Спорынья

      — Как мило.              Василиса стояла в дверном проеме с мокрыми волосами, торчащими в разные стороны. Осыпавшаяся тушь и красная помада пропали, уступив место чистой коже с вкраплениями капиллярных сетей. Растянутая желтая футболка Тима свободно колыхалась от малейших движений и прикрывала лишь верхнюю часть мраморных бедер. Выше на ткани блекло проступал продолговатый череп, из которого ветвились рога некогда отчетливо и по-черному. Сейчас же краска напоминала вечерний визаж Бестужевой.              — Это у тебя месть такая? — спросил Тим с улыбкой (той, где вылазит наружу клык) и пощупал мышцы вверху лопаток на спине у Марка. — Спать идем?              — Ага, — выдохнул Марк и отлип от горячего торса, пропахшего хвойным гелем для душа.              Прежде чем уйти окончательно, Марк взял кружку с чаем и попробовал его. Горько-сладкий, отдающий спиртом и едкими травами, а чай вдобавок пакетированный — гадость. Марк поморщился и оставил ее от себя подальше, скривился и побрел в коридор с хрипами «гадость». Внимание на пороге кухни захватил принт у пестрой футболки — внутри все вмиг оцепенело и зашуршало реверберацией «косуля». Оцепенение так же быстро исчезло, только фокус взялся за имитацию паркета в рисунке линолеума.              — Марк, тебе полчасика на чистку дымохода, — бросила вдогонку Василиса, рассмотрев в зеркале шкафа-купе расстегнутые пуговицы на рубашке.              — Вась, ты допиздишься, — донеслось где-то из середины квартиры, — я же реально тебя на анал разведу…              — На чего-чего он меня разведет? — промямлила Вася и качнулась к холодильнику.              С первым же шагом она начала было терять равновесие в полете навстречу ко всевозможным острым углам, но чьи-то заботливые руки очень кстати легли на талию и под локоть, помогая удержаться на ногах и выпрямиться.              — До тебя две рюмки «егера» добрались? — спросил Тим за спиной.              — А че.              — Ниче. Ща я, чай допью…              — Погодь…              Василиса отшатнулась, и Тим с последними моральными силами приготовился ловить ее. В этот раз она уверенно врезалась в косяк дверного проема, смягчив падение ладонями. Тим все же подошел ближе. Так, на случай, если гравитация опять выиграет.              — Ма-арк! — громко позвала Василиса. — Тебе помочь не надо с душем?              — Бля, точняк, у него ж швы и бинты… Ну, он как-то мылся до этого? — пробормотал Тим под нос, а затем крикнул: — Ма-арк, тебе там с головой, может, помочь?              Маралин выглянул из-за стены, отсекающей освещенную прихожую и мрачную часть коридора, отчего лицо оказалось расколотым надвое.              — Ну, вообще… Помыться я сам помоюсь с одной рукой, а голову было бы хорошо.              — Забились. Давай тогда, позовешь?              — Позову, — Марк кивнул и растворился во тьме коридора.              — Офигеть, ты мыл когда-нибудь голову кому-то? Прикольно же!              Вася сложила лодочкой ладони на лице, пряча широкую улыбку и ямочки, потом закружилась и даже попрыгала на месте. Бесноватый сияющий взгляд задел пустую рюмку, и Василиса инстинктивно потянулась к ней, но Тим аккуратно перехватил ее за локти на полпути.              — Вась, тебе хватит сегодня, ну правда.              — А ты че пьешь? Чай?! С «егером»! Нечес-с-стно… — мямлила она и параллельно вырывалась на свободу.              — Ты меньше получаса назад две рюмки выпила, куда тебе третью?              Спокойный голос где-то над затылком действовал лучше любого кодирования: в тумане сознания и правда возник вопрос, к чему эта несчастная третья рюмка.              — Чтобы крепче спать! — выпалила Василиса.              — Ладно, пол рюмашки, — сказал Тим и отпустил локти. — Не больше.              — Тимчка, я взрослая женщина, я сама решаю, сколько и чего буду пить!              Василиса стала корчить такие физиономии, которые корчила в моменты особого опьянения, а ласковое «Тимчка» вместо обыкновенного «Тима» навело на мысль, что проще сдаться. Он покорно отошел от бутылки ликера и предоставил Василису самой себе. Она наполнила рюмку (все-таки наполовину), сделала крохотный глоток и обернулась в совершенно наивном виде: брови приподнялись и склонились друг к другу домиком.              — Тим, а ты мне сказку почитаешь?              — Ты же взрослая женщина? — засмеялся он.              — А тебе их читать не нравится?              — Да есть дела поинтереснее сказок, — ответил Тим безо всяких мыслей и тут же внутренне завопил от лезущего подстрочия.              Василиса подняла невидимый тост, черт знает с кем чокнулась и залпом выпила остатки ликера.              — Какие такие дела? Акробатика?              — Блин, давай без приколов от Стаса, — Тим поморщился и зачесал пальцами волосы назад. — Я как вспомню, так сдохну. И прости за него, правда неловко было.              — Донеси меня до постели, — тихо выговорила Василиса и проскользила глазами по родинкам на солнечном сплетении. — Тогда прощу.              В ее изменившимся голосе потрескивала уютная хрипотца, какая ласкала во время разговоров с утра на кухне. «Это чтобы сдох наверняка», — подумал Тим и за секунды покрылся еще более насыщенным румянцем, чем было до этого от одного алкоголя. Веснушки, побледневшие за осень и первый месяц зимы, местами почти слились с малиновыми разводами на щеках.              — Просто донести?              «Нет, блин, сложно», — передразнил себя Карельский и где-то внутри застыл, будто это очень давний забытый октябрьский-ноябрьский вечер в съемной комнате со старым диваном. Застыл, потому что находиться только вдвоем так и осталось преступлением, как на это ни посмотри.              — А че, я тяжелая?              Тим вспоминал, как легко перенес Василису с барной стойки на пол и как не почувствовал никакой тяжести, лишь воздух в своих ладонях. Вот и сейчас Бестужева едва заметно вновь в них легла, как логическое продолжение, часть одного и того же, как лепесток бутона и луч снежинки.              — Почему до постели? — спросил Тим.              Он очень старался не смотреть вниз, где футболка задралась и обнажила черное нижнее белье, как было ясно заметно в периферийном зрении. Если Василиса и пыталась что-то ответить, это безнадежно терялось в щебете пьяного смеха. Она гладила белую шею и касалась смятыми поцелуями щеки вперемешку с этим смехом, а Тим терялся в них, легких укусах под челюстью и думал, как бы дотерпеть несколько шагов до разложенного, совсем другого дивана в собственной спальне. Как бы не рухнуть в этом нетерпении на простыни, как не поддаться гипнозу в любых проявлениях нимфы, откликающуюся на короткое «Вась», и удержаться в сознании.              И куда ты хотела уйти?              Тим продолжил ее на холодном полотне одеяла, что вскоре согрелось под теплыми телами и затем стало постепенно сливаться со спиной. Василиса взобралась на ноги Тима, нависла сверху и невольно оказалась в том положении, в каком была в единственную ночь, когда что-то кроме поцелуев и невинных прикосновений все же случилось. Прямо над ним, склонившись к лицу так низко, что горячее неровное дыхание прекрасно слышится, и кончик носа случайно трется о чужой. Влажные волосы спадали и щекотали, так что Тим осторожно убрал их к затылку. Обжигающие пальцы сползли по шелковой шее, напряженным плечам, выпирающим ребрам, изгибам талии к линии подогнутых бедер, таких ледяных по бокам, в отличие от безбожно контрастной внутренней стороны, которую Тим помнил во всех подробностях.               Он оказался в том положении, в каком всегда едва умудрялся отказываться от крайней степени близости, и всего раз, в ту самую ночь в квартире Марка, не смог, а теперь отказывать наверняка причин не находилось.              Ну, была одна, в метрах пяти за дверью ванной комнаты.              Тим не успел даже панически задуматься об этом, как почувствовал на губах бесконечную сладость с не меньшим перепадом температуры. Мятная зубная паста с ликером, поцелуй за спиной у любимого человека с другим любимым человеком. Наэлектризованный воздух украл какой-то маленький вираж расслабленного языка во рту, и застывшие мысли в беспорядке всколыхнулись.              Это, это она так боится, Марк?              Едва кончики пальцев поплыли по бедрам ниже, как Василиса остановилась, слезла и легла рядом. Уже спустя секунду она подползла ближе и разместила голову и ладонь на вздымающейся груди. Ждала, когда Тим задышит спокойнее, прежде чем взволновать его снова.              — Мне иногда такие странные мысли в голову лезут, — просипела она и провела пальцами вдоль нижних рядов ребер. — И я не понимаю, почему они только внутри, мне кажется, их отделяет от всего остального какая-то прозрачная пленка.              А я вот боюсь.              — Что это за мысли?              Тим сказал это, стал гладить Василису по макушке и тут же задумался, не был ли он слишком резок. «Она же назвала их странными, вряд ли хочет говорить о них», — что-то лепетало внутри и отговаривало напирать дальше. «Может, это и есть то, что Марк имел в виду? Я должен показать, что хочу знать ее настоящую», — рассуждал Карельский следом и до сих пор плевался с определения «настоящая»; не много ли Марк о себе возомнил? Может, и не мнил он ничего, просто пришел в надежде, будто кто-то другой за него сможет сделать невозможное.              — Когда я работала на Арбате, то часто торчала на кухне, пока ждала несколько заказов за раз. Я представляла: а что, если я разденусь и выйду к людям, они отвернутся и закроют глаза руками, себе и детям, или будут рассматривать меня? Они подумают, что я отвратительна, или я им понравлюсь? Все вместе? Кому-то будет все равно? Кто-то уйдет? И я не про то, насколько буду неприятна или красива, я про сам акт, где я совершаю нечто… социально неприемлемое.              В пыльной памяти руки тянулись к ножницам и вонзали их в большой резиновый мяч с рожками, затем изо рта доносилось: «Это другой мальчик». Одно дело — думать о чем-то, и совсем другое — вонзать ножницы в резиновые мячи и этим «другим мальчиком» являться.              — Как-то раз я говорила с поварами на кухне и представила, как случайно роняю на них тяжелую высокую стойку с кучей полок. Я подумала, а что, если я прямо сейчас сойду с ума и правда это сделаю... Поэтому я ушла из кухни покурить.              Тим попытался сосчитать, сколько раз представлял, как убивает Марка, сколькими способами, но тут же сбился.              — Это просто мысли. Мы их не контролируем.              — Как-то раз я шла по мосту и представила, как лечу с него вниз и потом надо мной склоняются врачи скорой помощи.              Тим затаил дыхание и перестал гладить маленькую голову, полную стольких гадостей. Такое не загладишь, не зацелуешь и не залюбишь, такое — почти психиатрия похуже цветных снов. Диагнозы никто не ставил, а представления упирались в то, насколько схематично они существовали в сознании. «Если бы вы сказали, что планируете самоубийство, вас бы принудительно положили в больницу», — развернулся обрывок консультации с психотерапевтом, где Тим обмолвился о суицидальных мыслях между делом.              И это еще одна причина, по которой я боюсь. Боюсь того, насколько мы различаемся: тот, кого знает она, и тот, кого она не знает и кого знать ей не нужно.              — Нет-нет, я не хочу, это просто...              — Когда ты об этом подумала?              — Когда мы с тобой гуляли после клуба ночью.              Надеюсь, Марк, ты понимаешь, почему «настоящего» хватит с одной стороны.              Тим шумно выдохнул через нос и повернул голову к окну. Из-за раздвинутых плотных штор проглядывало темно-синее небо. С него косо падал мелкий снегопад. Иногда ветер забывался, и потоки хлопьев, сверкающих в свете уличных фонарей, медленно плелись по невидимым серпантинам.              — Мне никогда не говорили, что я вызываю желание умереть.              — Не-е-ет, Тим! Я не про это! — зашипела Василиса и резко приподнялась на локтях.              — Шучу я, — сказал он с улыбкой и повернулся обратно. — Прости.              — Дурак, блин…              — А потом ты хотела этого?              — Потом нет.              Тим подумал о таком притягательном невозможном: сделать так, чтобы у Васеньки никогда не возникло снова таких мрачных мыслей. Эталон романтики — стараться ради заранее обреченного нечто.              — Спасибо, что рассказала… И прости, что тему меняю, но тебе поесть надо.              — Поесть?              — Канеш поесть, тебя так развезло с алко. Я про то, что тебя ноги не держат. Там салатики остались, хотя бы их поешь.              — Поцелуй меня.              Тим внимательно всмотрелся в тонкие губы Василисы. Он читал по ним и стремительно упускал смысл сказанного, притворялся, будто является носителем древнегреческого и эти пять слогов есть не более, чем набор звуков. Осознать, как внезапно это прозвучало, осознать, что несут в себе эти два слова, поддаться им — Тим уже не был в силах ручаться за свои желания, от которых все тело становилось напряженным и сердце охватывало пламя.              — Меня есть не надо, — попытался он отшутиться. В конце концов, Марк вот-вот позовет мыть волосы.              Василиса посмеялась и опустилась вновь на спину. Пальцы нечаянно столкнулись с пальцами Тима. В отличие от своих вечно холодных, его были всегда лихорадочно горячими. Казалось, такой жар может исходить только от больных с высокой температурой. Бестужева лечила в этом смысле так отвратно, что являлась сущим мором, чумой, эпидемией вируса, что выдает новые штаммы каждую секунду нахождения внутри.              — Когда перепьешь, самый быстрый способ протрезветь — это поцеловаться.              Ее голос послышался как в бреду, лепет, которому нет перевода и шифра, и который осязается всеми без исключения молекулами тела, чьи атомы вот-вот грозят расщепиться.              — Первый раз слышу, — прошептал Тим на выдохе и в одну секунду навис над Василисой.              А в таком положении ничего не было — это сокрушило остатки сознательности до того томления, муки какого ни единому обитателю кругов ада не снились.              Тим помедлил непонятно для кого и зачем, пока не почувствовал прикосновение к затылку, давление, противиться которому стало чертовски бесполезно. Ногти приятно заскребли у корней, а дыхание на губах Василисы сделалось прерывистым и глубоким. Тим провел языком по ее губам и сразу сменил его нижней губой, мягко поцеловал и неспешно проскользил своим языком по чужому, отчего по коже забегали мурашки и под ней разогналось сердце. На какое-то время Карельский остановился, чтобы опомниться, но вместо этого получалось лишь вдыхать Василису и выдыхать себя. Тогда она притянула к себе за шею ближе и продолжила за обоих.              Тим тонул в Бестужевой как в самом населенном омуте, никак не нащупывал его граней и путался в январской ночи — так, словно она совсем летняя, душная, неповторимая, словно еще немного и тело расплавит. Пальцы инстинктивно вцепились в съехавшую футболку по бокам бедер и стали скатывать края выше.              В коридоре лязгнул замок, встроенный в ручку. С грохотом и стуком дверь ванной открылась, метнув противный свет к порогу спальни.              Шум на том не закончился: за стуком последовала аритмичная барабанная дробь.              Тим с досадой небольно прикусил верхнюю губу, оторвался с тяжелым вздохом и прошептал:              — Иди, поешь.              Василиса нехотя отползла к стене и подобрала под себя ноги, стоило Тиму сдвинуться и встать с дивана. Он не сразу пошел к Марку и сперва укрыл в ладонях нос и рот, перевел дыхание и растер его по щекам. Последний взгляд, брошенный на Васю перед уходом, ее покорные кивки, даже в темноте сквозил тоской, но обещал вернуться, как это происходило из раза в раз.              — По башке себе постучи, — громко сказал Тим по пути в ванную, незаметно оттянул штаны в области ширинки и поправил их. Голос теперь сел и напоминал простуженный.              По мере того, как шаги близились к распахнутой двери, удары по деревянной панели превращались в легкие шорохи костяшек о косяк, с которым обнимался Марк. Улыбался он тоже по-тихому, а глаза чуть щурились от сонливости. Вместо абсолютно черной рубашки и выглаженных брюк на нем была абсолютно черная футболка (безразмерная, она наталкивала на кучу подозрений, откуда Марк ее откопал) и прежние домашние штаны.              — Я решил, что не буду как долбоеб врываться в комнату и говорить «как мило».              — Да какой врываться, мы на кухне ж были… Ты у меня футболку свистнул?              — А мы оба свистнули, — сказала Вася, пробежав позади в сторону кухни.              Марк согласно вскинул брови и пожал плечами, а затем принялся одаривать наличник двери карикатурными ласками.              — До тебя вино дошло? — засмеялся Тим и кивнул в сторону душа. — Давай, а то мы так до утра не ляжем.              — Винище какое-то с подвохом, — просипел Марк и развернулся к раковине. Он повернул кран так, чтобы тот был над ванной, и заправил футболку спереди.              — Ага, винище поверх медовухи точно с подвохом.              — Волосы я намочу и смою шампунь сам, мне только намылить надо будет и потом бальзамом пройтись без корней. На стиралке стоят, с голубой херней шампунь, с фиолетовой бальзам, не перепутай.              — Понял-понял. А потом чет типа масел и всякой хуйни такой не надо? У тебя на полках дома вроде было.              — Ой, в пизду, — прошипел Марк и пустил воду.              — Солидарен.              Он нагнулся и свесил голову, одной левой рукой зачесал волосы так, чтобы они в процессе мытья не намочили ворот одежды. Тим задумался, а как Марк мыл их, скажем, вчера, и так жалко стало, что раньше никто ничего не предложил. Может, если бы сегодня это не предложили, Марк бы отмолчался в гордом одиночестве.              Тим взял бутылку шампуня и присел на край ванной возле Марка. Эмаль посередине дна расплывалась желто-рыжей ржавчиной. Тим смотрел, как темнеют и разглаживаются под струями воды каштановые локоны, и думал о том, что сейчас убивать никого не хочется даже в неконтролируемых мыслях. Когда же все волосы вымокли, Марк не глядя выключил воду и пожал пряди, с которых стекало несколько ручьев. Тим выдавил шампунь в ладонь и на мгновение забыл непостижимое искусство мытья головы: с самим собой это как-то на автомате происходит, а тут другой человек. Мало ли, как он моет себе волосы?              — Тим, мне так стоять не особо удобно, если честно, — пробормотал Марк внизу.              — Прости, я чет залип… А тебе их, ну, просто мыть? Ну, я не знаю, там, сильно втирать или как, я хз, как ты их моешь.              — Ага, чтоб скрипело. Тим, мой как обычно, не парься. У корней помассировать надо.              Карельский в нерешительности потянулся к макушке, собрался с мыслями и наконец коснулся Марка. Шампунь стал быстро стекать, и потому времени задуматься о чем-то новом не было — механические движения помогли распределить мыло с водой по голове и начать взбивать пену. «Помассировать у корней, помассировать у корней», — повторял про себя Тим, пока водил кончиками пальцев по волнам и спиралям, от лба и до шеи, от висков к области за ушами. Его пальцы впивались неравномерно, где-то вообще едва давили на кожу.              — А можно фотку на память, как Марк Маралин раком стоит? — проскрипела Василиса сзади из коридора.              — Я тебя сам тогда раком поставлю.              — Вась, ты поела? — спросил Тим.              — Да! Оливьешку… Ой, а можно тоже вот с пенкой помацать?              — Тебе нельзя.              — Чому?              — Да шутит он, — сказал Тим с улыбкой в голосе. — Ты это, на повязку не накапай.              Василиса втиснулась в маленькое пространство между Марком и Тимом. Нерешительные, аритмичные прикосновения смешались с более быстрыми и смелыми, но и те становились почти неуловимы.              — О-о, у тебя волосы такие кайфовые с ним… Это че, вот эти шампуни брендовые за тыщу рублей?              — Две тыщи.              — Мамкин мажорик.              — Завидуй молча.              — Бля, вы так бесконечно можете?              — Смотри, ща арочка будет…              — Вы там волосы моете или замок из пены строите?              — Замок из пены, канеш, ты че!              — Пиздец, — выдохнул Марк.              — Лан, Вась, — засмеялся Тим, — нам еще бальзам херачить надо.              — Все! Все-е! Я ухожу! Доедать оливьешку…              Как только голова полегчала на четыре руки, Марк подвинулся к крану, включил его и стал аккуратно смывать пену.              — Тим, — устало позвал он.              — М?              — Бальзам.              С бальзамом все оказалось куда скучнее: никакой пены, никаких корней, вдобавок сиди и жди, пока пройдут осязаемо минуты две-три. Со скуки в тишине Тим принялся читать состав на этикетке, но «курамы» оказались сильнее, а на русском ничего не нашлось.              — Трудно одной левой мыть?              — Попробуй как-нибудь.              — Ты просто хотел, чтобы тебя по голове погладили?              — Не, так реально удобнее, чем я бы промывал себе волосы сам. Просто… Не хочется никого напрягать.              — Да лан тебе, это прикольно.              — Я имею в виду… Ты вот носишь очки, у тебя было такое, что их нет с собой и тебе нужно просить кого-то прочесть что-нибудь, чего ты не видишь? Тебе нравится заставлять человека тратить на тебя время?              — Главное, что человеку нравится тратить его на меня, — тише ответил Тим.              Он поднялся на ноги и ушел.              Марк включил воду, начал смывать бальзам с волос и перебирать разных людей среди знакомых и не очень. Хотят, хотели они тратить свое время на Марка или нет, на кого из них он сам не жалел ни минуты и на кого не жалеет теперь.              Он повернул ручки крана на место. Позади могло бы никого не оказаться, если бы Марк перестал ошибаться в людях или Тима кто-нибудь подменил, но когда Марк распрямился, то голову укрыли махровым полотенцем. Он по-прежнему ошибался, а Тим по-прежнему был рядом. Осторожно вытирал волосы, затем более энергичными движениями проходился по прядям. В этой осторожности Марк чувствовал себя фарфоровым ангелом, нарушить покой и чистоту которого сродни ужасному греху.              Когда лишняя влага впиталась, Тим оставил полотенце на плечах, слегка сжал и помассировал их.              — Тебя расчесать не надо?              Голос Тима донесся до шеи с теплым выдохом, заставляя страстно мечтать о большем.              — Не, — тон Марка сделался выше, так что невольно захочешь коснуться его как-нибудь еще и услышать вновь изменившийся голос. — Я с утра завтра намочу и укладывать буду.              — Если я смогу для тебя что-то сделать, только скажи.              — Тебе нравится…              — Мне нравится тратить на тебя время, — перебил Тим почти шепотом. — На тебя и Васю хоть все бы потратил.              — Одинаково? — спросил Марк, поник голову и повернул ее вправо, вслушиваясь в ответ.              Тим приблизился и поцеловал в один из торчащих позвонков на шее, отчего Марк по выученному рефлексу подался навстречу и прислонился спиной к груди, позволил себе немного обмякнуть. Сердце Тима забилось тяжелее и громче, перебивая беспокойную дробь в груди Марка. Сам не знал, зачем докапывается до того, правду о чем знать ни за что не хочется. Правда Марка сама менялась постоянно, даже в течение одного позднего вечера. Маралин знал: она изменится снова.              — Еще раз эту хуйню спросишь, я назло скажу про Васю, — прошептал Тим и прижался губами к родимому пятну на виске.              Под этим жестом весь мир задрожал и потемнел. Сегодня Марк поцеловал Василису так же при людях, там, где «никто не смотрит», и почему Тим его переигрывал, когда вообще успел увидеть, знал только он.              Пространство сзади опять сделалось холодным, отсутствующим, пустым. От приятного шепота ничего не осталось. Разговоры невесть о чем долетали с кухни будто из-под воды, жалили непонятным смехом и паузами в словах.              Марк очнулся и взял зубную щетку на автомате, смочил ее под краном, открутил крышку тюбика с пастой и выдавил ее. Чем ярче во рту становился мятный ледяной вкус, тем глубже сознание погружалось в мысли о том, каким гадким стал ощущаться этот январский сквозняк за спиной, в который некогда хотелось заворачиваться без остановки. Тогда, когда истинное одиночество казалось благословением судьбы. В каком-то смысле оно до сих пор оставалось таким, потому что противоположное являлось не иначе как жесточайшей карой, сотканной из надежд и прочих ненадежных субстанций.              Когда в зеркале, помимо собственного отражения, слева возникла Василиса, Марк наворачивал по меньшей мере пятый круг по эмали. Бестужева молча посмотрела прямо в глаза, затем достала свою щетку и принялась чистить зубы возле стиральной машины за Марком. На месте зеркала не хватало навесного шкафа, под раковиной — выдвижных ящиков, полных уймы средств по уходу за собой, парфюма и нетронутой косметики. Не хватало красной лампы, свежих снимков, пропасти в мили шире, чем она была теперь. Теперь можно было протянуть руку и дотянуться, дотронуться, не бояться измен и предательства, но бояться не вынести сразу двоих. Бояться больше, чем какой-нибудь месяц назад.              — Вы издеваетесь? — промямлил Марк и сплюнул пену изо рта. Сзади к Василисе присоединился Тим. — Нет бы по очереди…              Вася просунулась к раковине сбоку и тоже сплюнула в нее.              — Да ты такие раскопки во рту устроил, я думала, ты на час так залип.              — Эт еще быро, — невнятно выговорил Тим, прочищая коренные зубы.              — Ну да, для тебя пять минут — это быстро, — бросил Марк на выходе из ванной и ушел в направлении кухни.              — Бля, а тебя на час бы хватило, — проворчал Тим, занял место Маралина и прополоскал рот.              — Это вы о чем? — спросила Василиса и промыла под струей воды щетку.              — Да так. Ты поела?              — Поела я.              — Тебе лучше? Ну, не падаешь?              — Не пада…              Окончание фразы угасло в широком зевке.              — Понял, — Тим улыбнулся и посмотрел на Васю через плечо. — Спать идем?              Он смотрел с невыносимой нежностью, под которой хотелось свернуться, растаять, испариться; сколько бы и чего ты ни делал, а такую нежность ничем не выслужить, заслужить, это берется из ниоткуда и точно не для тебя, нет. «Господи, сколько раз вместе спали, вон, только что лежали, а сейчас стесняешься», — выругалась про себя Бестужева, отвела глаза в пол и опять покивала.              Спорим? Я сегодня лягу посередине.              — Ты иди, я скоро приду.              Василиса прошла бесцельно к закрытой спальне матери Тима, пустой кухне, гостиной. Гостиная не была ни закрыта, ни пуста. На столе в углу справа Марк полусидя что-то изучал в тетради А4 с таким сосредоточенным видом, что не замечал ничего вокруг.              — Что делаешь? — тихо спросила Вася.              — Билеты перечитываю.              — Пьяный в полночь?              — По диагонали пару раз успею перед сном.              Она присела рядом на подлокотник дивана, который упирался в стол сбоку, и заглянула в раскрытую тетрадь. Округлый почерк, вдавленный в бумагу, в заголовках и прочих важных моментах подсвечивался цветными маркерами-выделителями. Всего пара оттенков, спокойный небесный с зеленоватым подтоном и сиреневый. Кое-где кусочки текста соединяли стрелки более насыщенного фиолетового цвета, между строчек пролезали пометки карандашом. Из-за краев страниц торчали вложенные распечатки с формулами и прочими учебными материалами. Глаза вылавливали знакомые имена: Лагранж, Коши, Ролль.              — Матанализ, — обронила Василиса. — Первые семестры изучения математики самые важные, когда вы изучаете основы, на которые потом нанизывается все остальное. Но вы с Тимом в инженерке, вы столько всего крутого не будете изучать… Зато у вас хотя бы приложения будут. Абстрактная математика вещь такая, это чувствовать надо.              — Ага, — усмехнулся Марк. — Если функция непрерывна на отрезке «а» — «б», дифференцируема на этом интервале, а функция от «а» равна функции от «б»… Я чувствую, что нихуя не понимаю. И это не потому, что я бухал, я эту ебучую теорему Ролля читаю раз в сотый.              — А че сложного? Это значит, что если у тебя есть загогулька на отрезке, у которой концы на одной высоте, значит, там есть холмики или ямки. То, что на вершинах холмов и ям производная нулю равна, ты и так знаешь.              Марк молча поморгал, уютно устраивая понятую теорему в своем мозгу, но через секунду перелистнул страницу и тяжело вздохнул.              — Ты понимаешь, что из таких «загогулек на отрезках» каждая вторая теорема состоит?              — Мишель Ролль ради тебя старался триста лет назад, а ты имя запомнить не можешь!              — У меня такое ощущение, что все эти Ролли и Коши старались только для того, чтобы я спустя триста лет страдал…              — Кощунство! — вспыхнула Василиса и слезла с дивана, укоризненно тыча пальцем в Марка. — Вот поэтому тебя математика и не любит, ты учишь ее, но делаешь это без уважения.              — Хочешь за меня экзамен сдать?              — Нет!              Бестужева быстро зашагала в сторону коридора, не в силах терпеть такое надругательство над наукой.              — Вась, — полушепотом позвал Марк и заставил остановиться в дверях. — Я так и не ответил… Я исполню любое твое желание.              — Даже матанализ на пятерку сдашь?              — Даже так.              Василиса помедлила и слабо улыбнулась. Произносить вслух обещание было незачем, руки ведь пожали, и все же слышать подобное день изо дня она бы не отказалась.              — Спать иди, ночью бесполезно что-то учить.              — Долистаю до конца и приду.              Такой ответ ее вполне устроил, а фантазии о том, что же можно будет загадать в качестве «любого желания», пропитали собой былой страх. Разок лечь посередине — ничего плохого не случится, да? Тим же как-то спал нормально, и сам Марк тоже. Разве так много поменяется, если они будут лежать рядом сразу оба? А потом Василиса пересчитывала по миллилитрам весь выпитый алкоголь, проматывала в памяти то, что было за этот вечер с ними по очереди, складывала, и пространство трещало по швам.              В горле разрасталась сухость, жажда. На столе с выключенным компьютером в спальне Тима нашлось два стакана с водой, и один из них Вася осушила наполовину за несколько секунд.              Здесь не горел свет, пол морозил стопы, а колени дрожали. Сзади на диване лежал Тим и листал ленту новостей в телефоне.              — Можешь к стене подвинуться? — просипела Василиса.              Она обернулась и подождала, пока Тим замрет на несколько секунд, отомрет и сместится с середины.              Василиса легла под одеяло возле него. Горячее покрывало тотчас согрело тело, промерзшее после душа на контрасте со стылым воздухом в квартире. Согрелась Василиса лишь внутри, пока снаружи сквозила вечной мерзлотой и бесконечно вбирала в себя чужой жар.              Тим почувствовал, как остывшие кончики пальцев ног случайно соприкоснулись, под легкими прошелестели волны бессознательного желания касаться так еще, и дыхание резко перехватило, когда Василиса медленно провела стопой по лодыжке. Что-то в сознании в тот момент точно съехало вслед за тем, как по коже вновь пронеслась стопа, и вынудило убрать телефон подальше.              — Ты посередине хочешь спать? — едва слышно спросил Карельский и подпер кулаком голову.              — Хочу, — прошептала Вася, чтобы не было заметно, как голос едва слушается.              Ночь укроет собой все: стеснение, страхи, якобы смелость, рассудок, безумие, трех человек под двумя одеялами. Ночь давно стала последним, на что можно было надеяться и полагаться.              Тим поднес ладонь тыльной стороной к подбородку и легонько провел фалангами по линии челюсти, затем спустился к шее, затылку. Теплые пальцы неторопливо пересчитывали тонкие полоски штрихкода, скользили вдоль них и сжигали в легких воздух. Тим приложил большой палец и указательный в основании шеи так, будто вот-вот сожмет ее, и одна мысль об этом срывала что-то внутри Василисы до мурашек.              — В зимний вечер на моих ржавых пружинах дивана-постели я смотрю на тебя как всегда без причины, — процитировал Тим и мысленно приготовился к пощечине или чему-нибудь, что явно запретит ему рыться в записных книжках без спроса.              — Оно не дописано, — пробормотала Василиса. — Я хотела дописать и потом прочитать тебе.              — Ты написала, что тебе страшно. Почему?              — Мне и сейчас страшно, когда ты так руку держишь.              Тим убрал руку не сразу. Так, чтобы Вася успела привыкнуть, свыкнуться, выучить. Зато убрал насовсем и смотреть в глаза прекратил. Опустился на подушку, опустил веки и едва удержался от излюбленного «прости». Василисе что-то подсказывало, именно сейчас он был тем человеком, который не извиняется в принципе.              — Много прочитал?              — Только это. Помнишь, ты говорила, сама прочитаешь. Не дождался, видимо.              Как же давно это было.              — Я помню, ты меньше пишешь, если хороших дней больше.              — Тим, — позвала Василиса и устроилась на его плече, наложила руку на шею, а потом зашептала: — Я вообще не помню, когда эти хорошие дни были.              — И тебе лучше не стало со мной и Марком, когда ты начала встречаться с нами?              — Лучше правда стало… Но в то же время мне ни с кем не было так сложно. Строить отношения и с одним человеком трудно, а с двумя — понятно, что легко не будет. Но мне нравится, что ты стараешься сделать все легче, в отличие от Марка. Я не виню его, ты сам его знаешь…              Шепот Василисы оборвался. Осталось теплое дыхание на груди, холодные пальцы на шее. Тим прокручивал в мыслях услышанное и поглаживал Васю по волосам, задавался вопросом, а где же Марк. Затем вспоминал, что кто-то из них двоих еще пытается учиться. В гостиную не ходи, и так кажется шелест исписанных страниц тетради с конспектами.              Стараться сделать все легче, наверное, почетно и важно. Если каждый будет все усложнять, узлы в этом клубке отношений никогда не распутаются. Но и бесконечно бороться с хаосом, который привносит кто-то другой, тоже невозможно. Особенно, если речь идет о ком-то за спинами каждого из плетущих.              — Может, подвинетесь? — Марк оперся плечом о стенку гардероба. — Или ты посередине, Вась?              — Я посередине, — пробубнила Василиса из-под руки, которой обнимала Тима за шею.              — Ты посередине? — переспросил Марк, наблюдая, как голова Васи мирно покоится на плече Тима, как он обнимает ее в ответ.       Он смотрел из-за взлохмаченной макушки прямо на Марка немигающим взглядом. Тот задрал футболку и хотел было снять ее, но затем вернул на место и поправил.              — Ложись уже, спать хочется, — выдохнула Вася.              Марк стянул с себя футболку и помял ее в руках, прежде чем повесить на спинку стула. Тим чуть поднял голову, не отрывая глаз. Тогда Марк развязал шнурки на поясе штанов и спустил их, попеременно вынул ноги из штанин.              Василиса внимала невидимым шорохам и заранее, как будто не делала этого сотни раз раньше, представляла, каково это — быть между. Между Тимом и Марком, между Марком и Тимом, как угодно, все равно что быть магнитом с противоположным зарядом между двумя идентичными, падать зажженной спичкой в разлитый бензин. Опаленному разуму не оставалось и дюйма пространства для маневра, отката. Воображаемые пальцы Марка и Тима в очередной раз оказывались на плечах, спине, груди, сосках, животе, бедрах. Остывшие или согретые под одеялом, нежные или шершавые, сухие или мокрые, эти пальцы, ладони гладили, царапали, сдавливали, щипали, наконец били, как нелепо оно заканчивается во всякой неконтролируемой фантазии.              Заканчивать в мыслях эту ночь стало так жутко, что заключенная сделка перестала что-либо значить. О ней Василиса совсем не помнила, не могла вспомнить сквозь черноту, окутавшую сознание.              На пару секунд тело облил стылый воздух, который исчез вместе с Марком. Он лег позади Василисы, но никак не коснулся, оставил между ними знакомые, наполненные жаром сантиметры. Одеяло мягко приземлилось сверху, и Бестужевой до чертиков захотелось сбросить его, прежде чем она растает насовсем.              — Че, как линал по пьяни? — прохрипел Тим.              — А я матан учил. Такое…              — Мальчики, давайте вы про математику завтра поговорите!              — Ты что, Вась, математику не уважаешь? — спросил Марк.              — Ага, кто тут не может выучить теоремы о среднем значении функции?              Василиса живо представила, как Маралин цепляется к словам и отпускает какую-то сальную шутку, а Тим бросается защищать, и поймала себя на том, что теперь это нравится, а не раздражает в плохом смысле. В самом низу постели в тот момент нечаянно столкнулись ступни Марка и Василисы, и она подумала, что это нравится сильнее, чем казалось мгновения назад.              — Бля, реально? — прошипел Тим. — Это же тридцать какой-то билет, ты че, все выучил?              — Я в декабре прописал билеты и учить начал.              — Тим, а ты билеты не готовил? — сказала Вася.              — Не, я ж не псих.              — Спасибо, — прошептал Марк.              Только он прикрыл глаза и позволил себе решить, что после разочарованного вздоха Василисы и смешка Тима ничего ждать сегодня не стоит, как по кончикам пальцев ног проплыл изгиб стопы и вызвал колкие мурашки. Те самые внезапные шипы, после которых понимаешь: «Вот и все». Бестужева сдвинула ее выше, до лодыжки, провела под пяткой и до выемки в центре ступни, дальше, пока пальцы не стали сплетаться и Марк не ответил схожим образом, незаметным под одеялом.              Сквозь алкоголь, сонливость и легкую усталость с этими прикосновениями он догадывался, что дело не в споре и что Василиса действительно легла посередине. Она хотела лежать так, она лежала, хотела чего-то еще, просила, пыталась донести пальцами ног, плавными движениями. Марк вслушивался в тишину, где раздавались два пока ровных дыхания помимо его собственного, шорохи одеяла, задумался, правильно ли он все понял, как будто нашел спустя столько лет, что же такое это «правильно». Какая-то часть сознания внушала: то, что происходит между ними тремя, бесконечно далеко от этого с самого начала. Что же до всего остального — в остальном никто не мешал сочинять эти правила для себя, сколько бы ненормальными они ни являлись вне четырех стен запертых комнат с погашенным светом.       Марк обвел глазами полосы штрихкода перед собой, стал пересчитывать черные отрезки, насколько их можно было увидеть в темноте. Оголенная шея и край круглого выреза футболки Тима были так близко, что пахло одновременно им и Васей, отчего голову Марка кружило с каждым вдохом все сильнее и в груди до одури приятно покалывало. Марк привык терять себя в каждом по отдельности, а здесь терял все сразу в обоих, и новые касания ног Василисы спасали от этого в меньшей степени.              Он придвинулся так, чтобы уткнуться в низ открытой шеи, — может, тогда немые просьбы Бестужевой станут яснее. Положил руку поверх футболки на провал талии, потянул ткань и замер, слегка сжал ее и повел кончиком носа по коже. Обветренные губы едва касались ее, опаляли дыханием и манили к себе каждый сантиметр тела по памяти. Ночь перед Новым годом была так давно, еще раньше рассыпалась первая ночь с Василисой, где хотелось так много, а было нельзя, нельзя, нельзя, вот тебе сладкие красные апельсины взамен. И сейчас Марк не спешил, сдерживался, ждал разрешения, пока Василиса не даст понять, сколько можно сегодня. Лукавил: он позволил себе лишнего в отместку за ноги, а раз начав, остановиться так трудно и незачем.              Васечка лежала посередине как недостающая деталь, завершающая картину, исток золотого сечения композиции, один к двум в идеальных пропорциях. Голову, ранее полную гадостей, не посещали мысли вроде: «Что я делаю?», нечто безмолвное ласково реяло внутри и заставляло не отталкивать Марка, льнущего к лопаткам на спине, и не слезать с груди Тима, сквозь которую доносился растущий бег темпа сердца. Бестужева ужасно замерзла, несмотря на раскаленную кожу под щекой и рукой, на шее и талии; озноб сковал челюсть и легкие, простирался вдоль вен и будил дрожь во всех конечностях. От Тима исходило тепло, он гладил по виску, и в этом тепле Василисе становилось настолько спокойно, насколько изощренно помутившееся сознание перекручивало вместе с нервами. Не будь здесь кого-то одного, тело бы слушалось и понимало, чего ему хочется, — исчезнуть насовсем или раствориться в этой постели, третьего не дано.              Василиса затаила дыхание, прочувствовала каждый миллиметр своей руки на бархатной шее Тима, обвела большим пальцем острый кадык, поддалась чему-то заповедному в себе и сжала это бело-синее во тьме полотно, натянутое на кости, хрящи и мышцы. Подумала, что Тиму вовсе не страшно, а сама с радостью бы распалась на кровь и пепел.              Тим переплел свои пальцы с льдинками на себе и прошептал:              — Вась, ты чего?              Вот теперь мне правда страшно.              Вася погладила уголок челюсти и притянула Тима к себе, глаза его встревоженно блеснули в тусклом свете фонарей за окном. Так близко отчетливо слышалось, как Тим сглотнул слюну и потянул носом воздух. Василиса почувствовала на шее позади, исподтишка, влажное прикосновение языка, которое сменилось прохладой из-за нарочного дуновения, и тогда провела языком по нижней губе Тима. Не успел он выдохнуть и прикрыть глаза наполовину — прижалась к ней иссушенными губами, которые спустя пару поцелуев перестанут быть мертвыми. Неясно, из-за ведущих жестов Тима, осторожных ласк Марка со спины или всего и сразу, тело как по дорожке пороха, сшивающей тела, прострелил огонь, — еще поцелуй, глубже, — вспыхнул и вмиг разросся в пожар. Тим стиснул пальцы на плече Васи до боли, с прерывистым вдохом оторвался.              — Прости, — зашептал Тим едва различимо, так что буквы стирались вовсе, — прости, прости, прости...              Со смазанными поцелуями он спустился к подбородку, от чего тот только чаще затрясся. Тим перестал впиваться рукой в плечо, переключился на край одеяла и стал его стягивать, пока сам прощался с остатками трезвости где-то вдоль сонной артерии и терялся возле торчащих ключиц. Порой замирал на секунду, вслушивался в лоскуты дыхания Василисы, которое уже совсем не ровное, не отлипал от тонкой кожи и молил о большем.              В голове Карельского что-то повернулось окончательно, когда его пальцы столкнулись с забинтованной рукой Марка немногим ниже талии, а в переплетении ног удалось различить его и Василису по одной температуре тела, затем — по чудовищной дрожи и едва ощутимому ее присутствию.              Никакого волшебного ощущения, будто так и надо, не возникло. Эта дикая смесь начинала подбешивать, но сейчас было не до этого. Дело было до лихорадочной тряски, мурашек на сладковатой коже, пропахшей хвоей. Так трясутся от лютого холода или страха, и Тим находил лишь второе.       Марк уступил талию Тиму, а сам повел ладонь к плечу и тихо спросил:              — Вась, ты как?              — Дрожишь сильно, — выдохнул Тим и вернулся с осторожными поцелуями к шее.              — Очень сильно, — прибавил Марк.              — Все н-нормально…              «Это вообще нихуя не нормально», — панически дергалось в голове с каждым импульсом, бьющим в мышцах.              Они же такие хорошие, что плохого они тебе сделают?              Зачем ты сама полезла, если не готова? Чтобы что-то доказать Марку? Молодец, ты легла посередине, и ты не подумала, чем это все закончится.              Ты же хочешь им понравиться?              И ты знаешь, что для этого нужно сделать.              «А без этого я им не нравлюсь? — отвечала самой себе Василиса. — Они вместе со мной не поэтому».              Убеждай себя сколько влезет, в конце концов они все одинаковые.              Поддаться мерзотному голосу внутри, сделать что-нибудь, пойдя у него на поводу, сымитировать возбуждающее до крайности дыхание или другие вещи, забыв о себе, — Василиса не могла пошевелиться и тупо смотрела в глаза Тима, как завороженная. В тусклом свете с улицы они не были ослеплены желанием до конца, не верили, что все нормально, искренне пытались понять, что же Вася чувствует на самом деле. Марк в это время поглаживал по волосам, зачесывая их от виска к затылку.              Никто из двоих до сих пор не прижимался к бедрам, и в этом Василиса ничего одинакового не находила. Не находила ничего одинакового в паузах после вопросов, на которые уже прозвучал ответ, в вопросах, которые задавали ей прежде всего другого, в чуткости, с которой до нее дотрагивались. Как под гипнозом, Вася постепенно расслаблялась от невинных поглаживаний по голове, приятно проносящихся по корням теплых кончиков пальцев, взволнованного взгляда и частого биения чужого сердца, пульсирующего под локтем. Дрожь засыпала, наполовину гасла, освобождая место для застилающей мысли неги.              Она обволакивала все снаружи, погружала в себя и проникала в затаенные уголки души, куда так давно никого не хотелось пускать. Может, не стоило бы пускать еще тысячу лет, но ради того, чтобы почувствовать себя для кого-то настолько нужной хотя бы сегодня — пожалуйста.              Глаза привыкли ко тьме достаточно, чтобы на носу Тима проступили веснушки, размытые прилившей кровью. Василиса запустила пальцы в подсохшие кудри и провела ими волны до затылка; Тим прикрыл веки и потерся щекой о тонкое запястье, невольно задумался о том, почему иногда так мало хватает для того, чтобы его сердце разрывало распустившимся садом, почему иногда это становится вообще всем, что нужно. Тим не успел ни к чему прийти: Василиса вновь притягивала к себе, теперь всего, и дарила неуловимые поцелуи, продолжать которые он не решался, даже когда лег почти вплотную всем телом.              На своей нежной шее и плечах она ощущала невесомые касания губ, едва замечала колкость растресканной кожи и вжималась спиной в Марка. Его ласки тогда стали перемежаться с покусываниями, он сместил ладонь к нижним ребрам, где пылали пальцы Тима, и накрыл их. Накрыл в итоге не только их, но и себя до алых вспышек в фильтре, через который пытался воспринимать все, что происходит, в этих мигающих красных потоках, витках, и зацарапал руку Тима. Как далеко он зайдет, Марк не знал и пытался прочесть по тому, сколько Карельский готов вытерпеть, прежде чем зацарапать в ответ или причинить боль иначе.              Марк отказывался верить, будто Тим ничего не понял. Хотя то, как Василиса прогибалась в талии и льнула бедрами к паху вместе с тем, как становилась более жадной до губ Тима, не могло не соблазнить и самому согласиться с этим «н-нормально». Одна гласная выпала и заставила задуматься, чем бы таким вызвать новый приступ дрожи во всем теле; сейчас она частично ушла, заразив внезапным после затишья мандражем. Марк вспоминал, от чего Василиса извивалась под ним: за каждым укусом, уколом боли, должны были следовать такие ласки, словно она — самое хрупкое создание во вселенной. Он хотел бы двигаться более резко, как делал это порой Тим, но не мог расстаться с желанием не упустить ни одного миллиметра, дотронуться до нее всей. По крайней мере, насколько это было возможно.              Марк сбился со счета, сколько раз пытался познать эту вселенную, и понимал, что здесь потребуется не меньше времени. Сегодня на это была целая ночь — роскошь.              Разделенная с Тимом.              Бесит.              На самом деле это бесило не так, как это можно выразить на бумаге или безобразным аккордом, каким-нибудь тритоном да с фортиссимо: это были пропущенные через тот же красный фильтр буквы, кричащие, они сочились сквозь виски и впивались ногтями в руку Тима.              Только Марк почувствовал, как разум застилает нарастающее раздражение — то самое, от которого хочется украсить лицо Карельского гематомой, — как Василиса повернула голову, скользнув ушной раковиной по губам, и поманила ладонью за подбородок к себе. Что-то было в этом, что-то такое же, как во вскрытом шкафчике в спальне, оставленном в конверте стихотворением, двух перстнях, с которыми она вышла за порог в тот вечер, когда подобие дружбы с Тимом окончательно рухнуло. Что-то такое же, как в осыпавшейся туши и потекших к концу дня стрелках, угловатых движениях, хриплом смехе и одиноком «иди ко мне, во мне останься и до утра, и до зимы».              Марк не сразу припал ко рту, ставшему так близко. Тим тоже не бросался к шее, влекуще изогнутой перед ним и покрытой темными пятнами. Оба мучили каким-то затишьем, вслушивались в каждый шорох малейшего движения не то своих рук, не то самой Василисы в них. Она закусила губу на миг, и Марк завороженно проследил за тем, как она выскальзывает из-под зубов и блестит от слюны, пока Тим позади пробирается вдоль шеи к мочке и смотрит на Маралина так же, как смотрел, когда лежал вдвоем ранее с Василисой.              Она не смотрела в глаза никому из них: горячее дыхание жалило с обеих сторон, она знала, что вот-вот задрожит по-прежнему, стоит Тиму коснуться уха, а Марку — склониться на сантиметр вперед. Знала, что они оба боятся все разрушить, и это «все» лишь для нее. Про себя Василиса горько усмехнулась, зная, что все было разрушено задолго до этого. Она распахнула глаза и подняла взгляд на Марка, там же споткнулась, запуталась, поманила к себе еще, почувствовала губы Тима на мочке, опустила веки и забылась.              Пока ее язык медленно скользил во рту Марка, погружая его точно в трип без наркотиков и с нездоровым головокружением, Тим повел руку вверх, по футболке, маленькой груди и соску. Почувствовал его крохотные очертания сквозь ткань и сдвинул руку обратно, немного вдавливая ладонь, отчего Вася впилась ногтями в нее.              Любые движения заставляли бедра соприкасаться с нижней частью тела Марка и Тима так плотно, что Василиса отчетливо ощущала, что бы с ней хотели сделать сквозь пару клочков белья. Словно — нет, без этих преуменьшений, — нарочно она проехалась снизу вверх и вернулась к поцелуям с Тимом, изголодавшимся по ее сладким губам. Лишний раз потерлась через одежду о Марка сзади, он резко выдохнул и спустил пальцы по животу с приятной щекоткой, а ногу приподнял, разместив вплотную к промежности.              Василиса только и ждала этого, заерзала на месте и едва слышно застонала в поцелуе с Тимом, когда Марк подтолкнул бедро выше и потянул футболку вверх. В голове не было никакого понимания, зачем в горле прорезалось это — потому что опять притворство ради кого-то или потому что сдерживаться слишком трудно? Стоило на секунду замереть и осмыслить каждое прикосновение к себе, как сознание мутнело и растворялось где-то на языке Тима.              Он перехватил футболку посередине ребер, не стал совсем снимать, проехался складками ткани по соскам и тем довел стоны до более тонких, отчего каждое касание в области паха сделалось для Тима невыносимым. Особенно в смеси с воспоминаниями о том, как легко его пальцы проникали в Василису в одну ночь у Марка. Тим подумал, что очень зря вот так прямо об этом вспомнил. В легких заколола истома, с которой хотелось поскорее продолжить, укрыть ласками все дрожащее тело под собой, слиться воедино. Так сильно хотелось, что стало неважно, как это сочетать с Марком — наверное, разберемся, сейчас ведь разобрались.              Марк вспоминал, как Василиса бесшумно задыхалась над ним. Он наконец-то мог ее услышать безо всяких ограничителей в виде нужды скрываться и просьбы вести себя тихо. Марк поглаживал низ живота, задевал край белья как бы случайно и тем просил вести себя громче. Представлял, как Василиса зазвучит, если зайти дальше этого края. И чем яснее чувствовал на себе ее влагу даже сквозь одежду, притягательный жар изнутри, тем труднее становилось сдержаться и не запустить под нее пальцы. Марк болезненно прикусил шею от мимолетного осознания, что зайти дальше невозможно, пока Василиса не позволит иного.              Она повела рукой зигзаги вдоль торса Тима, спустила ее ниже, и он по привычке остановил. Знал, что это станет точкой невозврата, хотя и до этого слабо понимал, как до сих пор подобное терпел. У всего есть свой предел, и Тим балансировал на нем как на шелковой нити над пропастью.       — Если хочешь остановиться, только скажи, — прошептал Тим.              Василиса на мгновение пришла в себя, вновь замерла. Она вдруг почувствовала такую страшную тесноту, находясь между двух тел. Они стали тисками — а как, как иначе, когда зажимают со всех сторон, и так фальшивит эта вежливость, будто кто-то на самом деле остановится, если попросить. Не зря же все произошло именно сегодня, а не в какой-нибудь другой день, на трезвую голову. Василиса подумала — нет, поняла, — что скажи она «стоп», «остановитесь», «не надо», никто ее не послушает.              Потому что все ждали, когда ты напьешься и сама себя предложишь.              — А вы правда хотите услышать согласие от пьяной девушки? — пробормотала Василиса.              «Блять», — красноречиво раздалось в мыслях Марка. Он не шелохнулся, боясь спугнуть ее окончательно, хотя что-то внутри кричало, что помочь здесь нечем.              Ладно, Тим не знал, но ты же знал обо всем, обо всем.              Тим чуть отстранился, насколько это было возможно в его положении, и всмотрелся в лицо Василисы, искаженное тревогой. Оно только что горело от желания, оно уже обо всем забыло. Проступившая влага, пот вдруг перестали казаться чем-то привлекательным, туман в голове рассеялся и сменился той тьмой, которая превращала каждую секунду существования в бессмысленное ничтожество.              Два парня сразу — чего ты еще не пробовала, шлюха?              Думаешь, ты правда нравишься им по-настоящему, им есть дело до твоих проблем и стишков?              — Дело не в вас, это просто…              Это якобы прошло достаточно времени, на самом деле они оба просто хотели тебя выебать, тебе больше незачем существовать.              Она так и не смогла договорить, вдруг расплакалась на глазах Тима, поежилась и, вопреки ожиданиям гадкого голоса в голове, беспрепятственно выбралась из плена. Отползла на край дивана, сжираемая изнутри горьким и едким пламенем, смахнула набежавшие слезы, чтобы разглядеть под собой пол. Вася спустила на него ноги, неуверенно поднялась и шагнула к двери. Они подкашивались из-за остатков дрожи в теле, к которой присоединился контрастный в сравнении с постелью холод воздуха, сочившийся из коридора.              Все, что произошло между вами за эти недели, — ничего не значит, ничего.              «Они черт знает что теперь обо мне подумают», — говорила себе Василиса, быстро покидая спальню. В звенящей тишине раздавались всхлипы, раскаты плача и липкие шажки, удаляющиеся в самый дальний уголок квартиры.              — Какие мы конченные, пиздец, — выдохнул Тим, когда перестал слышать Василису снаружи. — Ты же помнишь, что она рассказывала?              — Она первая начала.              В те секунды, когда возбуждение стало покидать тело и сменяться стужей, Марк рассеянно осознал, что ни разу не вспомнил о Вене за то время, сколько лежал с Васей и Тимом в постели. В первую ночь с Василисой было то же самое. Она прогоняла любые тревожащие мысли, выключала их, сосредотачивала сознание на себе полностью. Это исступление в связке с прочной концентрацией начало казаться вожделенным лекарством. Во всяком случае, если дело не в настоящих «чувствах», Марк понимал, что спутался с ведьмой. Или дьяволицей, как она себя выставила сегодня.       — Какая разница, Марк? Она пьяная.              Тим перелез через Марка и встал с постели. Нашарил брошенную на компьютерном столе футболку, вспомнил, насколько Василиса была пьяная в первую встречу.              — Да? — Маралин перешел на шипящий шепот. — Когда она была со мной, она была абсолютно трезвой. А сейчас внезапно стало что-то не так?              — Ты идешь?              Я тысячи лет смотрел, как она страдает, ее терзают и разрывают, и я ничего не мог с этим сделать.              — Нет. Ненавижу, когда девушки плачут.              Я смотрел, как она соглашается из раза в раз, хотя ничего не хочет на самом деле.              — А если бы меня здесь не было, что бы ты сделал? — спросил Тим, надевая футболку и выискивая глазами штаны в ворохе одежды на стуле.              Признается в любви, но предает и все рушит.              — Подождал, пока она успокоится.              Ни о чем не думает дольше минуты, а по минутам в вечности не перечесть всех в рое ее разума.              — Я не собираюсь ждать, пока она себе хуй пойми что надумает.              Тим наконец нашел штаны и быстро надел их.              — Ну так иди, — сказал Марк вполголоса. — Утешь ее. Пожалей. Спаси. Потом она снова заплачет и колесо сансары провернется. Я в этом не хочу участвовать.              И ты все это слышал, и слепнул.              — Ты ей вообще ничего не скажешь?              А самое ужасное то, что и ты, и я в это время тоже страдали, но сделать ничего не могли, потому что даже не знали здесь друг друга.              — Я бы вообще с ней поговорить хотел, потому что это нихуя не нормально, Тим. Может, не сегодня, потом, на свежую голову, — Марк говорил тихо и медленно проваливался в едва разборчивую речь, а взглядом расплывался в углу комнаты. — У меня очень плохое предчувствие.              — Какое? — прошептал Тим и присел на корточки возле дивана. — Ты опять про изнасилование?              Марк повернулся к Тиму лицом и внимательно посмотрел на него.              — Знаешь, что может быть чем-то хуже изнасилования?              — Такое не сравнивают...              — Я не сравниваю целиком, а говорю «чем-то».              Тим не выдержал прямого зрительного контакта, опустил глаза в диван. На этом самом диване год назад он загибался от непроходящего потока мыслей, каждая из которых начиналась с Юли. Сколько времени понадобилось, чтобы осознать хотя бы частично, что все происходившее с ней лишь вредило и убивало, сколько раз надо было унижаться в попытках вывезти ее и сохранить отношения, которые сдались только тебе. Сколько раз нужно было проснуться, прежде чем это случится по-настоящему, и внутри хватит наконец сил двинуться дальше.              — Насилие, которое жертва не осознает? — сказал Тим.              — И которое продолжается днями, неделями, месяцами, годами. Ты не чувствуешь, как тебя режут на кусочки, пока сам окончательно не распадешься.              — Но она же говорила, что все нормально, что она хочет...              — Я понимаю, как это больно осознавать, — произнес Марк своим ненавистным всезнающим тоном. — Она не была готова, Тим, и я не о постели. Секс — это шелуха.              — Мы же не можем взять и вернуть все назад, — пробормотал Тим, уставившись на Марка.              — Ты — не можешь. Она готова уйти хоть сейчас.              Карельский поднялся и заметался на месте, исходил пару метров вдоль дивана несколько раз подряд. Внутри клокотали слова Марка, и как бы ни хотелось это перечеркнуть, толика истины в них была.              — Марк, хватит мне мозги делать! — выпалил Тим, осекся и продолжил вновь шепотом: — Раз такой умный, мог бы и придумать что-то.              — Может, я ничего и не придумал, — заговорил Марк после паузы, проведенной в эхе от полукрика Тима. — Но я знаю, о чем она расскажет.              — О чем ты? — переспросил он.              — Прежде чем ты обидишься на то, что я какого-то хуя знаю то, чего не знаешь ты, я хочу, чтобы ты выслушал ее. И это было всем, что для тебя имеет значение.              Тим едва сдерживался, чтобы не выбить с лица Марка его совершенно невозмутимое, спокойное выражение. Только брови были приподняты, придавая ему снисходительные нотки чего-то в духе вопроса «ты тупой или да?»              Лежит, блять, себе тут, все-то ты знаешь, а Василиса все равно плачет.              «Если бы ты реально все знал, она бы не плакала», — подумал Тим, и на этой мысли притушил вспыхнувший по совсем иным причинам огонь в жилах.              — Как давно ты узнал?              — В тот день, когда мы с ней познакомились. Она пьяная была, как сегодня.              Тим молча постоял мгновение-другое, сложил пару пазлов с недостающими ранее деталями, и двинулся в коридор. На пороге Марк заставил остановиться, по-прежнему тихо бросил вслед:              — Если захочешь обидеться, просто напомни себе, почему она не знает про Юлю.              Тим резко развернулся, вновь сел на корточки и посмотрел прямо в глаза Марка. Вблизи он видел, как трясет Карельского и как он еле справляется с кипящей в венах кровью.              — Вот про это ты, блять, нихуя не знаешь. Не смей, сука, про это говорить мне, — процедил он.              — Сам расскажешь?              — Может быть. — Он вцепился пальцами в предплечье Маралина явно до синяков. — Не беси меня, Марк, я серьезно. С Василисой мы разберемся как-нибудь. А эту хуйню не трогай.              — Мне больно, — дрогнувшим голосом произнес Марк.              — Я знаю, что тебе больно. Тронешь второй раз — будет больнее.              Тим подержал руку еще немного и выпустил.              Уходил он теперь без оглядки, хлопнул дверью погромче. Все как надо.              Он перевел дыхание, сбитое от совершенно иного возбуждения, какое настигало в предвкушении разодранных костяшек в прошлом. Краем уха было слышно, как плачет в дальней спальне Василиса, и сердце зашлось от звука ее надломленного голоса. Тим шагнул сперва в ее сторону, затем завернул в другом направлении, прошел в прихожую. Достал парку из шкафа и накинул на себя, а потом выкурил на балконе сигарету. Сердце сперва лишь чаще застучало, с последними затяжками сбавило темп, и ритм выровнялся.              Заставить ее плакать дважды за одну неделю — пиздец.              От мысли, что это могло произойти и не два раза, а десять, просто в тайне, Тим раскалывался на части. Как будто иного не дано — рано или поздно каждый, кто с ним свяжется, однажды будет страдать.              На этом в голове все стало проясняться, распалилось желание поскорее столкнуться лицом к лицу с Василисой и ее слезами, прекратить их как минимум, а дальше — разберемся. Тим вернулся с балкона и сбросил куртку на кресло, в прихожей встретил Марка, надевающего пальто. В одной руке он держал телефон и был поглощен им настолько, что не убирал его, даже пока одевался.              — У тебя ж волосы не высохли, — сказал Тим, кивая Марку.              — Тебе не похуй? — спросил он и оторвался от экрана.              — Ага, внезапно мне стало похуй, заболеешь ты или нет.              Маралин раздраженно выдохнул, хотя знал, что спорить бесполезно. Тем не менее после произошедшего такие замечания грели больше обычного. До той степени, что хотелось от них избавиться, как бы они не растопили однажды все километровые слои намерзшего льда.              — Тим, я курить хочу, ладно?              — Иди, феном высуши сначала, или куртку мою с капюшоном накинь.              — Тебе идти к своей принцессе не пора?              — Марк…              — Да надену я куртку, господи, — просипел он и снял пальто.              — Можно просто Тимофей Викторович.              — Пиздуй уже.              Тим расплылся в улыбке совсем ненадолго: стоило оставить позади Марка и пройти вглубь квартиры, как плач Василисы неизбежно возобновился, и алкоголь выветрился куда быстрее. Карельский вспомнил собственные слова о том, что она может себе много чего напридумывать, если оставить ее в таком состоянии. Нет, бросаться к ней сразу, когда внутри все сотрясалось от сдержанной вспышки гнева, было нельзя.              Осторожно, чуть ли не на цыпочках Тим приблизился к порогу комнаты Даши и остановился сперва возле него. Василиса сидела на постели, уткнувшись в свои колени. Сдавленные глухие всхлипы сразу сделались тише и реже.              Тим присел на пол перед кроватью, на краю которой скрючилась Василиса.              — Васен, — прошептал Тим. Он едва не протянул руки, чтобы обнять, но снаружи все выло, что трогать ее сейчас нельзя.              — Я н-не знаю, мне так стремно стало… Когда вы оба…              — Ты же понимаешь, что мы ничего не сделаем, если тебе не понравится?              — Да дело н-не в этом…              — Ты правда думаешь, что мы спецом подождали, пока ты напьешься? А все, что было раньше у тебя с Марком и у нас с тобой, это не считается? Типа, блин, если бы ты была тогда в постели с ним вдвоем или со мной, ты бы тоже подумала, что тебя накидали? Я не уговариваю или чет еще, просто говорю, что не понимаю, почему, когда мы с Марком вместе оказались, для тебя что-то поменялось.              «Сука, ты утешить пришел или наехать?» — поругал себя Тим и шумно выдохнул, ничего не услышав в ответ.              — Прости... Просто у меня никогда не было о тебе мыслей по типу: «О, она пьяная, ща переспим». Я вообще никогда не лез к тебе первый, потому что мне было стремно что-то испортить.              — Так говоришь, будто никогда не хотел меня.              — Хотеть и в постель тащить — разные вещи.              Василиса обняла коленки и подобрала их к подбородку. На подушке Даши лежал маленький пингвин в бордовом шарфике, и Вася взяла его, развязала шарфик и повертела игрушку в руках.              — Да в прошлом году одни уебки были… Меня напоили… Точнее, я сама пила, просто они походу ждали, пока я напьюсь.              Тим забрал пингвина и шарф из рук Василисы, когда они перестали подавать признаки жизни. Сам завязал его обратно и отдал опять ей.              — Тебя не?..              Да какое «не», Тим, конечно ее. Она не кричала «не надо», не надо все стало уже потом, когда все случилось. В моменте это, наоборот, нравилось. Не ей, а ей под наркотиками, название которым она узнала тоже потом.              — Нет. Но, знаешь, когда тебя бухую накидывают мефом, а ты до этого ничего такого не потребляла, как-то странно говорить, что ты была на самом деле согласна. Даже если мне трезвой нравился этот человек.              Кажется, больше тех, кто тогда сыпал ей дорожки одну за другой, она ненавидит тех, кто считает, что просто не нужно было пить, и вообще, компании уметь выбирать надо. Этим людям она желает так же трагично ошибиться с теми, кого они назовут друзьями.              Это так, от минутной злости. Никому она не желает смерти по правде, что ты.              — Бухло с мефедроном?              — Там что-то близкое к передозу было, но все обошлось. Ну, без отрубов, скорой и больницы, за четыре дня отошла…              Представляешь, так бы поставили Васеньке памятник в Нижнем, один-девять-девять-девять и два-ноль-один-восемь, и все, все, сейчас бы перед тобой точно не плакала.              Внутри Тима что-то резко оборвалось — ровно-ровно, словно прошлись зажигалкой по краю и поверх отполировали наждачкой, и теперь этот край невозможно ярко и слепяще блестел. А то, что оборвалось и рухнуло в бездну, просверленную полтора года назад на месте сердца, вдребезги разлетелось на дне. О, дно все-таки есть, иначе бы так отчаянно в груди не свистело сквозь каждую его трещину, что оставили эти острые, покрытые бело-желтым порошком осколки с едва уловимой кислой вонью.              — Блять, — выдохнул Тим и прикрыл рот ладонью, как бы не вывалить чего лишнего. — Если бы я знал…              У нее случилось это, а ты пригласил ее ко мне, когда обдолбался со мной МДМА.              У нее случилось это, а ты предложил встречаться втроем.              У нее случилось это, а ты нихуя не знал.              — Да ничего бы не поменялось особо, Тим. Не пытался со мной переспать, когда мы в клубе были, и ладно. Хотя я была не против… Но вряд ли мы стали бы встречаться после этого.              — Зачем ты говоришь так?              — А ты бы верил, что все может быть иначе, если раньше это «все» заканчивалось одинаково? Каждый раз одна и та же хуйня, — говорила Василиса голосом, сдавленным от подступающих вновь слез. — И н-неважно, в клубе вы познакомились или общались хорошо месяцами, в итоге все, что от тебя н-нужно, это раздвинуть ноги и уйти, а все остальное просто неинтересно. Н-не сдохла и ладно, да? Д-да? С тобой хорошо, пока спишь с человеком, а стоит рот открыть, и тебя н-никто не слушает. Знаешь, как приятно б-было, когда ты сказал, что помнил м-меня целый месяц после поездки в метро? После одной поездки в метро. Ты н-не приставал ко мне, когда я болела. Ты мог спокойно н-найти себе девушку в общаге и спать с ней. Но ты н-никого не искал за месяц до того, как мы встретились.              Василиса сползла на мягкий ковер с длинным ворсом к Тиму, завернулась в его руки и сплела объятия — сам он сейчас и пальцем не трогал, если ладони не выпросят.              — Вась… — просипел Тим над макушкой, когда Вася ненадолго замолчала.       

Знаешь, почему я никого не искал?

      

Дело не в тебе.

      — А ты не говори ничего, н-не говори, ладно? Мне не н-надо, чтобы меня жалели или еще что-то. До тебя и М-марка меня просто тошнило от самой себя, потому что я вроде хотела этого внимания к себе, хотела видеть желание в чужих глазах, хотела, чтобы у человека сбивалось дыхание, хотела… А потом я понимала, что он н-ничего н-не хочет, кроме этого, и мне было так мерзко.              Ногтями Василиса что-то мелко нацарапала на пояснице Тима, дыхание сбивалось в эту секунду сначала от слез, потом от хвойного аромата геля для душа и табака вперемешку с личным запахом в кармане между шеей и ключицей, которую так порывало загрызть до кости.              — Вот так н-на час или два с кем-то спутаешься, и кажется, что с кем-то вместе, я кому-то нужна. И я знаю, что это тупо, и М-марк прав, что я тупая. А я д-до сих пор иногда не верю, что я н-нашла кого-то нормального… Хотя всю эту дичь на троих сложно назвать нормальной.              Тим ничего не говорил и вроде бы все понимал, все, только одного понять никак не мог: как это можно с ней переспать и больше ничего, больше вообще ничего не хотеть. В последнем лете перевернулась на простынях бывшая одноклассница, и Тим попытался подставить Василису на ее место, но почему-то было нельзя, не получалось и не выходило. И себя подставить в этих летних ночах не удавалось, не с Васей и не в том долбаном смысле, в котором меньше всего хотелось кого-то обрести ушедшей осенью.              — Я н-не знаю, — заплакала Василиса в шею, которую жгли горячие слезы, кончики зубов раскрытого в плаче рта, и Василиса сворачивалась в руках Тима, сворачивалась. — Мне б-будто голову прострелило, я лежу м-между вами и слышу это «шлюха, шлюха, шлюха». Меня заклинило, я д-думала, я вам тоже н-нужна только для...              Карельский аккуратно дотронулся до затылка и провел пальцами по волосам. Где-то в нечесаных прядях мешали узелки, тогда Тим огибал их, как бы не сделать больно даже так. Он заметил на полу упавшего пингвиненка и тайком закинул его обратно на постель.       — Тебе было неприятно с нами?              Василиса притихла и постепенно перестала плакать. Теперь она лишь шмыгала носом и думала, какая она отвратительная и сопливая. Воспоминания о том, что было минут десять назад в соседней комнате, точно являлись снами — так туманно и размыто все прикосновения остались за шквалом вспоротых ран.              — Мне наоборот этого очень хотелось.       Тим прижал Василису к себе чуть теснее, чем она и без того прижималась сама. В голове крутилось «за четыре дня отошла», и Тим подумал о том, как же сильно он опоздал. И что отныне все, все будет по-другому.              — Ты вообще… Ты вообще как после той херни? Просто… Я загоняюсь, что чет не так делал, а если бы знал раньше, то все было бы по-другому.              — С тобой и Марком все хорошо, Тим, — прошептала она без сил, — правда.              Теплая, живая-живая, хрупкая, чувствительная. Для кого-то — тупая, для него — дурочка. Живая.              Живая.              — Давай договоримся, если тебе что-то не так, то ты сразу скажешь, окей? Потому что я и… Марк, уверен, Марк тоже, мы не хотим, чтобы ты говорила, что все нормально, а потом плакала и боялась чего-то.              — Марк тоже, — раздался голос Маралина в дверном проеме.              — Договорились, — с улыбкой ответила Вася.              Она протянула руку и помахала, подзывая к себе и Тиму. Обниматься втроем, сидя на полу, было не так удобно, как стоя, но как-то разобрались, как разбирались до этого. Морозный запах, пронизанный тем же табаком, окутал со спины, а сбоку от Тима на глаза Василисы попались ноги Марка, одетые в черные штаны. Он слегка похлопал ее по плечу и смазанно заговорил:              — Это все замечательно, что мы разобрались с личными границами Василисы Геннадьен-ны, это прекрасно, потрясающе. У меня тож личные границы есть, и если вы — я ща про вас обоих, — не собираетесь седня со мной переспать, не надо ко мне катить, ладно?              — Ты еще винища выдул, что ли? — засмеялся Тим, отчего его грудь под мокрой щекой Бестужевой завибрировала в такт.              — Ну выдул и выдул… Не перебивай! — прошипел Марк. — Так вот, — он стал загибать пальцы, — не надо ко мне лезть сосаться, не над об меня тереться и делать все эти… Постыдные! Вещи, которые вы так страстно желали претворить в жизнь со мной, но что-то звезды не сошлись.              Закончил он свою речь неясным пассажем по воздуху и вновь примостил руку на плечо Васи.              — А если ты не захочешь? — спросила она. — Или сам полезешь...              — Во-первых, я сам лезу, только если супер дохера выпью. Во-вторых, если я реально не хочу, то я не пущу к себе изначально. Неудовлетворение вредно, между прочим.              — Тебе подрочить помочь вместо правой или че?              — У пианистов обе руки рабочие.              — Мальчики!              Спустя несколько взрывов смеха и визгов Марк подумал о том, что опять умудрился забыть о Вене, пускай и всего на секунды. Забыть, даже если прозалипал на балконе в его «инстаграм» и очередную порцию закрытых историй.