Если не боишься

Кажется, Сакура говорит что-то еще, прежде чем уйти. Пару фраз, которые Какаши уже не слышит. «Ненавижу». Короткое слово. Выцеженное сквозь зубы острым прямо в грудь. Острым настолько, что бившееся мгновенье назад горячее и сильное сердце напоминает грязные обрезки, скармливаемые собакам на задворках рынка. Если закрыть глаза, можно представить, как исчезают кровавые ошметки в ощерившейся злобной пасти. А следом головная боль накатывает штормовой волной, сбивая с ног, поглощая целиком. Оставляя лишь короткий миг уцепившимся отчаянно глазам: широкий провал двери, льющий тусклый свет, открывается, поглощая Сакуру, чтобы секунду спустя с громким стуком захлопнуться, подчиняясь силе в тонкой руке. И пустота. Странное топкое небытие, лишающее сознания и чувств. Смерть? Да, было с ним такое, вот только даже там, за краем, он мог мыслить, видеть, чувствовать, а сейчас… Сколько времени проходит так, Какаши не знает. Просто в одно мгновенье отключается, теряясь в непроглядных лабиринтах внепространственной бездны, и вдруг яркий свет, ощущение влаги на лице и еще что-то… что-то очень неприятное… жжется. — Ауч… — выдыхает, чтобы хоть как-то обозначить свое присутствие в мире живых, и сразу в ответ прилетает радостный вопль. Голос так похож на… нет, не может быть, это не может быть она. Воспоминания последних секунд их встречи все еще живо стоят перед глазами. Сакура ушла. Ушла, сказав самое страшное. Он точно помнит, как громыхнула дверь от силы удара разгневанной куноичи. Это не может быть Сакура — скорей уж слуховые галлюцинации. Глупые мысли отметаются за мгновенье короче взмаха ресниц. Какаши делает глубокий вдох, медленно выдыхает и привычно сканирует тело на предмет ранений, переломов, других травм. Ничего. Ни головной боли, ни боли от ударов рассерженной ладошки, ни истощения чакры, с ногой все в порядке. Бодрость такая, словно неделю отсыпался, отвлекаясь лишь на еду, горячие источники и любимые книжки. Что за чертовщина тут?.. — Как ты… вы себя чувствуете? Попытка встать обрывается спокойным голосом… Сакуры. Ее запинка — перескок с неформального на официальное общение — холодит кровь, заставляя напрячься. Он что — снова лежит у нее на коленях? Какаши поднимает правую руку и чуть не стонет от облегчения — не дежавю. Пробует ответить, но голос скрипучий, непослушный, приходится несколько раз сглотнуть, прежде чем получается выдавить два простых слова: — Отлично, спасибо. Он медлит три, нет, пять секунд, прежде чем повернуться и посмотреть в опухшие от слез, покрасневшие глаза. В расчерченное линиями бьякуго лицо. Прежде чем окунуться в ее дрожащую улыбку. И утонуть в ней. — Сакура, ты плакала? Голос дрожит на первом слоге ее имени, выдает, подлый, накатившие переживания, неконтролируемую радость узнавания. Но вместо ожидаемого холода в ответ сквозь рыдания почти бессвязно, шепотом, доносится неожиданное: — Я так испугалась… вы не дышали, сердце не билось, чакра на нуле… мне казалось, вы умерли. Простите! Простите меня, я не хотела… боже… неужели вы из-за меня так? Из-за моих слов? Я так сильно ударила вас? Простите, пожалуйста… Я… — Ты не виновата. — Нет? — Нет. У меня снова был приступ головной боли. Как в первый день, когда ты… Он испуганно осекается, вспомнив обстоятельства своего пробуждения, и видит отражение того же страха на лице Сакуры. В тот день она попросила его научить секретам обольщения. Кажется, словно это было очень-очень давно. — Сколько я без сознания? — Почти два часа. Я активировала печать, чтобы влить в вас нужное количество чакры, мне казалось, что ее словно высасывает кто-то. Сколько бы я ни вливала, чакры не становилось больше и я уже… — Ого, значит я два часа был без сознания? Но… как ты оказалась здесь? Я точно помню, как за тобой захлопнулась дверь. Ты ушла... — Да, ушла. Убежала, хотя слышала, как ты упал на пол. Я вышла из гостиницы и стояла на улице целых две минуты, потому что совсем не хотела к тебе возвращаться. Но ты упал. И я слышала это! И когда я пришла, ты был похож на мертвого! Я подумала, что убила тебя! Какаши поднимает ладонь и кладет ей на щеку, собирает кончиками пальцев теплую влагу, уводит в сторону. Улыбается, зная, что на лице нет маски, и едва заметно подмигивает. Ловит встревоженный взгляд, замирает на густой зелени каемки, в самом эпицентре тревоги. Чувствует, как накрывает в ответ горячая ладошка его пальцы, чутко поглаживает, пока не прижимается щекой. Пока не закрывает глаза, утыкаясь носом в нежную середку. Прижимается губами и целует. Точно так, как он учил ее. — Сакура… Продлить бы этот миг, остаться так навсегда. Избегая неловких разговоров и непременной боли. Вот так — на грани между жизнью и смертью, где только одно и важно — быть. Вместе. Рядом. Дышать друг другом. Смотреть в любимые глаза. Слышать любимый голос. Какаши тянется второй рукой, обхватывает затылок, откликаясь пальцами на влажное тепло волос, перебирает пряди, закапываясь глубже, подушечками к самой коже. Успокаивает без слов, потому что сказать… он совершенно не представляет, что ему сейчас нужно сказать, кроме: — Я люблю тебя… И почему раньше молчал? Успевает удивиться лишь тому, как легко и просто эти слова соскакивают с языка в заполненной сдавленными рыданиями комнате, как смолкают все до единого звуки следом за оборванной фразой, словно даже дыхание больше неважно. И в этой тишине отчетливо только спокойный стук сердца, довольный, свободный, дождавшийся заветного. Так хочется притянуть спрятанную в ладонях голову Сакуры ближе и поцеловать горящие алым губы, так хочется быть наконец вместе, просто потому что это единственно верно, но… — Что? Сакура выталкивает ужасно медленный вопрос сквозь прижатую ко рту ладошку. Какаши молча смотрит, ловит каждое движение, пытаясь не пропустить ни секунды ее реакции, — так долго мечтал об этом моменте. И пусть его воображение далеко ускакало от реальности, пусть все происходящее сейчас мало похоже на счастливое воссоединение влюбленных, все равно он готов поймать и запомнить каждый полутон, интонацию, порядок слов, запечатлеть в памяти каждое движение бровей, губ, прищур глаз, впечатать в себя отклик ее напряженного тела. Даже если это испуг, отвращение или насмешка. Строго говоря, вряд ли он достоин большего после всего, что было. — Я не… Она мотает головой из стороны в сторону, отвергая сказанное. Слипшиеся сосульками влажные пряди качаются, легонько ударяясь о плавный контур челюсти, цепляют шею и отлетают в сторону. Наблюдать за их подчеркнуто размеренным движением завораживающе больно. Какаши смотрит, не в силах оторваться, и принимающе улыбается. Улыбается, чтобы прогнать неловкость, чтобы Сакура не пугалась еще сильнее, чтобы спасти хоть немножко их растоптанные отношения. Улыбается, готовясь отшутиться, хотя бы попытаться, но не успевает. Ее раскаяние уступает место горечи, тихой, медленной, пронзительно-зеленой, острой настолько, что режет больнее ножа: — Значит, говоришь, что любишь, а сам готовишь меня для другого? Соглашаешься учить, чтобы я соблазнила Саске? Чтобы я спала с ним? — Разве ты не об этом просила? — «Разве я мог тебе отказать?» Поддавшись порыву, она хочет столкнуть его голову с колен, но обрывается, не дотронувшись. Какаши смотрит, как Сакура отворачивается к окну, вытирает подсыхающие щеки изгибом запястья, прокашливается. Вся ее поза говорит об усталости — сгорбленные плечи, за которые крест-накрест хватаются тонкие пальчики, слишком глубокое дыхание, словно внутри все еще много непролитых слез, уставившийся в одну точку взгляд. — А бороться за меня ты совсем не собирался? Какаши? Просто отпустил бы к Саске? После всего? — Да, Сакура, отпустил бы. После всего… Хочется рассказать ей, рассказать всю правду, про каждый день с того самого момента, когда его душа разорвалась пополам осознанием собственных чувств. Невозможных, немыслимых, предающих двух дорогих ему людей. Но как о таком расскажешь? Как? Какаши молчит, не в силах признаться, руки падают вдоль тела, ударяясь костяшками о твердое покрытие. Рассказать такое — значит повесить на Сакуру груз вины. Словно она и впрямь виновата, что в тот день, когда они победили Кагую, Какаши вдруг понял, насколько дорога ему его бывшая ученица. В тот самый момент, когда отчитывал Саске за бессмысленно жестокое гендзюцу, когда взывал к его чувствам, когда говорил, как сильно Сакура любит его, плачет о нем, ждет его… — и узнавал себя в каждом слове. Нельзя. — Почему ты не сказал мне раньше? Ведь не только что же понял, что любишь? Ведь нет? — Я не хотел говорить. Не когда ты так ждала… его. Столько говорила о нем. Сакура замолкает, словно какая-то новая мысль обрывает всю логику. Смотрит удивленно, неверяще, глаза блестят слезами, голос шелестит: — Тогда почему сказал сейчас? Почему сейчас?.. Он замирает на несколько мгновений, обдумывая, как сказать. Почему? Знать бы самому… Может, потому, что устал скрывать, отворачиваться, улыбаться, глядя на то, как любимая женщина тоскует по другому мужчине? Или потому, что захотелось побыть эгоистом? А может просто надеялся, что Сакура устыдит, прогонит, оборвет все сама? — Потому что ты не права, — он замолкает, ударившись о ее удивление. Перебирает слова, роясь в памяти, вытаскивая на свет сказанное ею в запале признание, уничижительное, горькое, честное. И впервые закрывает глаза. Бесстрашный шиноби, бессердечный убийца, гроза преступников и врагов, сейчас он боится не выдержать взгляд сидящей рядом девушки. — Это я все порчу. Здесь только моя вина. Я мог и должен был тебе отказать. Знал, с самого начала знал, что не сдержусь. Что поддамся. Но я пошел на это, потому что не справился с искушением прикоснуться к тебе. Прикоснуться так, как касаются любимой женщины. Я все испортил в тот момент, когда решил поцеловать тебя. Когда обнял, ощутил, как бьется твое сердце под моей рукой… — он запинается, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Странное жжение под ребрами почти невыносимо. Воздуха в легких так категорически мало, словно Какаши задыхается в темноте. Хочется открыть глаза и увидеть. Увидеть ее реакцию. Убедиться, что был прав, что не зря молчал. И пусть признаваться в сокровенном, глядя в удивленно распахнутые глаза Сакуры, будет больно, пусть! — Я знал, что заведу нас в тупик, что однажды мне придется разбить лоб, выбираясь из него. Так что это не ты, а я виноват. Мне ужасно жаль, что все закончилось так. Я бы хотел сохранить нашу дружбу. Но… — нужно сказать, нужно сказать, нужно! -… я приму, если ты больше никогда не захочешь… видеть меня. Сакура слушает и молчит. Слезы текут по ее щекам, теплым бисером орошают колени, волосы Какаши, затекают прозрачной струйкой с виска ему в ухо. Она почти улыбается, ее ладонь дважды дергается в попытке пригладить его шевелюру и замирает. Она сидит очень тихо, плачет и не мешает его пальцам аккуратно утирать свои слезы. Наконец набирает полную грудь воздуха, замирает, словно собирается прыгнуть с высоты, и говорит то, что крутилось в голове с самой первой секунды, с того невероятного «люблю тебя»: — Так значит, ты не собирался признаваться. Нарочно обидел меня, чтобы я ушла. Чтобы не вспоминала о тебе. Решил поиграть в благородного рыцаря? Почему-то из ее уст этот казавшийся гениальным план звучит как несусветная глупость. Какаши невольно улыбается и по привычке тянется пальцами к собственному затылку, но натыкается на бедро Сакуры и тут же смущенно отводит руку. — А ты бы отказалась от своей идеи, если бы я рассказал сразу? Согласилась бы упустить шанс быть счастливой с мужчиной, которого любишь с самого детства, только потому что в тебя имел неосторожность влюбиться такой старик, как я? Завороженная, она начинает перебирать его волосы, поправляет прядка к прядке, задевает кожу лба. Какаши все смотрит, как изгибается кожа у нее на лбу от задумчивых морщин, как сближаются брови, как втягивается нижняя губа в рот. Нужно встать. Нужно разорвать эту невозможную нежность… Нужно отпустить ее. Но Какаши лежит, наслаждаясь нечаянной лаской, чутко ловит каждое неосознанное движение тонких рук, запоминает безумный ритм своего сердца и тягучую боль во всем теле. — Ты не старик… Она шепчет едва слышно. Шепчет, но его прибивает к деревянному настилу пола намертво.