Ноктюрн До-Диез Минор

В трубке повисло очень, надо сказать, живописное молчание. В тот момент я будто бы сумел рассмотреть человека на том конце провода, увидел, как он на секунду оторвал трубку от уха, водрузив ту себе на шею, раздраженно вздохнул, устало потер переносицу, и, снова вернув телефонный аппарат в зону «прослушивания» ответил: - Мы ведь уже пытались, Владек. Ничего. И почему же теперь ты вдруг решил, что в этот раз будет иначе? Ничего нового, в любом случае, ты уже не услышишь, - голос тут же затих, будто его владелец напряженно обдумывал последующие свои слова. - Может, он давно уже мертв? Русские, знаешь ли, не особо церемонятся с бывшими немецкими солдатами, особенно теми, чей чин выше лейтенанта. Теперь уже молчал я, потому как признавал и принимал его слова как собственные. Я не раз думал об этом, и он был прав, но все же: - Я не могу просто сидеть. - Можешь сидеть непросто! - В искаженном проводами голосе появилась нотка раздражения, но она тут же утихла, а мой собеседник поспешил уточнить: - Можешь сидеть за роялем, играть в домах культуры, в лазаретах. Подымать дух граждан, нашей любимой страны, - голос чуть усмехнулся, - что-то в этом духе. Озвученную иронию по поводу «большой и светлой любви» к родине можно было понять, если вспомнить о том, насколько быстро Варшава сдалась на поруки вражеской рати в годы войны. Мы сдали свои позиции, даже не думая о том, чтобы побороться за них, отстоять свой собственный дом. Тогда важнее было уйти, сбежать. Человек же этот никогда не бежал, просто не мог. А еще он и по сей день не мог простить трусость тех, кто бежал тогда. Не мог простить бездействие и высокомерие тех, кто стоял тогда без дела, прячась за чинами и привилегиями. - Могу, но не хочу. Им помощь нужна не больше, чем нам с тобой. - Мне помощь вообще не нужна, - уточнил басистый голос, напоминающий металлическим тембром говор заключенных государственных тюрем. - Не нужна, нет. А вот мне - необходима. Пожалуйста. Снова молчание. Я слишком давно знаю этого человека, чтобы понять - он снова поступится своими принципами и поможет. Просто потому, что тоже музыкант, тоже пережил страшное и, видимо, у него тоже теперь не так много знакомых. - Завтра, - заявляет потяжелевший голос с интонацией, явно не предполагающей продолжение этого разговора. - Спасибо. И гудки, вместо: «пока, пожалуйста». Человека на том конце провода зовут Зигмунт Ледницкий. Во времена, когда с радио, да и со всего города начали бежать люди, он – один из немногих, кто остался. Мало того, он возобновил радиопередачи, наделив онемевшие репродукторы возможностью снова говорить, а людей - возможностью слушать что-то еще, помимо беспорядочных взрывов. Позже, когда город заполонили немцы, а радио вдруг оказалось запретной роскошью, Зигмунт отправился на фронт. После войны он вернулся в Варшаву, на радио, но теперь не просто вел одну из радиопередач: Зигмунт стал главой. И, надо сказать, он оказался лучшим руководителем из всех прочих. Так вот, что более важно, именно от него я узнал последние новости о том немце. Сейчас, видимо, Ледницкий уже жалел о сообщенной мне информации. Нет, он не был настолько ленив, чтобы ограничить меня чем-то вроде: «ничего не поделаешь, смирись» и, вытянув ноги на диване, радостно размышлять о том, как отвел от себя необходимость вставать и гоняться за призраком вражеского вояки. Он готов был помочь, хоть и явно не горел желанием протягивать руку помощи одному из представителей ненавистной им расы, даже не смотря на то, что я усиленно приписывал ему заслугу о спасении жизни некому «талантливому пианисту». К тому же, за время войны, будучи членом восстания, скитаясь по фронтам, он понял сам и попытался объяснить мне простую истину: «Там, на вражеской земле, в военных трудовых лагерях невозможно жить, лишь выживать. И даже так - недолго». Он и сам был бы не прочь тогда иметь друга, горевшего желанием вызволить его из полыхающего ада. Хотя не знаю, было ли в планах Ледницкого прописано тешить себя надеждой и лелеять мечту о чудесном спасении. Этот человек переносил все сам. Если у кого-то война отняла все, то у него она отняла лишь крышу над головой и возможность периодически напиваться в захолустных барах.

***

Этой ночью я спал спокойно. То ли совесть начала потихоньку сдавать позиции, то ли вместо кошмаров о томящихся в вагонах родных, загнанных туда словно скот, видений о замученных жарой, голодом, или расстрелянных вдоль побагровевших от крови стен людей, меня снова навестил спасительный образ: Лунная соната. Дыхание позади размеренное тихое. Глаза, рассеяно изучающие мою спину. Он будто просил исполнить обещание, а я обещал не медлить.