Безукоризненно

      Но это не проходит. Ни через день, ни через два, ни через неделю.       Он, Смит, — кажется, девственно чистый, в коридоре встречается взглядом с Алексом и слабо улыбается, кивая, здороваясь на расстоянии. Воплощение приличия.       И он, Александр, — наполненный скверной, впервые кривит уголки губ, кивает в ответ тоже — чувствуя, как скрипят его зубы, ведь челюсти прижаты друг к другу настолько сильно, что они вот-вот дадут трещину. Захлебывается в неожиданности момента. Ай, чтоб его.       Раньше он в принципе без нужды смутно припоминал черты парня. Теперь же по малейшему напоминанию о владельце синих глаз без запинки назовет любой из предметов одежды. — Ну же, — сам себе шепчет Ал, пытаясь представить хоть раз на его месте другого, другую — но тщетно раз за разом притягиваясь мысленно обратно, как дешевый магнитик из Анапы к холодильнику.       Я кому-то нравлюсь. Когда раз за разом прокручиваешь эту мысль в голове, начинает мутузить не по-детски. И насколько бы не была короткой стадия дружбы, ничуть того не жалко; дружить, — даже слово какое-то детское. Что под собой подразумевает дружба? Прежде всего, наверное, преданность, — и можно ли считать себя честным, будучи преданным идеям о всемирных масштабов предательстве, еще подумать нужно. Но кому сдалась эта бесполезная херь в принципе? — давайте будем откровенными хотя бы друг с другом.       Некоторое время было тяжело. По крайней мере, намного тяжелее, чем сейчас — отглаженная форма действовала на нервы, и эффект этот был не то, чтобы особенно положительным. Помните аскорбинки? Желтые драже, витамин С. Так вот: окажется ли для вас новостью, если я скажу, что суточная норма для человека — десять витаминок? Конечно, нет — но давайте согласимся, что всем было откровенно поебать, когда в начальных классах кто-то приносил в школу белую пластмассовую баночку, что вызывающе гремела, как маракас, и вы закидывали за раз по меньшей мере штук двадцать, перед уроком, на последней минуте перемены, однако, прося друга отсыпать в маленькую ладошку еще. И ничего ведь, живы-здоровы.       Но, кажется, Алекс закинул собственных аскорбинок штук четыреста. И добавки попросит, непременно — в ту же секунду закинет еще восемьсот кислющих, а его лицо сожмется в одну точку. И жив-здоров ли он, будет не особо ясно.       Рано или поздно любая буря стихнет.       У вранья нет выходных.       Время стало тянуться нарочито медленно. Вырывая свободную минуту, Александр может выделить эту минуту на рефлексию. Может выделить минуту, но выделяет часов шесть, — делая перерыв и снова возвращаясь в раздумья. «Че, девушка бросила?» — бросает наконец язвительный комментарий сосед по парте. «Если так можно сказать, то типа того», — растягивает Ал в ответ; Алекс постоянно на взводе, особенно учитывая, насколько часто за прошедшие сутки он пересекался с Джеймсом.       — Да я поставлю миллиард и проебу его, если окажется, что ты был прав, — лениво подмечает товарищ скорее от скуки, чем из реального любопытства. — Я б на твоем месте не драматизировал. Из-за херни разминулись, небось.       — Дружище, знаешь, — Алекс несильно толкает одноклассника в плечо. «Да, действительно из-за херни разминулись», думает Александр, прежде чем продолжить, — в чужой монастырь да со своим уставом невежливо.       Невежливо.       Невежливо.       А насколько невежливо очарованно думать о человеке, которому нравишься, и в мечтах этих вырывать ему ногти? Вы не подумайте, Алексу для друга.       Имя Смита Ал ранее вспоминал раз пять — можно пересчитать по пальцам. Близко к сердцу это принимать не стоит, но, по ощущениям, теперь имя «Джеймс» появляется в мыслях через каждые две-три минуты. То, как бешено стучит пульс. То, как взглядом приковывает к себе. То, как Алекс бубнит себе под нос неразборчиво «вотблядьвотблядьвотблядьвотблядь…», пока сидит на собственной кровати у себя в комнате и рвет волосы на голове от безысходности, от желания, от ярости. То, как приходится вновь и вновь прокручивать перед глазами миллисекундное касание руки о запястье. То, как мучительная нега скручивает, выжимая; Ал — не лист бумаги, надо будет, и восемь раз сложится, и десять, и все пятнадцать. Он морщит нос, хмурясь и что-то невнятно шепча. Домашнее задание он не делал уже около недели. Около недели назад он ходил на вахту за блядским ключом от тридцать шестого.       Ровная осанка, Смит смотрит четко перед собой — не опускает взгляд в ноги и не задирает голову. Во время сбора старшеклассников в актовом зале Алекс выбивает себе местечко рядом с ним и усиленно делает вид, что увлеченно слушает директрису и что ему есть хоть мало-мальское дело до того, о чем она вещает.       Джеймс в кои-то веки расстегнул пиджак, ведь несмотря на количество учащихся, собравшихся здесь, никто не поспешил открыть окна и в помещении нереально душно; Джеймс немногим выше, волосы зачесаны назад, но не залачены, как, например, вчера, подмечает Алекс, — из-за этого некоторая часть волос все же лезет в глаза, но Смит на это никакого внимания не обращает; Джеймс расслабленно сует руку в карман брюк, и из-за этого пиджак задирается — сбоку становится видно черный ремень и заправленную рубашку, это почти невозможно; Джеймс вздыхает, прикрывая веки — каким бы ты ни был занудой, но слушать любимого директора (по совместительству учительницу истории) и одновременно просто стоять чертовски удручает; Джеймс тактично молчит, хоть и конечно видит, что его так внимательно изучают.       Алекс надеется, что не выглядит, как последний идиот. Как влюбленный идиот, хотя, по сути, до этого пока не дошло. Его видят идиотом, а он видит идиотами всех остальных: ха-ха, посмотрите-ка, Ал так на Джеймса смотрит, аж интересно, о чем он думает.       Вам действительно интересно? Ох, я так рад, что вы спросили!       Пробитый затылок. Переломанные ноги. Сходящее на нет дыхание.       Гематома у невероятного синего глаза, что блестит от подступающих слез. Сорванный ровный голос, который устал кричать.       Мечтать о жалобном «Пожалуйста, хватит!» не приходится. Это выше всех ожиданий, что-то недосягаемое. Что-то, к чему хочется стремиться, но стремиться слишком сложно, а оттого и лениво.       Алекс готов пройти необходимые экспертизы, когда проходя в столовой в метре от Смита, чувствует мгновенный зуд. У него, буквально, руки чешутся; сильной аксиомой, до неприличия слабой теоремой. Это стыдно признавать, об этом стыдно говорить, об этом совестно думать — если бы Ал не начал забывать стыд, в очередной раз одергивая себя, с поличным поймав за поиском синего пиджака в толпе. Если бы да кабы; как в мелодрамах смазливые мальчики нашептывают жарко смазливым девочкам слова безумной любви, ни за что не осмелясь признаться в непреодолимой жажде сломать без возможности когда-нибудь починить. «Солнце, — вещал бы с телеэкранов Александр, головой припав к чужой груди, слушая частое сердцебиение, руками нежно обвивая шею, чтобы через пару минут грубо сжать, — как же я тебя ненавижу». Исповедь — не всегда покаяние в грехах. Исповедь часто помогает самому себе вдолбить в голову некоторые вещи, и то не факт — не всегда получается.       Он никогда не ощущал такого жгучего желания лицерзеть, как кто-то плюется зубным крошевом, бессильной массой для того, чтобы подняться, беспомощным умножением печали на безвыходность, жалким синонимом слову «человек» — двуногое ничтожество.       «Солнце, как же ты мне нравишься».

***

      Джеймс, пожалуй, никогда не мог бы посмотреть на себя со стороны и увидеть таким, каким его видят другие.       Кому-то воспитание кажется главным его изъяном. Кто-то порой не понимает его бездействия — хоть и на самом деле Смит не бездействует, подчастую, а просто анализирует, но это можно опустить. Кто-то его элементарно уважает; кто-то его не настолько элементарно опасается, — не боится, а именно опасается. И он ни за что не поймет этого.       Что ж, он не может винить окружающих людей — да и охоты особой нет. До этого он был окружен компанией, но до этого у него не было и этих идиотских синяков под глазами, а на галантные улыбки и тактичные реплики хватало хоть сколько-либо сил. Он будет до последнего отрицать неудобные для него причины — упрямства у него не занимать. Джеймс просто устал, он это признает, и виной тому не столько учеба, сколько рвение в ней преуспевать.       Некоторый перфекционизм убивает, да.       Утром, перед выходом, он вновь смотрит на себя в зеркало, — просто чертова стекляшка в полный рост висит в коридоре слишком вызывающе, серьезно, — и странно ежится, стоит ему увидеть усталый взгляд. Усталый взгляд, который другие отчего-то нарекли надменным. Глаза скользят по собственной фигуре, — по тонкому черному галстуку, по застегнутым пуговицам на пиджаке, по двойному отвороту сапфировой грубоватой ткани и останавливаются на загипсованной руке. Возвращаются к лицу. Кажется, взгляд выражает печаль не меньшую по масштабам, чем вселенскую, но Смиту плевать, какая там тоска вот-вот свалится в мешки, что так удобно устроились под глазами.       Удивительно, — то, как он совсем недавно понял, насколько ему на самом деле все равно на некоторые вещи.       С некоторых пор его стало раздражать внимание. Внимание в любом его проявлении, особенно то странное и неуютное, что началось примерно неделю назад. Нечто любопытное и липкое, которое невозможно сдуть или, допустим, отстирать.       Есть некоторые вещи, которые не должны были произойти, но по некоторому стечению обстоятельств все же случились. Феерично так. С фанфарами. С литаврами. На неумолимом крещендо. И словно ты не композитор, а состоишь в оркестровой группе. Даже не дирижер. Будто ты мог что-то сделать только однажды, только единожды — просто не поступив в музыкальную обсерваторию. Будто бы раньше надо было думать — навязчивая мысль, которую тоже просто так взять и выкинуть не выйдет. А я надеялся, — разочарованно думает Джеймс, прежде чем выключить свет в прихожей и потянуться неудобной здоровой правой рукой, чтобы надавить на ручку входной двери.       Сегодня дорога до школьного учреждения была почему-то особенно долгой.       — Вот че-еерт, — Соня поежилась. — Джей, где ж ты так…       Софья с излишней аккуратностью водит пальцами по гипсу на чужой руке. Смит хмыкает, впрочем, не особо кайфуя от некоторого количества людей, что оглянулись и одарили безразличными взглядами его скромную персону. — Очень удачно приложился об… Ха-а, — прерывается он, выдыхая; девушка ненароком дернула за бинт, что тянется от согнутой в локте руки к шее, — об асфальтную плитку. Прости, можешь осторожнее?..       — А? — вскидывает наконец голову девушка, тут же убирая руки. — Да-да, конечно.       Они вдвоем рассекают школьные коридоры второго этажа; учатся в разных классах, следуют к разным кабинетам, очевидно, как ясный день — но все-таки вместе. Это началось относительно недавно, — может, в начале прошлой четверти, — девушка из параллели внезапно появилась перед ним в тот момент, когда Смит обдумывал нечто важное и столь же сокровенное, замерев чуть поодаль от выхода из школы и сжимая перила ладонью, буравя их, плохо покрашенные, взглядом. «…куда собираешься?» — сквозь невыносимо тяжелые слои мыслей достучалась она наконец до Джеймса, и он тогда смешно проморгался, прежде чем попросить её повторить сказанное. Им, как оказалось, по пути — и Смит не нашелся, что ответить на предложение пройтись вместе, кроме как согласиться. Она уже знала его имя (что не особо удивительно, и это чесало самолюбие, ничего не скажешь), он же ее имя узнал тогда — и теперь рыжеволосая девушка по имени Софья каждый день, за редким исключением, на некоторое время появляется в поле зрения Смита. Возможно, у нее есть на то причины — у Джеймса были самые оптимистичные мысли на этот счет — в грудной клетке скреблась надежда, что он действительно кому-то интересен в этот период времени; да вот же доказательство, идет рядом прямо сейчас — и казалось даже, что ей, возможно, интересно в его компании. До некоторого случая. До одного очень неоднозначного случая, и это довольно неприятно — ровно после этого случая Смиту самую малость неловко общаться с ней.       — Могу поинтересоваться? — мягко спрашивает Джеймс, уклоняясь от очередного младшеклассника, который несется и, похоже, не особо разбирает, куда. Смит умышленно проходит дверь, белоснежная табличка на которой явно дает понять, что класс физики здесь и нигде больше. У Софьи урок литературы. У Смита — физика.       Софья с интересом смотрит на парня, а потом легко пожимает плечами и прикрывает глаза:       — Можешь, чего тянуть.       Они заворачивают за угол — здесь народа меньше — всего два кабинета, один из которых не функционирует. Хорошо, с утра пораньше меньшее из всего, что хочется — проводить подобные беседы, но почему бы и нет? Настроение в любом случае на нуле, грозясь с минуты на минуты принять отрицательное значение, и решение спросить об одной мелочи он принимает почти добровольно.       — Зачем? — просто и спокойно спрашивает парень, своим ровным дыханием сбивая с толку. Соня уже не так сильно хочет взглянуть на время, одернув руку, на запястье которой находятся часы, похожие на те, что выпускает «Rolex SA».       «Зачем чт? -», — но не договаривает, просто посмотрев в глаза, до неприличия заебанные, тут же смутившись. О.       О.       Она поняла, о чем он. Она вовсе не глупа, и переспрашивать оттого резона нет.       Вот черт.       На самом деле даже удивительно, что грустное «Зачем?» она услышала лишь сейчас.       Окей, первый урок, который она для себя вывела из действительного жизненного опыта — не делай того, к последствиям чего не готов. Там в самом деле был такой странный импульс, и для нее это до сих пор непонятно. В какой-то момент ей показалось необходимым поведать кому-то о чем-то, учитывая, что именно этот кто-то об этом чем-то знать не должен был. Понимая, что это может за собой повлечь. Оценивая всю специфику случая, всю неудобность произошедшего. Запираясь после в одной из кабинок женского туалета, зажимая рот ладонью и бешено расфокусировано глядя вперед, ощущая легкий озноб — как ее потряхивает. «Не узнает, не дрейфь», — обещала Софья Джеймсу в тот же день, практически давая клятву. Боже. Копаясь внутри себя, находя что-то, что следует тут же спрятать и ни при каких обстоятельствах вновь не доставать. Она не такая смелая. Она бы не простила обиды — а кто действует первым, тот освобождает себя от обязанностей заранее. Почти как когда в прятки играешь — не крикнул «салочка!» — ты труп. Она уже была обижена, и сама понимала, сколь это несуразно.       Софья глубоко вдохнула.       — Ну прости-и, — тянет она виновато, потупив взгляд. — Просто это так интересно, ты не представляешь. К тому же, ничего он против не сказал. Даже попросил, чтобы мы никому больше не говорили.       Ну конечно.       Довольно стыдно думать о том, что ты импонируешь, в общем-то, парню, а потом понимать, что как минимум половина учащихся в школе тоже знают. Алекса даже можно понять, если так поразмыслить.       Все-то у тебя «просто», — фыркает в мыслях Джеймс. «Вот бы у всех все было так просто, дай Бог».       — Действительно не представляю, — безучастно ответил Смит наяву.       Джеймс замечает, что что-то не так. Конечно, он же не в коматозном состоянии и прекрасно видит поведение окружающих, — и, в частности, его, Александра, поведение. Смит, поначалу порядком изумившийся, никак не мог понять причину или их совокупности, ведь относительно недавно все было в порядке. А потом появились особо смелые. Смелые без конца вопрошали «Че, серьезно?», а спустя половину минуты, не получив от недоумевающего Джеймса внятного ответа, прыскали себе под нос что-то вроде «А с виду и не скажешь». Смит списывал это на собственные загоны. Списывал на то, что сам вел себя все это время чересчур закрыто и сдержано. А через два самых долгих в своей жизни урока геометрии он спустился на вахту. И вот это уже точно было странно. Он, честно, верил. Он надеялся.       — А теперь что?       Рыжеволосая вздрагивает. «Что, прости?» — и вот теперь она в самом деле не понимает.       Это действительно настораживает.       — Ты узнала то, что тебе нужно было. Что теперь? — едва ли не сердито спрашивает Смит, провожая взглядом еще одного школьника, что следует мимо. — Дальше что? Ждешь от меня чего-то еще?       И Софья с трудом держится, чтобы не дать ему пощечину. Почему он так о ней думает? Это неловко, но так треплет нервы: оступилась, вроде, она, но подобное обвинение в свой адрес слышать так обидно, словно скрип ножа по стеклу.       Что сказать? Девушки.       — Как ты мог заметить, я все еще здесь, — Соня замахала рукой прямо перед носом Джеймса, вероятно, напоминая о своем присутствии. — Не расплавилась, не трансфигурировалась, смотри — и я все еще извиняюсь. Так что не неси чепухи, Смит, — с каким-то сухим удивлением произносит девушка после недолгих раздумий, — в половину третьего, как обычно, буду ждать у выхода, на улице. И если Ваша светлость, как и вчера, решит, что задержать свою задницу на гребаных полчаса — это норма, то видит Бог, Джеймс, в четверг загипсованы у тебя будут уже обе руки.       Джеймса не то, чтобы в полной мере такой ответ удовлетворяет. Тут много факторов, и все они не сходятся, приходится сводить их насильно; драмой, грубо говоря, разведенной на пустом месте. В самом деле, как там говорится? — Из мухи слона?..       Ему необходим друг, так что тут особо думать не остается; решает действительно поверить, согласиться, уступить — и снова доверять, но, пожалуй, не до конца. По крайней мере, пока что.       — Постараюсь не заставлять даму ждать, — расслабляется и слабо улыбается, потирая предплечье от несильного удара, слыша рядом тихое беззлобное «Да пошел ты», провожая взглядом женскую фигуру, которая наконец заходит в литературный класс.

***

      Безропотно, без возможности, без повода; одиноко гореть в здании, где ты своими руками часом ранее совершил поджог. Бессовестно, безнадежно; набирая номер пожарных, на негнущихся ногах молясь на равновесие. Разочарованно, огорченно; слушая гудки слишком долго, маленькой незначительностью, небольшим недоразумением. Каждый день ступая там же, где ступает Смит. Каждый день ему дружелюбно улыбаясь, но ни в коем случае никак его не касаясь, опасаясь, заблуждаясь и заблуждая остальных, когда тут же скрывается в потоке учеников, следуя в противоположном направлении.       По классу поползли некоторые слухи, ты знал?       Вокруг Джеймса будто бы построено ограждение. Проведена черта, за которую заходить не то, чтобы запрещено, но до жути опасно. Для кого, — ступившего за линию или Смита, — Ал пока не успел понять, но мысль у него довольно четкая: «Не попробуешь — не узнаешь»; говорят, за спрос денег не берут.       И он убирает барьер, начиная с малого. Рукопожатие при встрече, мимолетное; должно быть, тонкий, но весьма мощный знак того, что человек тебе не противен. Алекс тянет руку, раздраженный в следующую же секунду ступором Джеймса, но все же вздрагивает, ощущая, как его ладонь несильно сжимает другая, холодная. Возможно, это должно было быть чуть более непринужденным действом; он сжимает ладонь в ответ, действительно довольный, в самом деле удовлетворенный собственным впечатлением, зажимающим в тиски. То, как у него однажды из этой руки выхватили ручку, в момент кажется таким смехотворным, таким нелепым — будто бы над Алом невинно пошутили дети, а он только сейчас выкупил шутку. По череде импульсов, блядской азбукой морзе выстукивая слово «SOS»; началом чего-то темного, страшного, уродливого, мерзкого, такого замечательного, восхитительного и великолепного.       Во время второго рукопожатия на следующий день Джеймс давит неловкую улыбку. «Мне немного больно», говорит он товарищу.       «Я знаю», тихо отвечает Ал, наслаждаясь замешательством собеседника, — хватку, однако, слабее сделать не пытаясь.       А когда Джеймс приходит в школу с гипсом на левой руке, это кажется просто незаконным.       Рука, выходит, сломана?       Какая проза.       — …удачно приложился об… Ха-а, — мельком слышит Ал, проходя мимо, — об асфальтную плитку. Прости, можешь осторожнее?..       И Алекс закусывает губу до искр в глазах, благодаря треклятый бетон.       О, он был бы таким осторожным. Он бы так бережно держал эту руку в своей, освободив ту от тяжелого гипса, чтобы потом, например, переебать по ней кувалдой. «Бьет — значит любит» — серьезные мысли серьезного мальчика, от которых хочется смеяться так громко, чтобы его приняли за психованного. Да ладно вам, это его дело — ну и что вам с того, что на очередную картинку застывшего ужаса и воплощения беспомощности — на прилипшие ко лбу пряди не от пота, но от крови — вот хоть обдрочись, — настолько сильно сердцу любо-дорого, что если бы это восхитительное нечто можно было купить — Алекс бы за такое удовольствие душу продал.       Он с упоением смотрит, как та девчонка, из-за новостей которой ночи Александра по праву можно назвать бессонными, слабо кулаком прикладывается к предплечью здоровой руки Смита. «Сильнее, » — думает Алекс, не отводя взгляда, под партой сжимая джинсу на коленках практически до треска ткани, — «…ударь по больной». Но девочка, очевидно, телепатией не обладает. А жаль.       Похоже, в его ту-ду листе появился еще один пунктик. Упс.       Алекс не станет прибедняться, даже если ну о-очень припрет. Алекс не станет воображать из себя несчастную принцессу, принц к которой так долго не идет. Да срать он на все это хотел; с той самой башни, в которой заперт — на того самого дракончика, что его охраняет. День снова то тянется, как сущий ад, как преждевременное наказание, присланное голубиной почтой прямиком из глубин, то бежит, как чертов марафонец на последних метрах до финиша. Ал устал перестраиваться; ему никогда это не надоест. Заново прилагать титанические, неимоверные усилия, разрываясь по швам, лопаясь от напряжения просто для того, чтобы не делать ничего. Со своими тараканами он давно смирился. Он идет по лестничному пролету с третьего на второй этаж, но уже не в гордом одиночестве. Тяжко. Алекс накален до предела; голодным бультерьером, перед которым машут огромным сочным куском мяса. Слишком многое приводит к очевидному. Очевидное слишком долго шло к этому.       Шанс выпадает счастливчикам. «Этот ублюдок наверху умеет веселиться», — думается Алексу; по правде сказать, теперь его ненависть к Воскресной школе, в которую заставляли его ходить в детстве, укрепилась еще одним фактом.       Слева от него — Смит.       Слева от Смита — батарея.       Некоторые вещи требуют обоснованного аргумента; доказательством, железным алиби — неприкосновенным, ломающимся, недосягаемым. Земля уходит из-под ног, — колени в самом деле подкашиваются от облегчения, от нахлынувшей волны долгожданного и терпкого; из-под ног у Алекса ушла земля метафорическая. Джеймс же, ударившись о батарею, пал на пол вполне себе осязаемый после того, как о него неслабо теранулся Александр.       — Черт, — говорит Алекс неровным голосом, подавая около-дрожащую руку. — Ты ушибся?       В этот раз он глотает болезненное «Да», не пережевывая.