Безукоризненно

      Джеймс идет, понурив голову. Софье это ни разу не нравится, но спросить — так прямо, так смело, — она не может. Переходят дорогу — Джей шагает на красный — поднимает голову и быстро убирает ногу обратно, заметив сигнал. Вновь опускает взгляд. Идея прийти за Соней и просто прогуляться «к школе и от нее» — идея Смита, которому показалось, что рука уже достаточно зажила для вылазок. Чего греха таить? — Софье это льстит, очень и очень, но резко сошедшее на нет настроение Джеймса после этой… стычки с Алексом — себе дороже. Она пару раз пытается завязать разговор — но все не то, оно просто не идет и идти не хочет; Смит даже не отвечает, не нахальство, так растерянность.       — Джей, я так не могу, — тараторит вдруг девушка, остановившись посреди тротуара. Смит прошел чуть дальше, остановившись секундой позже. Оборачивается неспеша, словно нехотя — и настроение его не могло так быстро перемениться с добродушного и приветливого, каким он ее встретил за воротами школы (надев какую-то водолазку, глаза немного порезало — к пиджакам Софья привыкла куда больше, хотя пальто поверх — необычно, но неплохо) на это угрюмое состояние, при котором Джеймс будто не здесь, словно отсутствует. — Ты выглядишь несобранным, все в норме?       Смит озадаченно смотрит на нее, не моргая, постепенно рвано отводя взгляд ниже, смотря теперь на асфальт.       — Не поверишь, все просто замечательно, — неверяще проговаривает он, будто пытаясь понять свои ощущения (либо вразумить и убедить себя в своих же словах); нижнее веко отчего-то дергается и Джеймс странновато ведет плечами. — Серьезно! Все в порядке, в последнее время — особенно, а я…       Соню настораживают люди «на нервах» — всегда настораживали. Их кровь бурлит настолько громко, что они ничего не замечают и не чувствуют, начиная думать спинным мозгом вместо головного. Она знает, она видела — она не чувствовала, она была. И ей не понравилось. Пока Джеймс не соберется с мыслями, разговаривать с ним будет тяжело — и это просто в голове не укладывается, чтобы со Смитом да тяжело говорить. Но оно именно что «тяжело»: он не может подобрать слово, а это тревожный звоночек. Это гонг, в который херачат, херачат и херачат без остановки, потому как что-то делается не так, что-то требует иной последовательности событий.       Ноябрь бьет в ноздри сыростью; неприятной ровно до черты, когда хочется зажать нос и идти так до самого порога своей квартиры — там тепло и сухо. Свинцово-серые тучи уже минут двадцать давят солнце своей тяжестью, об этом предупреждали в утренних новостях. Где-то вдалеке заворчало, загремело. Начинает покрапывать дождь — вероятно, издевательским гоготом, обсыпающимся так некстати прямо над головой. Над головами, к слову, — вокруг люди суетятся, натягивая до предела капюшоны или роясь в сумках, пытаясь откопать в груде важного и несомненно нужного проклятый зонт. Соня и Джеймс стоят и чего-то ждут. Они не идут под крышу или козырек ближайшей кофейни. Они стоят. Они ждут. Они молчат. Молчат настойчиво, давя друг на друга, пусть и не совсем осознанно, но на все сто два процента неприкрыто, беззастенчиво; обманывая себя и человека напротив в том, что они могут простоять так хоть целый день, простывшие и продутые ледяным ветром насквозь. Нет, не могут. Не хотят. Не станут, — каковой бы ни была цена вопроса или ответа на то или иное.       У вранья не бывает выходного — оно круглосуточно пашет до мыльной спины, до обморока, до белого шума, работая в ночную смену.       — …а я встревожен, — заканчивает наконец Джеймс, так сосредотачиваясь на каплях, постепенно окрашивающих асфальт в темно-серый, что у него получается проигнорировать тот факт, что на его руке, вообще-то, гипс, который от должного количества воды непременно развалится.       Софья понимающе хмыкает, все-таки начав шагать вновь — погода не соответствует той, во время которой можно вот так беседовать под открытым небом, — и хочет начать размышлять на эту тему, но вдруг понимает, что рядом с ней никто, в общем-то, не идет. Сюрреализм. Она оборачивается, обнаруживая Смита в том же положении на том самом месте; вообще не сдвинулся, замерев статуей. Он буравит взглядом тротуар, брови сведены, а моргал он, кажется, последний раз у школьного учреждения.       — Ты меня пугаешь, — прямо признется девушка, пялясь на парня.       — Ты слышала, что он сказал?       — Ты. Меня. Пугаешь, — выделяя каждое слово медленно повторила Соня.       — Ты слышала, что он сказал? — явно повысив тон переспрашивает Джеймс, положения не меняя.       Соня подходит ближе, оказываясь перед ним — кладет руку на его плечо и заглядывает в глаза. Внутри нее плещется, с опаской одергивая, но Софья просто видит то состояние, которое скоро сведет товарища в могилу. Он выглядит будто бы испуганным, растерянным и окончательно запутавшимся — и это смотрится так жалко, это так сильно ему не идет, что хоть на стену лезь. Джеймс смотрит загнанно и совершенно дезориентировано; потерянно и абсолютно безнадежно.       — Слышала что? — мягко спрашивает она, действительно начиная беспокоиться.       — Скажи пожалуйста, после «отношение изменилось точно не в худшую сторону» он… — Смит наконец моргнул — даже скорее мимолетно зажмурился, и голос его странно дрогнул. — …он говорил что-то еще?       — Я знаю, что повторяюсь, но ты меня пугаешь, — вкрадчиво произносит Соня, чувствуя, как неприятно порывом ветра обдувает влажные волосы; отмечая немаловажные аспекты, впрочем, вздыхая. — Сказал, что клево, что недопониманиям конец, или что-то в этом духе. Почему ты спрашиваешь? Ты же с ним и общался, а?..       Джеймс поджимает губы, отчаянно пялясь в мокрый бетон.       — Джеймс, объясни пожалуйста.       Небо затянула пелена, уже не оставляя каких бы то ни было проблесков вообще — а дождь, похоже, усилился, став более ощутимым. Теперь уже не влажно, не сыро; теперь мокро, склизко и до одури мерзко.       — Шум в ушах, — кратко пояснил Смит, наконец отмерев. — Я услышал фразу про его отношение ко мне, потом ничего не слышал. Я видел, как его рот открывается, я определенно должен был слышать звуки, но я не слышал. Я не слышал, понимаешь? Не слышал. Понимаешь? Скажи — прошу, скажи, что понимаешь, иначе я буду чувствовать себя сумасшедшим.       — Нет, — тихо произносит девушка, с грустью отмечая в глазах напротив отчаяние. — Джей, я не понимаю.       Неуклюже стоять — экий навык, тоже мне. Неуверенно убирать мокрые пряди своих длинных волос, смаргивая с ресниц надоевшие капли — не она одна. Девушка в самом деле сочувствует, пытаясь осознать; она, преисполненная благими намерениями, смело заявляла, что «Смит по уши втрескался», и подумать не могла тогда, что захочет расцарапать себе глаза до кратеров вместо глазниц. Приукрасив, она пророчила — и Бог ей судья, она за это в невыносимых муках будет умирать в агонии. Не сиделось на месте. Шило в заднице? И как оно, помогло?       «А ты? Ты помогла?       Ты даже понять не можешь».       — Скажи, а… — неловко спрашивает Софья, совершенно не зная, как подступиться. Как-то же нужно сдвинуться с мертвой точки — если не наяву, продолжая стоять под проливным дождем — то в разговоре, правильно? «Ты даже понять не можешь» — сплошной простыней текста без запятых и точек мелькает перед глазами. — Под «шумом» ты подразумеваешь… что?       Смит думает недолго — на самом деле он придумывает как ответить с десяток секунд, пока стоит, безоружный, перед каждым, кто живет на этой планете. Открывает-закрывает рот; вроде придумал, но, кажется, не то. А потом он отвечает, пытаясь собраться, но, увы, безуспешно:       — Это как то, что ты слышишь сейчас, но в сотню раз громче.       Калейдоскоп нечасто подбрасывает действительно занятные узоры, которые можно рассматривать часами. В которые можно вглядываться, вгрызаться — с которыми можно провести жизнь пречудеснейшую ровно до того момента, как игрушка-трубочка будет отобрана, а второй глаз открыт. Легкая влюбленность — калейдоскоп особенно хрупкий. Особенно ценный, — думается девушке. Особенно обидно после него озираться по сторонам и не находить нигде ярких пятен с пайетками. Какое же дерьмо.       — Теперь понимаешь?       Соня прислушивается. Вспоминает о крови, бурлящей и кипящей внутри парня с каждым днем все более явно.       Прислушивается и не слышит ничего, кроме дождя, переросшего в ливень.       — …да. Да, понимаю.       У вранья нет выходных.

***

      Джеймсу нравятся холодные цвета. Алекс наблюдал достаточно, чтобы прийти к этому выводу. Смит без ума от бондианы — с самых первых фильмов — и этот факт вызвал только смешливое «Серьезно?», но узнать об этом было забавно. Джеймс почти ни с кем не общается, но никого не игнорирует. Джеймс. Джеймс. Джеймс.       Заинтересованность переросла в одержимость. Это не предположение. Это констатация факта.       И это так замечательно!       Изящные пальцы впиваются в стену и она почти рассыпается на пол подле кед кирпичным снегопадом. Ал чувствует себя распрекраснейшим образом, когда из-за угла смотрит, подглядывает как крыса, а это ненормально, а это вызывает вопросы — Алекс дышит надрывно, царапает стену, прикрывает веки; губы складывает так аккуратно-аккуратно, — иногда на выдохе или вдохе сквозь зубы можно разобрать совсем уж четкое «упади» «уебись» «сломай» «кричи» и Ал готов, он, блядь, во всеоружии — он готов орать сам, до воспаленных гланд, до порванных связок. Он готов подтолкнуть — чтобы Джеймс, такой красивый-красивый-ахуенный-ахуенный-прелесть-прелесть уебался, сломал нос, разъебал ладони, стер их к хуям; Александр готов вырвать эту многострадальную руку, кости которой никак не срастутся; он может, теперь не только лишь хочет, а может — может даровать ему внеземные муки и нереальную боль, может представлять себе исполосованную спину сколько угодно, мечтать о лопнувших сосудах, он может дрочить, стирая руку в кровь, когда вновь проходит по той лестнице, по тому пролету, перешагивая ту ступеньку; он может, и многое из перечисленного делает на регулярной основе. С некоторого момента.       И пока он не получит из этого списка все, — серьезно, зачем он тогда живет?       Не это ли его предназначение Господне, дарованное свыше, — или как оно там называется?..       Ему похер. Потому что — да, — это оно.       Он следит, внимает, впитывает — поглощает все до единой капли из тех, что ему любезно предоставляют другие люди; что были замечены Алексом или даже из тех, о которых поведал сам Джеймс. Разговорить на переменах его несложно; да и Ал привык не болтать лишнего в его присутствии — свыкся с непрекращающейся манией, которая обострилась с первых дней в десятки раз.       Его больше не волнуют другие люди.       Его, кажется, больше вообще ничего кроме одного-единственного не заботит.       Ежечасно ему на ухо сладко шепчет — Ал оборачивается и никого не видит. А шепот не исчезает, все так же льется медом, забивая уши сахаром; затуманивая, отвлекая и обезвреживая. Да, возможно это неправильно — это аморально, бессовестно, некультурно и незаконно, за такое, по идее, раньше людей сжигали или пытали.       Сжигали. А что, если бы Джеймс предстал пред ним, привязанный к еловому столбу, облитый горючим, а Ал, не медля, чирканул бы спичкой и бросил ту прямо в смитовские ноги? Истошный ор был бы таким прекрасным; облезающая кожа обязана быть запечатлена в живописной картине.       Пытали. О, Боже, да, пытали. Пытали…       — Столом не ошибся?       Алекс поднимает взор на рыжеволосую девушку, держащую поднос со своим обедом.       — Так вышло, — Александр все-таки садится рядом с Софьей, оказываясь напротив Смита, — мое место заняли.       Соня окидывает взглядом полупустую столовую.       — Вы не будете против, если я присоединюсь?       Джеймс говорит что-то вроде «Без проблем», девушка же молча берет в руки столовый прибор. «И вам приятного», — говорит Алекс и тянется к стакану с напитком.       Какое извращение — наблюдать за человеком во время приема пищи. А Ал не виноват; его взгляд сквозь стекло сам обращается к сидящему напротив, к нему, к предмету особенной любви — во время которой не хочется сюсюкаться и дарить подарки на годовщину. Пока ты любишь такой любовью, ты смотришь с обожанием, которое дай Бог только ты и замечаешь — а в мыслях потрошишь и размазываешь по паркету, предварительно не вымытому. В мечтах — скальп, сдирающий кожу медленнее, чем сигаретный дым проникает в легкие. В ушах — пулеметные очереди и тот же шепот, липкий и вязкий. В руках — самый обычный кухонный нож, предназначение которому — вспороть чужой живот, откуда новогодней мишурой потянутся канаты кишок, блестящие, отражающие блики единственной мигающей лампы — в идеале проблемы с проводкой, — на ощупь гладкие и влажные, на вкус, в мечтах — слаще шепота, желаннее мраморной говядины прямиком из Японии.       Ал к своей порции так и не притронулся, поставив на свой поднос лишь опустевший стакан.       Руку при встрече жмет легонько. Без проблем заходит в кабинет, где должен проходить урок у параллельного — поворачивает стул первой парты ко второй и легко беседует с Джеймсом на протяжении перемены. Ал не жалуется — он благодарит за такой подарок всех всевышних юмористов. Или всенижних. Это с какой стороны посмотреть.       Еще немного — и Алекс точно придумает, что ему делать. Нет, сидеть в стороне он более не намерен — глотать, не прожевывая, грязные желания; да это ж попросту неинтересно. И толкаться больше не хочется. Он коллекционирует факты, бережно хранит в своей черепушке мелочи, которые пришлось выдирать зубами, прикладывая усилия неимоверные. Алекс уверен: меньше знаешь — крепче спишь; знал бы он меньше, в самом деле, спалось бы как-то подольше. Поспокойнее, знаете? Правда жаль, что за ту же любовь Смита к бондиане Ал бы почки продал, — обе. В смысле, как вообще возможно допустить такое, что в твоей голове больше часа нет ни единой мысли, противоречащей старой доброй морали? Устойчивой. Что с веками остается неизменной. Александр много думает, но не по делу. Он проводит много параллелей, но вечно остается недоволен. Его голова — помойка. Склад ненужного барахла. Поломанного и бракованного.       Как же Ал любит поломанное.       У Алекса получается наконец попрощаться непринужденно, чтобы потом вздохнуть и осознать, насколько это было просто. Он разворачивается почти на пятках — легче легкого — и идет в противоположном направлении от Джеймса (насколько Ал понял, сегодня одноклассница идет к подругам на ночевку — что справедливо, у Софьи есть в жизни другие люди, как и у любого человека, — оттого шествовать в без малого час пик Смит сегодня будет в гордом одиночестве; ему не привыкать). Александр давно не сворачивал с маршрута, согласно которому точками «А» и «Б» является его комната и любимая школа, которую через пару лет Ал забудет, как страшный сон. Разнообразия хочется. Отчаянно. Насколько правильно будет совместить приятное с полезным? «Что же», — думает Алекс, пока достает из второго ящика в своем письменном столе синий блокнот, наполовину заполненный и исписанный, — «попробовать можно».

***

      Ал торопится, натягивая ветровку и выбегая по окончании последнего урока, после выполняя уже знакомую ему процедуру, ставшую родной — выискивает фигуру, черты которой сможет выгравировать и с закрытыми глазами. Находит. Находке несказанно радуется; успел. Алекс протискивается между Джеймсом и Соней, легонько отодвигая ее локтем. Девушка смеряет его взглядом никак не приветливым, опешив от нахальства.       — Я не помешаю? — спрашивает Ал, глядя сначала на Софью, обескураженную и удивленную, а затем на Смита.       — Нисколько, — заверяет его Джеймс, хоть и сказать по правде — сюрприз тот еще. — Тебе же самому в сторону кольцевой, разве нет?       Александр улыбается самой располагающей улыбкой из тех, что у него имеются в арсенале. «Прогуляюсь с товарищами», — заявляет он, последнее слово говоря особенно четко. Ловит полные непонимания взгляды ровесников, унимая тревогу внутри себя.       Прилагает все силы, чтобы выглядеть нормальным — чтобы со стороны не казалось, что он кретин, повернутый башкой. В каком-то смысле у него это выходит; но хоть диалог и завязался, активно в нем участвуют только юноши, — девушка пребывает в молчании почти всю дорогу. Каждое слово, сказанное бархатным голосом, в голове анализируется и откладывается в ближайший ящик, который дома надо будет разгребать. Волшебное чувство. В этом, похоже, весь сок; по натянутому, притворному, пластмассовому, искусственному и ненастоящему со всех ракурсов, откуда ни взгляни — это никаких чувств не оставляет, кроме серого разочарования и скуки. Дело в ситуации. В моменте.       В один из таких моментов играть нормального подростка в пубертате начинает докучать; ничего не поправить. Нечестно.       — Да ла-адно? То есть…       Смит только обаятельно улыбается одним уголком губ, качая головой. За прошедший месяц он так много улыбался — и, Господи, избавь Алекса от этого. Как много улыбок в день, кто-нибудь, снимите эти дурацкие розовые очки! Где синие мешки, которые будто рисовались размашистыми мазками кисти? А пиздецкая апатия в каждом действии? Где? Куда? Когда успело?       — Нет, не совсем так. Видимо, неправильно изъяснился…       Идут они около получаса. Ал знает, на какой улице Джеймс живет, но сам дом, что является более точным местом проживания Смита, до сегодняшнего дня оставался загадкой. План у Александра довольно ясный. Мысли у него предварительно распутаны. Он разговаривает с Джеймсом, обращая на него все внимание; он его не слушает, когда понятно, что до кучи, что в горле уже сидит. Алекс пожирает глазами каждое здание, которое они проходят — в надежде на то, что «ну вот это точно то, дай-ка запомню». Глазами пожирать приходится домов шесть, пока девушка, идущая впереди, не останавливается, как бы объявляя: «Все, конечная». Переступает с ноги на ногу. Смотрит на парней, отдергивая рукава джемпера — так, чтобы те заходили на пальцы, закрывая костяшки.       То есть здесь.       Вот тут. Ага.       Проводили. Смит прощается с ними, и «до завтра», услышанное от него, озверев, вгрызается в подкорку с особенным усердием. Короткое путешествие подошло к концу — у Александра в голове отложился новый маршрут. Полезный. Как никогда нужный. За Джеймсом закрывается дверь.       Хорошо, план местности в общих чертах понятен. Кроме того — ключи, звякнувшие на брелоке, прежде чем оказаться в замочной скважине, тоже немаловажный аспект.       Софья и Алекс, создав собственное королевство из напряжения, стоят на обочине еще некоторое время, смотря вслед. Мысли сами лезут на рожон — даже учитывая, что их никто об этом не просил; земля под ногами искрится, со скрежетом съезжает куда-то в сторону, размывая перспективы. Конечно, не проводить и девушку будет кощунственно, но нахуй она ему сдалась, скажите на милость. Только время тратит — и свое, и его.       — Рыжуль, съебись, — любовно тянет Ал, нарушая тишину — обдумывая, стоит ли предупредить девочку, что та ходит по лезвию. Перепалка взглядами выдает крепкую ничью: Соня стреляет глазами напористостью и едким недоверием.       — Ничего, потерпишь, — она говорит твердо, уверенная в том, что легко склонит Алекса на свою сторону. «Ты же вроде товарищей хотел проводить», — читается по слогам.       — Сама дойдешь.       — Давай я тебя провожу, только…       — Не надо, спасибо.       — …только дай спросить о паре вещей. Серьезно, что с тобой не так? — Соня равняется с Александром, который все-таки развернулся и пошел в сторону своего дома, посчитав целесообразным и вполне себе приемлемым обрубить диалог, понадеявшись, что от него отвяжутся.       Девушка шага не сбавляет. «Заебала» — цедит в мыслях Алекс, сжимая руки в карманах. Почему ей не похер? Почему Ал должен отчитываться в своих действиях какой-то идиотке, наивной до безумно смехотворного — как будто Алекс с радостью расскажет ей, че там у него на душе лежит. С распростертыми объятьями встретит; накормит, напоит, спать уложит, все дела.       — Мне казалось, что все со мной нормально, — если до этого Алекс вел разговор с напускным, но энтузиазмом, то сейчас ответы его максимально сухие. Тон почти приказывает отъебаться, но этого, похоже, не замечают.       Девушка не унимается:       — С каких пор ты ведешь себя, как поехавший? Прости за прямоту, но черт, ты разве не представляешь, как выглядишь со стороны?       А ведь это уже нарушение этикета со стороны Сони. Какая бескультурщина.       — Ты считаешь, что я буду на это отвечать?       — Вопросом на вопрос. Интересно, — она щурится, провоцирует, заебывает еще больше. — И ты пытаешься убедить меня в том, что «все нормально»?       Вдох — выдох. Александра не хотят унизить, — скорее вывести, что говорится, на чистую воду. Возвращаясь к вопросу о наивности; неумелым детективом, что проходит стажировку и лажает в первый же день. Очевидно, Соня копает — и делает это из лучших своих побуждений — но выходит словно некрепко и хлипко, будто бы ей не хватает доказательств. Фактов. В этом Алекс мог бы ее поднатаскать; если бы они были в одной лодке. Ну, вы понимаете.       — Конкретнее? — Алекс напряжения не скрывает, сокращая мысли по максимуму, выдавая односложные реплики.       — Черта с два ты меня смутишь сейчас, Ал. Или тебе казалось, что с тобой все нормально, пока ты таскался за Джеймсом как чертов сталкер по всему школьному зданию — и это я не считаю разы, когда он тебя видит?       Чего стоит Александру не вдохнуть так глубоко, чтобы легкие не порвались в клочья.       Значит, внимательная дохуя. Моя ж ты хорошая. Наблюдательная какая. Ну умничка же, ум-ни-чка. Чтоб ты от рака сдохла, ахуевшая блядь; «Желаю тебе всего самого наилучшего! Здоровья, счастья, — но здоровья особенно, сама понимаешь, ах-хах, без него нынче тяжко».       — Кабинетов не так уж и много, знаешь, наша школа не самая большая. Пересекаемся периодически.       Соня оглядывается на дом Смита, который еще не шибко тяжело различить на горизонте. Выколоть бы ей эти карие моргалы.       Нужно что-то думать — паники Алексу вот вообще не нужно. С другой стороны, на «ха-ха» пробивает мысль, что можно попробовать ей рассказать все как есть. Про педантичные движения ржавым ножом там. Или про вырванные зубы — но это уже поскучнее. А за рассказ про додумку с батареей она его по голове погладит? Нет? Какая жалость.       — Хорошо, ладно. А ты не думала о том, например, что он мне тоже нравится, м?       Прозвучало неубедительно, но; по сути дела Ал не напиздел. Не соврал же, — просто промолчал про неудобные мелочи, подчеркивающие неточности. Возражения не принимаются — хотя бы потому, что опровержений нет и быть не может; а откуда ей знать.       Софья молчит, недоверчиво окидывая взглядом парня. Складывается ощущение, что ей противно от одной лишь подобной мысли — но она не смеет его судить, однажды поведав в принципе о чувствах светлых и невинных, пусть и являющихся началом неординарного и нездорового.       По шуму проезжающих мимо автомобилей; расслабленностью, веющей отовсюду. Расслабленностью, что раздавит и измельчит любого невнимательного.       — Я не имею права с ним познакомиться?       В ответ — все то же сдержанное молчание.       — Или ты сама на него запала?       — Что? Нет! Я-я просто…       — «Просто» что?       Софья кусает губы, теребит края свободного светлого джемпера.       — Я переживаю, ладно? Просто из-за угла не смотрят, когда хотят поближе познакомиться! Да и вкусы у тебя другие были, насколько я помню.       — Блядь, подруга, ты не подумай, но у тебя все как-то слишком просто. А еще мне кажется, что ты лезешь туда, куда не должна.       Соня выглядит виновато и глупо. Сама полезла, сама нахлебалась — была поймана за руку, пожалуй, как дешевка. Она запуталась, забыла, что в ее голове было изначально, и ай-яй, как бесстыже и бессовестно было надеяться на себя и бахвалиться своими наблюдениями. Не в освещении ли дело; или просто кажется, что она побледнела?       — Я помню твои прошлогодние отношения с Татьяной, — Соня говорит уже тише, немного сдувшись, — и дело в том, что когда я с ней виделась перед тем как она перевелась в другую школу, твою нервозность она никак не хвалила.       С голубыми волосами девка, Александр помнит. Ну, знаем, плавали — но там и близко не стояло с тем, что Алекс ощущает каждый раз, находясь рядом со Смитом. Таня сама была странной в своих попытках выделиться, и это бесило в ней больше остального; как насчет публичного унижения? Внимания было бы хоть отбавляй. Да Ал на нее даже ни разу руку не поднял — хотя хотелось пиздец, очень и очень хотелось.       — В характерах не сошлись, такое бывает. Да и год с лишним прошел, в курсе? За такой срок многое может поменяться, — говорится беспечно.       — Понимаю, — девушка согласно кивает головой. — Но твое поведение все равно меня…       И умолкает, не успев закончить мысль.       Алекс резкое молчание без внимания не оставляет. — М? — вопросительно восклицает он, с интересом ожидая ответ.       Вечереет. Не совсем комфортно. Возможно, Соне нравится интрига — кто ее поймет? Не говорить ни слова с половину минуты, все еще отдергивая дурацкую кофту; продолжать терять секунды в потоке бессмысленного — по звуку уведомления мобильника из сумки, который даже не проверили.       — Мое поведение…       Тик.       —…тебя…       Так.       — Ты терпение мое проверяешь или…       — Пугает, — твердо. — С недавнего времени. Без обид — я даже сейчас иду рядом и мне тревожно.       Я-яясно.       Хорошо, до этого она представлялась в несколько ином амплуа. Соня выглядела, как чертова дура, — впрочем, находясь рядом с человеком, которого боится, свой статус она скорее подтверждает. Самосохранение по дефолту на максимальном, — неглупо, смекалисто. Пугает. Тревожно. Это, должно быть, комплимент? Алекс не оскорбился; он сам испугался. Оставаться со своими тараканами один на один? — Пожалуйста! Наедине с самим собой обдумывать некоторые индивидуальные вещички? — Дайте два! А как насчет быть обнаруженным посторонним лицом? Неудобно получается. Однако вопреки тому, что мыслит Соня в правильную сторону, Ал еще ничего страшного не сделал. Мало ли, чего там она себе могла надумать. Может, показалось. Ей бы со своими тараканами разобраться, а не к чужим лезть, — лечила бы паранойю, сладкая, все б устаканилось.       — Ага. И даже после этих слов тебе не покажется, что проблема не вот здесь, — Ал показывает указательным пальцем на себя, предварительно вытащив руку из кармана брюк, — а вот здесь? — указывает на Софью.       Девушка ему никак не отвечает.       — Жаль. Дело твое.       Они идут молча около минуты, в головах активно идет мыслительный процесс. И вот что там у этой барышни на уме — Алу откровенно до фени, но теперь уже она решает замедлить шаг, оторвавшись от Александра. В самом деле, ей же лучше; правда поняла бы она это пятнадцатью минутами ранее — проблем на голову Алекса свалилось бы меньше. До чего бестолковый человек, Господибожемой.       — Ладушки, дальше я как-нибудь сам, — Ал поворачивает к ней голову, говоря дружелюбно (но теперь оба понимают, что это дружелюбие — какой-то ядерный пиздец). — Аккуратнее по дороге домой, знаешь, темнеет уже довольно рано. Осторожнее с переулками.       И уходит, оставляя Соню наедине со своими мыслями на незнакомой ей улице.

***

      Ал притирается, это в некотором роде унизительно. Но при ином раскладе событий шансов узнать чуть больше, чуть лучше, создать видимость взаимопонимания было бы меньше. Да и никуда Алекс не спешит; он несется, перескакивая некоторые важные ступени — потому что если он сейчас не будет стремглав бежать к своему заветному, то бежать придется до бобика из психиатрической, а это уже немного не то.       Меж уроков — уже реже — кидает пару слов. Если повезет, то успеет глупо пошутить; строит из себя дурачка, когда снова ловит Смита и Софью у дорожного парапета, шагая с ними в сторону какого-то сквера, а затем до дома одного — рассматривая во-он тот переулочек меж двумя высокими кирпичными домами, — и до дома второй, потому что рыжая сука бесит как блядская реклама во время кульминации фильма; потому что не дай Бог она напиздит что-то Джеймсу, ведь если напиздит, то получится некрасиво. Александр говорит ей слова наподобие «я правда хочу видеться с ним чуть чаще», плетет какую-то чушь про то, что ему стыдно за свое поведение. Его дело, блядь, в конце-то концов.       — Что ж, у каждого свое хобби, — проговаривает Алекс, в очередной раз вместе с Джеймсом спускаясь к спортзалу и разговаривая о какой-то чухне — из-за травмированной руки Джеймс не присутствовал на уроке физкультуры уже добрых два месяца, но на совмещенных с параллельным классом уроках он присутствовать должен, пусть и сидя на скамье для освобожденных.       — И какое у тебя?       смотреть на тебя следить за тобой представлять язык твоего тела в момент когда ты будешь загибаться от распирающей тривиальной боли выжигающей на тебе клеймом мое имя пожалуйстапожалуйстаблядьпожалуйста не лишай меня возможности об этом думать позволь насладиться хоть раз в своей жизни этим пустым действом и мокрым от слез полом под тобой       — Воскресать, — весело наяву говорит Алекс, цитируя один из фильмов, что так любит Джеймс, он не уверен до конца. Выходит тупо, что пиздец, и провалиться бы под землю от ебического несостоявшегося пафоса, но цитата на то и цитата. Режиссера ж устроило в свое время.       Смита, похоже, такой ответ более чем устраивает.       Это превращается в рутину.       До конца пятого урока Александр дожить не может, он отпрашивается к фельдшеру, потому что «Извините, живот болит, жуть». Его отпускают, ведь хер его разберет — чуть ниже солнечного сплетения держится так отчаянно, а обморок во время урока никому не нужен. Классика. Учительница химии спрашивает, не нужно ли ему сопровождение; если грохнется посреди школьного коридора — некрасиво получится. Ал уверяет, что и сам дойдет, морщится, берет портфель и выходит из кабинета, за дверью выпрямляясь. Он правда хочет домой. Да, вот так вот просто. Надоело. Со второго этажа на первый идет удивительно быстро; распиздяйскими замашками, поистине царскими.       — Алекс? — голос Джеймса слышать сейчас вот совсем не ожидаешь. Он все такой же спокойный, приятный, и какого хуя вообще. — Прогуливаешь?       Ал смутно вспоминает расписание, прикидывая; у класса Смита сегодня примерно столько же уроков, сколько должно быть и у него.       — Но ты ведь тоже свалил.       — Отпросился.       «Тоже мне, вафел». По незатейливой задумке, караваном мыслей; «Тоже живот?» — «…да» — «Понимаю». Какое совпадение.       — Отпроситься — это хорошо, но как насчет свалить? — озвучивает наконец Алекс, ожидая ответа, на свою радость, совсем уж недолго: тот коротко кивает, первым отправляясь на выход.       Его так легко уломать.       Очаровательно.       Вышли. Неловко. Даже полудня еще нет; несколько раз Ал вылизывает глазами профиль с чертами такими родными но сломанный нос картину бы не испортил, отнюдь. Алекс хотел домой, вот конкретно сегодня, именно сейчас, — но идет в противоположную от любимой квартиры сторону. Жалеет ли он?       Конечно же нет.       Разговорились о какой-то чепухе; честное слово, оно само каждый раз получается — начинается негодованием по поводу погоды и перетекает в недавнюю новость о переименовании улиц. Смит даже высказывает свою позицию в довольно грубой форме; сразу после закрывает лицо ладонью и вздыхает:       — Невозможная пытка.       Ал действительно не особо понимает, к чему это было сказано.       — Ты о чем?       — Алекс, — «каждый раз дрожь берет когда он произносит мое имя вау», — ты же не забыл, что?..       А, он все об этом.       Забудешь тут, как же. Как насчет бессонных ночей, просиженных на краю кровати, схватившись за голову? Оно такое разнообразное — глаза разбегаются. Связывает по рукам-ногам, и ты в оцепенении обязан досидеть до конца спектакля, потому что больше некуда, потому что тебе это нравится, потому что ты это выдумываешь, ведь больше некому. Пытаешься сбежать — а оно нагоняет, и оказывается, что это ты за поехавшим безобразием гонишься с пеной у рта, готовый бежать хоть босыми ногами по раскаленному песку. В последнее время о другом и думать-то не приходится, — так как ж об этом забыть, мой хороший?       — Память не подводит, помню, — обыденно говорит Алекс.       — Ты даешь мне надежду, потому что я выгляжу жалко, или потому, что я могу надеяться?       — Все может быть, Джеймс, — какая же Алекс тварь, если так подумать; он сам так считает, и, будучи полностью с этим утверждением согласным, от титула не откажется. Он мог бы жить нормальной жизнью. Он мог бы позволить окружающим жить, как обычные люди. Но с человеком не случается ничего хорошего ни при жизни, ни после смерти, а так хоть сосуществовать с самыми настоящими кретинами не слишком нудно. — Все может быть.       Решается на глупость; берет, неуклюже хватанувшись, прямо за отвороты очередного пиджака под распахнутым пальто, затаскивает за угол — меж тех домов, что приглянулись, плоскими крышами подпирая небо — сам спиной упирается в стену, сжимая руки на смитовских плечах, смотрит так странно, — и тянется вперед, просто потому что так нужно, потому что оно само его тянет, чем бы оно ни было; Алекс не целует, он дышит в чужие губы, после впиваясь и кусая, потянув вниз слишком сильно нижнюю губу. Он позволяет себе слишком много, развязывая руки — но сопротивления со стороны нет никакого, даже когда пальцы с силой сжимают волосы на затылке, скребя ногтями, даже когда вторая рука на плече почти разрывает ткань — та натурально скрипит, а Джеймс в самом деле почти подставляется, хоть и пребывает в очевидном смятении. Это так воодушевляюще. Это так волнительно.       Этого так мало.       Но до большего нужно лишь немного потерпеть — если оно будет хотя бы настолько же великолепно, как и сейчас.       «…здесь удобно».

***

      Трепет.       Предвосхищение.       В груди теплится волнение, настолько близкое сердцу, что норовит вот-вот занять его место и вовсе. Недостатком эпитетов и метафор, существующих на всех языках мира, — нехваткой словарного запаса всей планеты, чтобы было более менее понятно, насколько близко. Насколько на грани. Насколько неожиданно шалость переросла в такое масштабное мероприятие — в почти долгострой. Как это было желанно. Какое оно на ощупь — протянешь руку и достанешь.       Чистый восторг.       Непередаваемые ощущения.       Результат долгой и плодотворной работы. Желание сделать если не идеально, то хотя бы удобоваримо. Начало и конец одновременно; все ради успеха, от которого зависит внутреннее спокойствие и самоутверждение эгоцентричного «я», сидящего внутри все это время молча. Сегодня молчаливое «я» запоет Валькирией, позволяя отдаться и забыться; позволяя забрать и ни при каких обстоятельствах не отдавать законному владельцу, выдирая с корнями, ломая с треском, переписывая на себя всю собственность.       По нетерпению увидеть прожженную обиду за потраченное доверие к своей персоне. По смазанной фотографии, которую не станут перепечатывать.       Шестнадцатое ноября. Уборка территории. Темнеет.       Алекс просит Соню оставить Смита с ним вдвоем. Пройтись и поговорить с ним один на один. Краем глаза замечает смятение, уже полюбившееся до крошева костей; отказ от девушки, у которой нет денег на такси — а выходить позже только лишь для того, чтобы, цитирую, «голубки поворковали» — ей не в кайф.       Просит Джеймс, неожиданно вливаясь в разговор; с Александром он со вчерашнего дня особенно не пересекался, не помня, как они вчера разминулись.       Он просто говорит слово, которое в детстве мы называли волшебным по прихоти взрослых. И как же, — блядь, — как же Александру повезло; он думает, дольше бы не выдержал.       «Окей, я поняла, что-нибудь придумаю».       Наконец-то.