Если не боишься

— Поцелуй меня. Она улыбается ему в губы, в его сошедшие с ума, алчущие прикосновений губы, в их влажную нежность, солоноватый от страстных поцелуев вкус. Улыбается, прежде чем откинуть голову и подставить шею. Улыбается, подглядывая сквозь приоткрытые веки и ероша его волосы. И среди ее протяжных, заставляющих дрожать от возбуждения стонов он слышит свое имя… и слабое «пожалуйста». Она выгибается всем телом, стоит ему податься вперед, сделать первое после разрыва движение. Ее дыхание сжимается свистящей воронкой, а руки царапают ему плечи в неосознанной мольбе. Желанно и страшно настолько, что она приподнимает его на себе, прогнувшись в спине с неожиданной силой, держит, напрягая все мышцы, чтобы спустя мгновенье упасть обратно и оглушительно выдохнуть ему в лицо счастливую улыбку. «Дааа… аааах…» А он смотрит, замирая от нарастающего желания, смотрит, как ее голова скользит по подушке вверх — вниз, следуя за его толчками, как перекатываются под макушкой розовые локоны, как блестят невысохшими слезами щеки. И не может остановиться… не хочет… Вылеченная чакрой рана внутри больше не мешает. Стоит ему провести рукой вдоль ее бедра, сжать пальцами упругое, чтобы стать ближе, и Сакура откликается. Приподнимается, обхватывая его за плечи, тянет за собой в сладкий морок близости — в себя. Словно просит еще. Движений, поцелуев, его рук на своем теле. Еще и еще… Тонкая кожа под его ладонями горит. Он умоляет себя быть спокойнее, не торопиться, подождать немного, это ведь ее первый раз… и он ее первый мужчина… но именно эта мысль сносит все благие намерения к черту. Он у нее первый… первый… боже… «Тише-тише, не так быстро», — не помогает. Сорванный с петель самоконтроль жалобно поскрипывает в такт коротким, но сильным толчкам. Сакура запрокидывает голову, давясь вдохами. Сжимает его ногами, словно хочет сломать в пояснице. Выстанывает его имя, снова и снова, и это тихое «Какаши» разрывает ему сердце. Разбивает на осколки, в мелкую крошку, — такое потом уже не собрать и не склеить. Он ведет рукой от шеи через ключичную впадинку, задерживается на груди, сминая ее в ладони, дразнит соски, вырывая раз за разом громкие яркие стоны, спускается ниже, на живот, оглаживает линию талии, щекочет кончиками пальцев, задевает ногтями, доводя нежную кожу до мурашек, и вдруг ныряет туда, где их тела соединяются. К чувстительной точке меж горячих влажных складок. Поглаживает, придавливает, играет, пропуская меж пальцев. Каждым прикосновением, каждой лаской хочется выжечь на ней печати принадлежности. Клеймить руками каждый кусочек ее тела, чтобы все знали — «моя!» Кричать до надсадно болящего горла, выть, требовать, умолять, обещать что угодно — моя, моя! Моя!!! Чтобы больше никто… никто и никогда не посмел к ней прикоснуться! Он обхватывает ее голову ладонями, удерживая на месте, целует, теряясь в ощущениях. Бережно губы — нижнюю, верхнюю — втягивает, отпускает, широко открытым ртом погружается в ее рот. И тут же смещается на шею, на чувствительные точки, по которым так приятно проводить языком, скользить губами и слушать, как в ответ сбивается ритм ее дыхания. И снова губы… губы… ее похожие на спелую вишню губы… Но этого уже мало. Хочется еще, хочется больше. Он приподнимается, чтобы подхватить ее стройные ноги и завести их себе на плечи, ложится сверху, дурея от того, как меняется угол погружения, и уже не сдерживается, вбиваясь со всей силы. Быстро, резко, глубоко. До упора. От ее звенящих криками выдохов исчезают все мысли, кроме одной — «моя»… Томление почти невыносимо. Губы, руки, все тело дрожит от нарастающего напряжения. Он утыкается лбом ей в плечо, давит ладонями на ее бедра, раздвигая их в стороны еще сильнее, и, теряя всякий контроль, шепчет… — … да, маленькая моя, да… так… о боже… любимая… еще чуть-чуть… сейчас, малышка… сейчас… Сакуру бьет крупной дрожью, и она словно умирает на самой вершине: замолкает, не дыша, отзывчивое тело не двигается, только бешеный стук сердца и судорожные сокращения мышц выдают ее состояние. Широко распахнутые глаза закрываются, губы подрагивают, пытаясь надышаться, руки безвольно на кровати. Какаши качается еще дважды, прежде чем сумасшедший оргазм накрывает и его. Успевает подставить локти, чтобы не упасть на Сакуру всем весом. По мышцам безжалостно — освобождение. И удовольствие, не тронутое разумом. Он прячет горящее лицо в секундной прохладе подушки. Вдох. Выдох. Глупая улыбка растягивает губы в стороны. Накатывающие волны ласково щекочут под ребрами, отзываются легким головокружением в голове, пробегают дрожью по ногам. Под ним Сакура, дышит тяжело и рвано, касается его груди грудью, проводит ладошками по его спине. Его Сакура… Он поворачивает голову и прижимается губами к нежной коже за ушком, прямо к потемневшим от пота розовым прядкам. Целует, обжигая придыханием. Вряд ли ему еще хоть когда-то в жизни было так же хорошо. Так спокойно и приятно после секса. Чувствуя потребность посмотреть на спрятанную собственным телом девушку, он приподнимается, откатывается на бок, едва замечая, как выскальзывает с отчетливо хлюпающим звуком перемазанный кровью, смазкой и спермой член. И только тут приходит в себя. Возвращается в реальность. Смотрит, как вытекает из щелки на смятую простынь белая густая струйка, мешаясь с алым… как Сакура стыдливо сводит испачканные кровью бедра вместе, теряясь под его пристальным взглядом, как тянет на себя покрывало, словно хочет спрятаться. В горле пересыхает так, что попытка сглотнуть крупным наждаком обдирает слизистую. Закрывает глаза, обрубая желание притянуть к себе растерявшуюся Сакуру, обнять, легонько поглаживая по голове, и, нашептывая смешные глупости, успокоить. Нужно что-то делать, нужно как-то… Смотреть на то, как с каждой секундой все сильнее и сильнее сжимается Сакура, закрываясь от него, не хватает смелости. — Я принесу тебе вытереться… полежи пока. Уходит в душ, хватает первое попавшееся полотенце, мочит под краном, неожиданно замечая, как дрожат руки. Как разбегаются по коже волнами мурашки страха. В груди горячо и топко от безжалостного понимания — ничего не отыграть обратно. Что же он наделал? Не удержался, он не удержался, черт! Взял ее, взял Сакуру — невесту другого мужчины — невесту Саске, взял, потянувшись за минутной слабостью. Поддался собственной похоти и взял чужое! И словно этого мало, кончил в нее, даже не подумал… даже не вспомнил, что нельзя… Что же с ней теперь будет? Какаши плещет полные пригоршни себе в лицо, но паника внутри не утихает. Душит его, отнимая возможность нормально дышать, застилает мысли, напластывая вину на сожаления. Каким же самоуверенным ублюдком он был, раз хоть на секунду поверил, что сможет сдержаться. Он ведь с самого начала предчувствовал, что однажды сорвется. Знал, что не потянет это дурацкое обучение. И все же согласился. Это же Сакура… Пальцами дергает непослушный кран, соскальзывая с влажного металла снова и снова. Вода переливается через край раковины, в которой мокрым комком на дне лежит полотенце. Какаши несколько секунд просто смотрит, как вода стекает на пол, чувствует, как брызги задевают ноги, как звонко и странно звучит этот плеск сейчас, в эту самую секунду, когда ненависть к себе прожигает его насквозь. Он много раз прежде делал это — переступал через себя. Так много, что уже привык жить в тени чужого счастья, не помышляя о собственном. Привык давить в себе привязанности, боясь потерять… снова… Так почему сейчас не смог? «Саске… приезжает к концу турнира, у нас будет день… и я подумала, что можно попробовать еще раз…» Какаши уверенной рукой закрывает кран, достает полотенце, отжимает, провожая взглядом быстро утекающую воду. Все хорошее всегда проходит слишком быстро, оставляя после себя лишь пустоту. Кулаками упирается в края раковины, сжимает челюсти, закрывает глаза. Он не имеет права бояться, сожалеть или убегать. За свои поступки надо отвечать. Вдох — выдох, сейчас перед ним простая задача: пять шагов до кровати, которые он обязан сделать. Потому что там осталась Сакура. И он должен ее успокоить. В комнате густо пахнет сексом. Запах дразнит, щекочет, искушает. Сакура лежит, свернувшись калачиком, прижимая колени к груди. Одеяло лишь краем на ее талии и бедрах. Какаши садится рядом, протягивает полотенце, терпеливо дожидаясь, пока Сакура посмотрит на него, пока протянет руку, чтобы взять мокрую ткань. Хочет сказать что-то утешающее, но вместо этого деревянным голосом лопочет совсем не то: — Тебе лучше не ходить сегодня на работу. Я предупрежу Мизукаге, что ты… — Что я что? Она обрывает его, недоверчиво-удивленным взглядом подрезая конец фразы. Кажется, она тоже хотела услышать что-то другое. — Тебе нужно отлежаться, ты потеряла много крови, поэтому… — О, серьезно? Я потеряла много крови? Так все дело только в этом? Будете объяснять медику основы врачевания? Думаете, вместе с девственностью я потеряла последние мозги? — Я не это имел в виду… Какаши пытается подобрать слова, чтобы извиниться, чтобы как-то объяснить свою постыдную слабость, чтобы спасти хотя бы крупицу дорогих ему отношений, и не находит в себе смелости признаться. Ее слова о потерянной невинности выбивают почву из-под ног. — А что вы имели в виду? Она снова обращается к нему на «вы», подчеркнуто-официально колет этим словом, выделяя интонацией. «Скажи ей! Да скажи же, черт!» «Саске приезжает к концу турнира… можно будет попробовать еще раз…» Какаши молчит, хмуро сдвинув брови. Они оба все еще обнажены, сидят рядом на одной постели, на не успевших остыть простынях, но кажется, будто между ними непреодолимая стена. И имя этой стене — Учиха Саске. Сакура не дожидается ответа, резко бьет по кровати кулаком, так что одна из ножек подламывается и заваливает всю конструкцию на бок. — Так я и думала! Она бросает в него полотенцем, срывается ураганом с кровати, хватает свои вещи и одевается за несколько секунд. Быстро и ловко натягивает бриджи, взвизгнув молнией. Через голову, не расстегивая пуговиц, — тунику. Оглядывается в поисках белья, но натыкается взглядом на сидящего у самого края кровати Какаши и отскакивает к двери. — Простите, что доставила неудобства, — ее голос дрожит, но не от слез. Чистая ярость плещется в нем прибойной волной, — это больше не повторится. Она исчезает, хлопнув напоследок дверью. И с глупым беспокойством думается, что он больше никогда ее не увидит. Стоя на судейской трибуне, Какаши пытается вспомнить, как именно он собрался и вышел из номера этим утром. Ведь оделся же, даже повязку не забыл, все нужные мелочи в карманах, томик Ича-Ича на своем месте в подсумке. Чувство голода не мучает, а значит, и поесть успел. Пытается вспомнить, как прошел охрану на входе, как принял доклады, как отправил обязательное утреннее послание Мизукаге, — и не может. Полдня смазано странной амнезией. Люди, разговоры, места, приказы… Все это время он занимался привычными делами. Но совершенно не помнит ничего с того момента, как стихли гулкие шаги Сакуры, убегающей от него утром по коридору. — Господин Шестой, вас вызывают на заседание совета каге. Перед ним АНБУ — протягивает свиток, повиснув на обрешетке балкона. Какаши машинально протягивает руку в ответ, раскрывает плотный лист, читая общепринятую бюрократическую тягомотину, кивает и складывает печати, чтобы поскорее переместиться к указанному месту. В небольшой комнате совета царит странное оживление. Похоже, что скучные и предсказуемые посиделки глав Альянса сегодня обещают быть интересными. Время до вечера тянется странно: то пропадая в зыбком мареве бессознательного, то заостряясь на мелочах до невыносимой четкости. Три судейства на поединке, совет, на котором пришлось разнимать — подумать только — Казекаге и Райкаге, новости о пропавшем шиноби, вспомнившем отдельные события прошедших с момента похищения дней. Еще одна записка от Саске с предупреждением о готовящейся на турнире провокации. За этот день он больше ни разу не видел Сакуру.