюком достал из кармана куртки пачку сигарет с газовой зажигалкой, закурил и утонул в мягкой спинке дивана.       — Тут можно курить? — спросила Василиса.       — Медовуха за сто двадцать рублей?       — Ага, курить можно.       — Марк, это обычные цены за МКАДом!       — Медовуха за сто двадцать рублей, — повторил Марк и сощурился в тщетных попытках осознать прайс-лист заведения почти в самом центре города. — Пол-литра, сто двадцать рублей медовуха…       Василиса повесила пуховое пальто, заняла стул напротив дивана и кивнула в сторону Тима.       — Ты, может, сядешь? Думать стоя тяжело, наверное.       — Мне тут жить противопоказано, — подытожил Марк и неспешно расстегнул парку, а потом погрузился с ней в руках на свободное место возле Тима.       — Ты еще про хаты у Горьковского за тридцатку не забывай, — с улыбкой сказал он и убрал вторую куртку.       — Походу в Пермь переезжаем.       — Это вы в Нижнем не были!       — А ты не звала, — прибавил Марк.       — А вот и зову, зову! Весной поехали, поехали?       Тим только вдохнуть успел и приоткрыть рот, да тут же осекся.       — Знаешь, Вась, — продолжил Марк, взявшись за меню, — мне так нравится твой оптимизм, прелесть.       — Марк хочет сказать, у нас по учебе непонятно че весной будет, — перевел Тим. — Ну, сессию зимнюю сначала норм закрыть надо, потом там зачеты и курсачи всякие могут быть, короче, сложно. Но вообще-то есть майские, можно на них сгонять. Или проебать неделю в апреле…       «Марк хочет сказать, весной у нас непонятно что в жизни будет, — проворчал Маралин в своей голове и всмотрелся в бинты на правой ладони. — У нас непонятно что даже сейчас».       — Давай без последнего, — сказал он.       — Да вы че такие зануды!       — У тебя родители разве не сменили замки?       Вопрос Тима повис над столом и мгновенно заставил незаметную ранее музыку на фоне звучать громче, да так, чтобы все поганые мысли приглушило вместе с битой плиткой на стенке крыльца родного подъезда. И снова в ушах раздался будто игрушечный лай Сопельки (ну какая из этого пекинесика Жордана?), переливы дверного звонка и скрежет ключа в не поддающейся замочной скважине, тихие всхлипы с эхом, а костяшки засаднило по старой памяти от остервенелых ударов в дверь.       — Прости, как-то резко получилось, — пробормотал Тим и поджал губы.       — Да ладно, неважно, — Василиса покачала головой, вытащила без спроса сигарету из чужих «Мальборо» и тоже закурила. — Я про отели думала так-то.       Пальцы деревенели с каждой затяжкой, они вовсе не ворожили плавностью как прежде. Дым пропитывал тело, едва видимая дрожь в нем засыпала и пробуждалась лишь легким ознобом. Родители есть, родителей нет и податливого замка тоже, а без мамы и папы ведь лучше, правда? Правда?       Два года назад ты же мечтать о таком не могла, правда?       — А с другими родственниками у тебя как? — вмешался Марк. — Бабушки, дедушки, тети, дяди?       — По папе родителей нет давно, по маме бабушка сожрет как увидит. А деду ничего не говорят, у него сердце слабое… Он думает, я в университете учусь. С остальными не общалась толком. Ну, есть у папы сестра младшая, вот она классная, я у нее ночевала, когда приехала.       — А твоя сестра?       — Влада? Она с мамой и папой живет… Так мы будем заказывать что-то или как?       — Там надо на бар подойти, — заговорил Тим и приподнялся.       — Да вы сидите оба, я сама.       Василиса затушила сигарету, встала из-за стола и нащупала банковскую карту в джинсах — доставать не стала, как бы Марк с Тимом не опомнились и не всучили свои. Так, одернула кофту и пропала в пожухлом коридоре и отдающим озоном прошлом. «Поедешь в Москву — блядью будешь», — захрипело пьяное замечание деда в такси. «Дедушка, — хотелось тогда ответить, — я уже такая "блядь", что вам и не снилось». Это дедушка не видел остриженных и порченых краской волос, пирсинги и тоннели, татуировки, дедушка говорил это незадолго до приступов срочных преображений накануне и после переезда в Москву. «А чем не блядь, одиннадцать человек, из которых с девятью потрахалась за десять месяцев», — посчитала Вася.       — Нострадамус ебаный, — беззвучно выругалась она, а продолжила вслух: — Можно три вишневые медовухи, пожалуйста.       Пока барменша исчезла в глубине импровизированного склада под барной стойкой, Василиса искоса принялась изучать замшевые темно-бурые ботфорты посетительницы рядом. Она до сих пор курила, потягивала беспросветное содержимое пол-литрового бокала, похожее на стаут.       — Грустно вам? — сказала она так, словно бы ни о чем не спрашивала, это знак вопроса в конце сам норовил объявиться. Голос девушки звучал ровно, совсем не дергался и промазывал уши нестерпимым желанием говорить с ней.       Вася быстро подняла взгляд, развернулась в пол оборота и, прежде чем что-то ответить, рассмотрела лицо с кажущейся в полумраке идеальной кожей, румяными яблочками щек и ясными зелено-голубыми глазами. Жемчужные волосы холодного оттенка были убраны в безукоризненный пучок навроде тех, какие делают себе балерины. Василиса подумала, как растрепаны ее собственные волосы от пережитого снегопада, как стрелки на веках смазались и подсохшая тушь осыпалась с ресниц, а губы превратились в полоску засоленной почвы пустыни.       — А почему вы решили, что мне грустно?       — Я в своем роде психолог, людей читаю.       «Вот это заявочка», — фыркнула Бестужева, прикусила нижнюю губу и содрала резцами лепесток отслоившейся кожицы.       — Вы прям психолог? Учились?       Незнакомка бархатно (а как иначе она могла?) и негромко рассмеялась, обнажив отбеленные зубы с пожелтевшими у десен клыками.       — Нет-нет, это я так, для себя, — сказала она и отпила пиво. — Физиогномику люблю, например.       — Физиогномика? Это чтение по лицу?       — Определение личности человека по его внешности, да.       — И что про парней скажете, с которыми я пришла? — спросила Василиса.       К тому времени барменша наконец поставила перед ней три заветные пластиковые бутылки, напоминающие маленькие бочонки, стопку высоких стаканов и терминал. Вася приложила карту и тихо промямлила «спасибо».       Девушка за баром немного отклонилась, заглянула Василисе за плечо. Из коридора открывался обзор на диван, где сидели Марк с Тимом, слишком поглощенные разговором между собой, чтобы обратить внимание на любопытную Варвару чуть поодаль.       — Этот мальчик в черном очень не уверен в себе… И он таким будет всю жизнь, — вынесла она вердикт и отклонилась обратно. — А рыженький, — она повела сигарету в сторону, — типичный абьюзер. Такой хороший сначала, а потом бежать от него надо.       Вася обернулась и посмотрела на то, как Тим протирает очки салфеткой и проверяет линзы на свету, а Марк что-то рассказывает и неотрывно наблюдает за кончиком тлеющей над пепельницей сигареты.       — Мне кажется, вы что-то перепутали, — пробормотала Василиса с полуулыбкой и убрала банковскую карту в карман. — А про меня что скажете?       — Вы милая, но такая, знаете, стервочка. Не ладится у вас с девушками… А ваша близкая подруга вас однажды до смерти обидит.       — Но у меня нет никаких близких подруг.       Вася, забрала напитки, стаканы и поспешила в соседний зал. «Близкая подруга… Поля считается?» — подумала она и села за стол, параллельно расставляя заказ методичным кругом.       — Ты какая-то грустная, — сказал Марк. Он вскрыл одну из бутылок и без особых надежд поводил возле носа горлышком, слегка поморщился и налил полный стакан вслед за Тимом и Василисой.       — Что, тоже физиогномистом заделался?       — Почему «тоже»?       Она подалась вперед и вполголоса заговорила:       — Я с девушкой у стойки болтала. Короче, она сказала, что за физиогномику шарит. Про вас хрень какую-то несла и про меня… Ну, я не скажу, что там было, а то вдруг вам обидно будет.       — Да ниче не обидно, расскажи, — попросил Тим и отхлебнул медовуху.       Василиса пересказала слова незнакомки и запила их жадными глотками, только бы поскорее избавиться от странного наваждения, словно бы что-то в этом псевдонаучном бреду являлось истиной. Марк расплылся в широкой беззубой улыбке, а Тим нахмурился, снял и вновь протер очки, прежде чем водрузить их на горбинку.       — Если я «очень» не уверен в себе — это оскорбление для тех, кто реально не уверен в себе, — произнес Марк. — Че скажешь, арбузер?       — Ниче, мне Стасу позвонить надо, опаздывает… Ща выйду и вернусь.       Тим поднялся с дивана и накинул старую куртку, которую проносил всю прошлую зиму, ноябрь и март, и которая хранила в себе, кроме забытых мятых купюр, перманентное нервное истощение; захватил со стола сигареты с зажигалкой и двинулся на выход. «У вас это от стресса», — выносили вердикты врачи после всевозможных обследований, назначенных с подачи заботливой матери. «Какой у тебя может быть стресс в семнадцать лет? — говорила она с тем же одичалым взглядом гиены-лани. — У тебя все в жизни есть, мозги на месте, экзамены сдашь, чего переживать?» Тим принимал седативы на травках и глицин, в ночь на выходные капал что-нибудь на основе фенобарбитала и думал: «Мам, если бы дело было в этих ебучих экзаменах, боже, вот бы кроме них ничего не было».       Ненадолго ноги замедлились на лестнице, ведущей наверх, чтобы дать секунду-другую глазам выжечь в одинокой посетительнице обугленную бездну. Корень языка закислил, горло сдавило от хлынувшего потока оставленных в этом городе перечеркнутых историй, мерцающий диафильм из них застилал любые намеки на Василису и Марка. «Такой хороший сначала, а потом бежать от него надо», — вертелось в голове на повторе, и ступени под ногами сползали. На руках мерещилась густая подсохшая кровь, из-под век ярчил пронизанный солнцем пыльный воздух в тополином пуху и гас, опадая в ладони. «Просто не думай об этом, блять», — каким бы гениальным это волшебное решение всех проблем ни казалось, не думать по-настоящему было невозможно. Так, запихать все в дальний ящик насильно и долго вслушиваться в почти что морской прибой личных теней.       Что, страшно стало?       Ты же так хотел нормальных отношений, Тим.       Честных.       Почему ты не расскажешь им, какой ты на самом деле?       Как думаешь, они останутся с тобой, когда обо всем узнают?       Зато честно.       Тим вырвался наружу, трясущимися и вспотевшими пальцами добыл сигарету с огнем и судорожно закурил, часто, в такт разогнавшемуся пульсу в сопровождении стука в ушах, а к телефону не притронулся. Стас недавно писал, что задержится, и звонить ему было бессмысленно, а вообще-то было бы очень даже кстати ему позвонить. Позвонить Ксюше… Да ну, не та уже дружба (а какая она?), чтобы вот так звонить, когда чуть поплохело и отбросило от скалистого берега в шторм. А что Василиса и Марк? Василиса и Марк ничего не знают. Как удобно. Хотя Марк все-таки что-то знает, и знает наполовину по внезапно разбитым губам, которые Тим поцелует после удара.       Небо рано скатывалось во мрак, как и положено зимой, зажигались придорожные фонари, а сердце неторопливо успокаивалось. «Через месяц день рождения», — вдруг вынырнуло поверх гнилостной каши из мыслей, да никакого дня рождения не хотелось с таким нетерпением, как лет в пять. Почему-то вместе со временем закончилось и что-то внутри — а так должно быть? В сознании раздалось почти шепотом или шорохом: «А если тебе показалось, будто какая-то Москва тебя спасет? А если все было напрасно?» Да, наверное, тупее всего надеяться, что побеги от всего в мире обязательно спасут, а потом раскрошиться от одной фразы физиогномистки, все равно что цыганки с вокзала, которая надурит в два щелчка и оберет до последнего гроша.       Тим смотрел на небо до того, пока фокус взгляда не потеряется безвозвратно и разум хоть на секунду перестанет ощущать мертвый клей между собой и мерзотным существованием. Колени ужасно ослабли, дыхание замирало и близилось к тому, что бывает во сне. Чувствуя, как тело рвано тянет к земле, Тим собрал жалкие крупицы сил, отправил окурок в заснеженный мусорный бак и спустился обратно в подвал.       На барную стойку Карельский поклялся попросту не коситься, вернулся на диван и сел так, чтобы Василиса заслоняла собой вид на коридор. На столе к тому времени появились новые бутылки, а щеки у Васи и Марка зарделись и глаза налились блеском. Под легкими что-то зашевелилось, как ветерок перебирает листья в прохладный час июньского утра, и снег там, на улице, живо исчез.       — Ну, где твой Стасик? — просипел Марк под боком и откинулся на спинку дивана так, что теперь соприкасался с Тимом коленями, а локтем иногда задевал в районе талии и бедер, когда стряхивал пепел с сигареты или брал стакан.       Касался Марк настолько случайно, что со стороны о чем-то подумаешь лишь после пристального наблюдения. Как-то так же касался на парах и в метро, хотя там было больше замкнутого пространства, а значит и случайные жесты чередовались с подлыми нарочными. Сейчас от них не крыло в том плане, когда хочется запереться в квартире Маралиных и согреть постель в спальне-гостиной или хотя бы спрятаться в аудитории на кафедре иностранного, сейчас гораздо сильнее хотелось положить голову на плечо, каким бы неудобным оно ни было, и просидеть так вечность, никуда не идти, никуда. Слушать голоса Василисы и Марка, их смех, пить эту отдающую спиртом медовуху, курить и говорить о чем-нибудь, постепенно вытравить из себя прошлое и запамятовать, кто ты есть.       — Стас через полчаса будет, — наконец выговорил Тим.       — Долго как-то, — пробормотала Вася. — А красиво здесь, я в таких местах не была… Спасибо.       — Мне-то за что? — засмеялся он. — Кстати, тут вещи все посетители жертвовали.       — Сюда бы хлам из Васиной комнаты…       — Это какой такой хлам?!       — А мишка зачем тебе?       — Он спит со мной, говорила же!       — Василиса, девятнадцать годиков, — разулыбался Марк.       — Ты свою комнату видел? Да она на детский сад похожа!       — Все для тебя.       Василиса отпила из полного стакана несколько глотков и с грохотом опустила его на стол. Ее щеки покалывало от насыщающего кровь алкоголя и прикованных взглядов, в которых влажные губы медленно наливались алым.       — Может поесть что-то возьмем? — рассеянно спросила Вася и подобрала со стола меню.       — Ты есть хочешь?       — Да на закусь что-нибудь норм, — сказал Тим. — Хотя я больше штрудель у них люблю.       — А ты часто здесь бывал? — уточнил Марк.       — Ну, да… С кем только не был.       И пока Василиса меланхолично изучала скудный перечень чего-то незначительного к спиртному, а спереди доносился низкий голос Тима вперемешку с мягкими комментариями Марка, ее легкие наполнила теплая дрожащая щекотка от того, что все впервые за долгое время, кажется, в относительном порядке. Траты идут впритык с объемом зарплаты и чаевых, партнер — не мудак, который тебя ни во что не ставит, нет никаких рисков в пьяной ночи поймать букет ЗППП. Все остальное приложится, все остальное — второстепенно. Марк со своими порезами на ладони как-нибудь разберется, не глупый же, а Тим чего, а Тим бокалы не давит.       Щекотка сменялась прогорклой стужей, полный стакан — пустым, смазанные фоторамки с гербарием в полумраке — отчетливыми пальцами над пепельницей. Штрудель (опять что-то с вишней) и правда вкусный, еще бы без шарика мороженого — чума.       — Я отойду ненадолго, — сказала Василиса, доедая десерт. Она взяла салфетку из стальной подставки и развернула ее, смяла и лишь затем вытерла рот.       Тим кивнул, прежде чем Вася ушла. И когда она ушла, склонился к самому уху и полушепотом произнес:       — Дай мне ее рюкзак.       «Ее рюкзак» под столом рядом с Тимом, маленький чудесный рюкзак, полный всяческих замечательных вещей, непредназначенных для глаз какого-нибудь Марка Маралина, ждал и жаждал их.       Хотя Марк после своей просьбы тут же отдалился, мочку до сих пор ласкало разгоряченное выпивкой дыхание, и шею усеяли мурашки.       — Не буду я тебе давать ее рюкзак, — выдавил Тим.       — И зря, — поругал Марк и встал с дивана, подошел к месту Василисы. Нагнулся и расстегнул молнию основного отделения, вынул со дна что-то книгоподобное.       — Марк, я не думаю, что это хорошая идея… Брать без разрешения что-то у Васи.       — А мы быстро, — пообещал Марк и возвратился к Тиму, листая на ходу блокнот. — Я иногда смотрю, что нового она пишет. Очень занимательно. Когда вы стали встречаться, про ваш поцелуй под аркой она писала «твой ошейник был лучшим подарком».       Внутри все жгло от того, каким заповедным, запретным кажется все то, что Марк так небрежно и легко потрошит. Да, наспех, но что с того? И видишь это, а сделать ничего не можешь, настолько спирает, господи, словно кто-то выплескивает томатный суп на полотна кисти художника, поглощавшего желтую краску в надежде обрести счастье.       — Ты так говоришь, будто для тебя это развлекуха, брать и читать что-то личное.       — Я же сказал: «Занимательно».       Марк резво перебирал страницы на коленях, нечаянно надрывал по верхнему краю у корешка и все равно не мог сдержаться, пожирал строчки за строчками и разражался на части из них невнятным шепотом.       — Она в любой момент прийти может.       — Честно, мне глубоко похуй, если она спалит. А вообще, она не вернется так сразу, скоро Стас придет, у нее макияж по дороге сюда растерся, она пока поправит его, пройдет несколько минут. Несколько минут — это ужасно много, Тим. — Марк на секунду поднял возбужденный взгляд на Тима и тише добавил: — Отвратительно много.       — Я все равно против, — пробормотал он и достал сигарету из красно-белой пачки на столе, закурил. Тим пялился уже прямо на ботфорты долбаной физиогномистки, из-за которой поплохело полчаса назад, а сейчас они явились спасительным якорем в растушеванном пространстве. И то, они тоже покачивались, так что Тим навел фокус куда-то влево и вверх, на потолок и приклеенные к нему перья и декоративные ножны.       — Я две недели не читал, что-то же она должна была сочинить, — тараторил Марк под боком и оглушительный лязг разоренной поэзии. — О, нашел новое. Про тебя, кстати. Много она про тебя пишет.       — Завидуешь? — выпалил Тим, стряхнул пепел и осушил стакан крупными глотками — от них душа окончательно вскипела.       — Мне нравится, слушай, — продолжил Марк, — Жаль, не дописано. Я прочту тебе, если ты сам не хочешь.       я не буду за тебя молиться       за твою силу       твое спокойствие       улыбку и разум       твою жизнь       Карельский то ли действительно сдался, то ли потерял дар речи с первыми строфами, то ли бес его знает, но курил молча. Марк читал размеренно, насколько это было возможно, и все же спешил, а в строчках без переносов звучал без пауз, верил, что именно так и нужно, так и написано:       я не буду молиться за твое счастье       твою добрую мать       что кричит за спиною       за твой шрам над губою       острые уголки коленей       локтей       клыков       тени       в зимний вечер на моих ржавых пружинах дивана-постели я смотрю на тебя как всегда без причины       и знаешь, мне так страшно       я молюсь за твое беспокойствие       твои разбитые кулаки о чужое лицо       твои мозоли на пальцах от усердного менязапечатления в лунном танце без единой лампочки, свечек и в ночь       подоконники такие холодные       нам не хватит и тысячи одеял и шерстяных скомканных пледов с россыпью катышков и в разинутых дырах моего стихотворного бреда я вновь найду тебя       я молюсь за твою тревогу       твои слезы, которых я ни разу не видела       Марк перестал читать так же резко, как иссякли чернила, захлопнул блокнот и отдал его Тиму. В эхе прочтенного, вызволенного из бумажной клетки он упорно не решался тронуть книжку самостоятельно, захлебывался этим жарким «про меня, про меня» с красно-апельсиновым осадком, сладостным предвкушением разговоров в ночи с Василисой и оттеняющей его вспышкой лихорадки от мысли, как звучит каждый стих для Марка и что он для него значит.       — А я плакать не умею, — со слабой улыбкой сказал Тим. Осторожно погладил выступающие золотистые орнаменты на черной кожаной обложке, как бы не содрать напыление ненароком, и спрятал украденное в рюкзаке Василисы под столом. — У меня слезы бывают неконтролируемые, но я ничего не чувствую, когда это происходит. В смысле, не чувствую, что я плачу, как было в детстве.       — Она боится тебя, Тим.       — Она? Боится меня? Я ничего плохого…       — Что может заставить тебя прекратить общение с человеком?       Тим долго затянулся, прежде чем ответить. Ответ в прозрачной оболочке корчился на поверхности, пробирался чертами по ней, источал кислую вонь или чистый больничный запах, смотрел на Тима беззащитными желтоватыми бельмами. Он косился на узкие окончания путей, в которых раз за разом находил себя, и неосознанно с шумом вдохнул прокуренный воздух.       — Проблемы с наркотой типа того, что у Юли было. Но Вася же…       — Видишь, ты уже все нарисовал. Я ничего не хочу сказать, Тим, просто дай ей понять, что ты не очередной парень из ее прошлого.       — Много ты про ее прошлое знаешь.       — Я ничего наверняка не знаю. Все, что я знаю, — Марк кивнул в сторону рюкзака, — вот здесь.       — И что я, по-твоему, должен сделать, чтобы она меня не «боялась»?       Давай, скажи мне, Марк, скажи, что делать, ты же ее так понимаешь, ты же как сим-сим открыл-вскрыл и распробовал, а я нихуя не понял за столько времени.       — Покажи, что ты хочешь знать ее по-настоящему. У тебя есть ощущение чужих границ, очень крутое ощущение, я вот их не вижу. Ты можешь гораздо лучше сойтись с человеком, чем лезть под кожу как я.       Слова Марка ползали вдоль паутины вен, покалывали знакомым зудом и цеплялись крючками за мягкие ткани, скручивали их и внушали волны причала, от которого вот-вот унесет. Внушали провалы в небесные ямы, от которых внезапно, пускай не всерьез, но падаешь. Слова Марка шли чернеющим шумом на экране и гудели в затылке на каждом повороте диалога, полного честности или блефа, а попытки перенять руль наталкивались на приросшие к нему руки и покорное смирение перед ними.       — С каких пор ты хочешь, чтобы я сблизился с Васей?       — С тех самых, как тебе взбрело в голову предложить нам встречаться втроем.       «А ты согласился», — подумал Тим, но ничего не сказал. «И как ей в глаза смотреть?» — подумал Тим, когда вспомнил следом и ошпарился, оттого что Василиса вернется и надо как-то жить дальше с этим гадким фактом прочтения ее стихов без спроса, и Марк в этом вовсе не виноват. Заткни уши, уйди, заткни его кулаком или чем-то с лезвием, да хоть вырви все стихи из этой записной книжки, скомкай листы и перекрой ими глотку. Но Тим даже не пошевелился, и теперь краснел вдвойне, забывал, как дышать, и признавал, что хотел бы услышать эти «все» от корки до корки.       С растертым макияжем или поправленным, в одолженной футболке с Чубаккой или своей акриловой кофте, Василиса до сих пор хранила в себе тьму стихотворений, прочесть которые можно было лишь в тайне от нее. Или ждать, когда она в порыве невесть чего возьмет заляпанный пивом подвернувшийся лист бумаги и настрочит все, что есть на уме, подарит тебе и бросится нести бред о том, как она не умеет и не может.       Василиса неизбежно вернулась и села напротив. Из рукавов ее кофты крупной черной вязки с серебристыми нитями торчали перистые облака с катышками, из-под круглых прорезей немногим выше груди едва проступала голая кожа и бежевый хлопок белья.       — А ты чего так загадочно улыбаешься? — спросила Вася у Марка и отпила медовуху, сама разулыбалась хуже того, что было до ухода.       — Ничего, — Марк покачал головой и расплылся в предательской улыбке, совсем подло — прыснул.       — Да что такое?! — с распахнутыми глазами вскрикнула Василиса.       — Мне у Набокова вспомнилось… «Машенька», мы с Тимом тут Solus Rex обсуждали сначала, вспомнилось… Я Тима спросить хотел опять, когда Стас придет, а я…       — Ты про «ваша жена приезжает в субботу»? — уточнил Тим с чересчур ожившим тоном и чередой жестов, бойко и одновременно занимающихся сигаретами, бокалами, очками, зажигалкой, телефоном и неровно лежащим на столе портмоне Марка.       — Да-а, — с удовольствием подтвердил он и забрал кошелек из сошедших с ума рук Тима, пока Василиса хмурилась и пыталась найти хотя бы толику логики в происходящих движениях, да ласково окрестила про себя пародии на Колина с Горноцветовым «долбоебчиками». — Ваша жена приезжает в субботу, так где там твой Стас?       — А вот и он, — кивнул Тим на дверной проход, в котором зарумянился только с мороза Гаев. И вмиг налипли паршивые мысли о том, что если вскочить и обнять, то Марк не оценит, а вроде не вскочить и не обнять — нельзя. Полтора года…       Их будто и не было.