Изъян

— Алло, — я стукнулась сережкой о телефонную трубку, зажав ее ухом и плечом, и стряхнула пепел с сигареты, когда рука освободилась. Уже так поздно. — Здравствуй. Свободна? — А, привет. Делаю наброски для летней коллекции, но это может подождать, — отодвинула я перо и обхватила свободной рукой подтянутую к груди ногу. — Улыбаешься. — Ты тоже. — Хочу, чтобы ты увидела мою работу. Поезжай к площади Шатле, к Городскому театру. Я тебя встречу. — Хорошо. Только такси вызову. — До встречи, — и внутри телефона щелкнуло. Я тоже положила трубку. Я бросила взгляд на ее пиджак, висевший на видном месте в чехле и, подумав о том, что ему еще рано, начала собираться. Кто она? Художник по костюмам? Хореограф? Может, делает декорации? Изабель переминалась с ноги на ногу, засунув руки в карманы пальто и улыбаясь, когда я подходила к ней, еле узнавая в свете фонарей. Волосы туго сжаты в низкий пучок, макияжа совсем нет. Мы по-дружески поцеловались и, взявшись под руку, вошли через служебный вход в театр. Пройдя некоторое количество темных и узких коридоров, Изабель завела меня в гримерную, где мы оставили вещи. После этого, не давая возможности опомниться-осмотреться-вдохнуть, меня потянули дальше: еще более темные проходы, пара лестниц, густой, давящий и старый воздух, шелест тяжелой ткани откуда-то из глубины. Вдруг — свобода и яркий свет прямо в лицо, мою руку отпустили; я услышала ее смех и аплодисменты. Открыв глаза, я поняла, что стою на сцене. Не раз я была на подиуме и за ним, чтобы оценить маршрут моделей. На нем как на витрине: беззащитный, продаешь себя и одежду на тебе; здесь нет права на ошибку. Сцена же совсем другое. Здесь ты покупаешь: зрительское внимание, любовь, слезы, смех, свою славу и возможность быть познанным в своем творчестве. Пришедший сюда еще и заплатит тебе любые деньги, чтобы ты опрокинул на него всего себя и заполнил до краев его чашу. Ты берешь все и не просишь сдачи. Чудесно, что она не модель, а танцовщица. Ей самое место здесь. Пустые кресла, которые мое воображение старательно заполняло парами глаз: потухшими, сверкающими, скучающими и восторженными. Мне захотелось улыбнуться им всем, но в зале были лишь одни особенные, те, которые я сейчас поцелую. Изабель взяла меня за руку и заставила покрутиться, затем положила свою руку мне на талию — и повела танцевать. Дерево под нами гулко отвечало давлению моих каблуков и ее пяток, воздух вбирал наше мерное дыхание. Я положила голову ей на грудь, изредка заглядывая в глаза и целуя ее в уголки губ. Чудесная работа — приводить тех, с кем спишь, сюда, устраивая небольшие представления для вас двоих и любуясь ими. Интересно, как сильно ее ругает за такие проделки руководство? И нет, я нисколько не чувствовала ревности к другим таким же счастливчикам, которым удалось с ней так здесь побывать. Это большой грех — не делиться с людьми прекрасным. Не знаю, сколько времени мы так провели, молча наслаждаясь теплом и нежной близостью друг друга. Это как качаться на волнах, зная, что никогда не утонешь. Надежно и спокойно. Вдруг мне захотелось увидеть, как она танцует на сцене, одна, пока я буду сидеть в первом ряду. Может, она повторит то, что было тогда, в клубе? — Похлопай мне, — попросила Изабель, встав в какую-то упругую и вытянутую позу. Я послушно исполнила, улыбаясь и понимающе кивая. Она металась по сцене, то попадая в световой конус прожектора, то исчезая из него, естественно и красиво изгибаясь-кружась-падая в несбиваемом ритме, который я пока не могу уловить, но который мне уже очень и очень нравится. Временами она глядела мне в глаза, пытаясь понять, как сильно я довольна тем, что она делает, и после этого сразу улыбалась, удовлетворенная моим однозначным ответом. Как ребенок, которому ставишь 5 с кучей плюсов, чтобы достаточно ярко похвалить за рисунок. Я могла сидеть так бесконечно долго, упиваясь танцем моего личного ангела, ведь мне никуда не нужно было идти или следовать уговору с Николя. Однако Изабель не могла продолжать так бешено доставлять мне удовольствие и поэтому через какое-то время замерла, упав на пол, переводя дыхание. Как красиво. Я поднялась к ней и подошла ближе, помогая подняться. С влажными ресницами, испариной на лбу и высоко вздымающейся грудью она мне невероятно нравилась. Мы спешно, влажно и жарко поцеловались перед тем, как пойти в аппаратную, чтобы выключить свет. — Ты мой самый любимый зритель. Еще с того вечера, — глядя на меня снизу вверх, сидя на пуфе и обуваясь, говорила Изабель. — Ты словно гладишь меня по голове, просто за то, что я есть, когда смотришь. Мне так нравится… Кажется, я тебя даже люблю. Я ничего не ответила, только улыбнулась, не глядя на нее и стоя напротив зеркала у ее столика, заполненного различными сценическими штуками. Насколько это правда? То, что я единственная, то, что она правда так меня чувствует. Страшно — заглянуть ей в глаза и не увидеть искренности. Рискую. Глаза ребенка, признающегося родителям в любви и твердо уверенного в своих словах и чувствах. Но Изабель уже давно не ребенок. Едем к ней.