Ноктюрн До-Диез Минор

Весь следующий день я провел на ногах. Договорился, а точнее отговорился от всяческих благотворительных мероприятий, ограничив одним - единственным, тем, которое должно было состояться в конце этой недели, в доме культуры. Сославшись на острые боли, а также жуткую слабость я, буквально вымолил себе отпуск без всяких пререканий, тут же получив путевку в область Кавказских Минеральных Вод с надуманной целью излечить потрепанный голодовками организм. Может, конечно, смысл в том, чтобы съездить в места менее оживленные и был. Так сказать, я мог подышать свежим воздухом, насладиться тамошними пейзажами, и, получив должный уход, вернуться на родину в более приемлемом виде, и, конечно же, тут же приступить к работе. Но сейчас мне нужно было только время, да и пейзажи теперь меня мало интересовали. Зато в данный момент моя просьба, хоть и была представлена как чистейшего вида ложь, выглядела очень правдоподобно, а потому лишних вопросов не вызывала. Не скрываю, что мне было очень неуютно просить об этом, зная, что есть люди с куда более «ущербленным» организмом, и что, в конце концов, я веду себя не вполне честно, ведь на здоровье я в последнее время не жаловался. Но Ледницкий строго-настрого велел мне не отступать от намеченного плана, в котором будто заранее было прописано как глава замка культуры, сжалившись над чуть ли не единственным живым представителем польской культуры выпишет все, что угодно. И «пошлет» этого самого представителя так же, куда угодно. Так и случилось. На стол легла неказистого вида бумага, а сверху деньги - плата за проезд и проживание. Остальное уговорено было обсудить по телефону, и не со мной. Я поспешно спрятал средства, полученные фактически манипуляционным путем подальше в пальто, а также принял активные попытки не встречаться взглядом с сочувствующими глазами главы администрации. Тогда, смотря на сидящего передо мной добрячка в шерстяном пиджаке, лучащегося каким-то нелепым внутренним светом, я вдруг подметил, что жутко раздражаюсь при виде счастливых людей. Складывалось такое ощущение, будто он часами на пролет готов теребить мою руку, ежесекундно твердя какие-то несуразные шаблонные фразы, призванные поднять мой упавший дух. Этого мне как будто бы и не хватало. Город и так с головы до ног был обклеен плакатами с теми же самыми спасительными призывами. Мне не особо то хотелось слышать их цитирование из уст этого человека. Жуткая вышла бы картина. А потому, стараясь не разбудить совесть, направленную на иную несправедливость этой жизни, я поспешил откланяться. Виновато улыбнулся, закрывая дверь, рьяно обещал отыграть воскресный концерт на «ура!» На все деньги я тут же накупил золота. Ледницкий убедил меня, что это чуть ли не единственная валюта, действующая на всех полушариях. Золотых украшений было достаточно, чтобы выкупить одну пару рабочих рук, или же подкупить одну. Договариваться я не умел, а всякого рода махинации для меня казались чем-то вроде способности выстраивать дома или выписывать пейзажи. В общем-то, ни того, ни другого я не умел, зная это, Зигмунт вызвался ехать со мной, на что я втайне жутко надеялся, и чему был несказанно рад. Все было устроено. Владислав Шпильман должен был приехать в Пятигорск. Он и приедет. Только этот Шпильман будет не совсем мной. Им ненадолго станет талантливый ученик консерватории, по совершенной случайности тоже «страдающий» язвой желудка. Наши поезда поедут в разные стороны, и мы будем преследовать совершенно разные цели.

***

Под конец дня в дверь замолотили. Я поспешил открыть её, не предоставив возбужденному гостю возможности её просто-напросто выломать. В квартиру ворвался Зигмунт. По виду вошедшего человека ни за что нельзя было определить настоящий род его деятельности. Высокий, резкий. Все его тело напоминало геометрическую фигуру с четкими границами. Строгим был и его нрав. Иногда, особенно в моем отношении, этот человек позволял быть себе немного грубоватым, но недолго. Видимо, он все же пытался соблюсти схему поведения, присущую «интеллигентному обществу». Скрипач, заслуженный деятель культуры. Паганини в его исполнении звучал так, будто тот, встав из могилы, самолично взял в руки скрипку. Решительный, обладающий отличным чувством юмора. Он был полной моей противоположностью. Даже внешне мы отличались. Будучи подстрижен почти под ноль, он ярко контрастировал на моем фоне. Я, в то время, на голове носил хоть какое-то подобие прически. Голубые глаза, наличие неслабой мускулатуры. Из общего у нас, как и у наших инструментов, было лишь одно – опора. В музыке – ноты. В человеке – мораль. Хотя, и в этом понимании мы тоже иногда совершенно расходились. Но, не смотря на все различия, мы все же были друзьями. Ледницкий поглощал чай, чашку за чашкой. Протянутую мне в очередной раз фарфоровую прелестницу я уже наполнял не особо-то старательно, давно перестав беспокоиться о вкусе и виде выдохшейся заварки. За этой очень уж оживленной беседой этот мужчина умудрился, по моим нескромным подсчетам, выпить как минимум литр чая. Тут уж не до церемоний. Зигмунт активно жестикулировал, объясняя мне каким образом и в какое время мы попадем в Россию. Документами уже занимался его человек, провожатых с нами не отправляли. Об этом попросил я, для пущей убедительности приведя в пример исковерканную русскую пословицу: «третий вон, кобыле легче». Человек, тогда сидящий передо мной, и понятия не имел о русском фольклоре, как, впрочем, о фольклоре, как о явлении в целом, а потому иронию не оценил. Зато звучность самого высказывания, да и тот факт, что Польша, активно отстраивающаяся после разрушений, была сейчас похожа на лабиринт с постоянно меняющимся путем прохождения, согласился. По поводу упомянутого города: тут была бессильна даже нить Ариадны. Остатки зданий сносились, дороги обновлялись. Никто не мог знать наверняка, где развернется следующая стройка, поэтому все люди, хоть в меньшей степени, но ознакомленные с ситуацией движения в городе, предпочитали ехать по окраине. Экономилось и время, и нервы путешествующих. В этом понимании кобыле и вправду было бы легче миновать ухабы вне города, чем в его центре. Тем более, если у нее на «горбу» будут ехать два худосочных человека с багажом, а не четыре в меру упитанных, но не в меру воспитанных гражданина. - Был сегодня в консерватории. Нашел Братомита, – Ледницкий, хмыкнув, всосал в себя очередную порцию сладкого чая. Видимо, ему все никак не давала покоя игра слов, а точнее их значение в отношении имени молодого человека, о котором Зигмунт был, по иронии, хорошо осведомлен. И вот в данном случае, заковыристое имя юного пианиста означало не что иное, как «помощь брату». Естественно, что ни я, ни тем более Ледницкий, не состояли с пареньком в кровном родстве, но суть дела не меняла. Помощь он нам оказал отменную. – Счастлив как первоклашка, – продолжил он. - Посоветовал ему на время путешествия напустить на себя несчастный вид. Сказал, что нам не нужно, чтобы Шпильмана вернули на родину спустя два дня после прибытия на курорт, указав в причине возврата «посылки»: «Здоров, как никогда!». Ледницкий снова хмыкнул, в очередной раз, немного расплескав заполнивший кружку чай. Я тоже улыбнулся, а в голове пронеслась мысль о том, что двух дней нам явно не хватит. Даже двух месяцев. А вообще, я и понятия не имел, на сколько может затянуться наше путешествие, ведь все, что могло быть связано с местоположением немецкого офицера было строго засекречено. Видимо, для российского государства он имел определенную ценность. - Когда выезжаем? – Уточнил я, пытаясь из всей озвученной сегодня информации сделать один весомый вывод. - В понедельник. Варшава, Брест, ненадолго задержимся в Минске, потом в Смоленск. Там придется поменять транспорт. Железную дорогу все еще не восстановили. Возьмем извозчика до Москвы. На все, если хорошенько поторопиться, уйдет от силы дней шесть, может неделя. А там посмотрим, что делать. Думаю, в столице у нас будет намного больше шансов нарыть что-то. Если нет, - Зигмунт вздернул брови кверху, заявив иронично, - будем просто объезжать концлагеря. Все подряд. - А на это вряд ли уйдет неделя. Даже жалкого месяца не хватит, – подытожил я. В комнате повисло молчание. Каждый понимал, что через два месяца наступает зима, а в России она лютая. И, даже если тот человек сумел пережить все тяготы и лишения, стоявшие у него на пути, эту зиму он точно уже не переживет. Тишина нарастала, обволакивала, становилась невыносимой. - Ну, в конце концов, не знаю как тебе, а мне он одинаково приятен - что живым, что мертвым, – прервал молчание Ледницкий. - В крайнем случае, просто найдем его родных. Если они, конечно же, у него есть. Расскажешь его сыновьям о героическом папаше, чей народ истребил почти целую нацию, но по непонятной причине пожалел тебя. Хотел бы я видеть эту задушевную беседу. Зигмунт одним махом прикончил чай и, подобрав со спинки стула пальто, направился к выходу. Я не вставал. Почему-то не было сил даже проводить его взглядом. Входная дверь скрипнула, но, прежде чем скрыть за собой гостя, снова приоткрылась. - В понедельник сядем на поезд, а там - будь, что будет. Хлопок двери. И... тишина. Как будто лестничная клетка высосала из квартиры все звуки, которые могли только в ней звучать. Я все еще сидел за журнальным столиком, думал, размышлял, прокручивая в голове все озвученные сегодня слова. И если с утра мои мысли были полны решимости и надежды, то сейчас я чувствовал, как весь мой энтузиазм гаснул. Уходили и мысли, заполняясь жуткими картинами того, что было, того, что могло быть и того, что может еще произойти. Когда на город навалился вечер, и в темноте уже невозможно было различить очертания собственных рук, я, с трудом заставив себя покинуть уютное кресло, подошел к окну. На улице было светлее, нежели в самой квартире, в домах зажигались лампы. Дорогу перед моими окнами начинали освещать фонари. За городом багровел закат. Я добросовестно проследил за тем, чтобы солнце зашло и, забыв о всяких человеческих потребностях, вроде голода или жажды, поплелся в спальню. В эту ночь мне не снились кошмары. Просто потому, что этой промозглой сентябрьской ночью мне уснуть так и не удалось.