Семимильными шагами — в пустоту.
Милая беседа — ох, ебать, какие мы вежливые.
Комом в горле — огромной, гигантской занозой в заднице, просто потому что одному больше всех надо, а второй — слепой в третьем поколении.
Административка — детский лепет, несвязные слова, которые колоссально до пизды, на которые похуй до того, что хочется плакать; от радости, от того груза, который ты тащишь за собой, как трижды ебаный древнеегипетский раб, носящий ежедневно кирпичи весом чуть больше центнера. И срать хотелось на морали — что тогда, когда однажды недоумевал от устраиваемых родителями нравоучительных бесед, полностью осознавая, что такое в огласке точно не нуждается — уж слишком очевидно, — что сейчас, прыская от смеха во время каждой подобной беседы в школе.
Так мило.
Но бесполезно до головной боли.
— Мне неловко перед Софьей…
Ой, Смит, как же похуй.
— …она не особо тебе доверяет, и говорит, что это не беспочвенно…
Просто говори-говори-говори, пока не усохнет горло и не прорвутся связки, говори, пока не останется сил и мысли о криках станут главными героями эпопеи; ты станешь неоспоримой музой, на которую не молиться — греховно
о которой не думать — кощунственно.
— …и, давай начистоту, у нее есть на это право, — Джеймс легко улыбается, но лицо менее серьезным оттого у него не становится. — Но я ничего не могу с собой поделать.
— Я тоже с собой ничего не могу поделать, — пожимая плечами, подрагивающими в раздражении ресницами, тоном сорванным и почти скрипящим, готовым послать все к чертям раньше положенного — нарушив устав, в самом деле послав выдержку далеко и надолго. И трактуй, Смит, как твоей душеньке угодно. Хоть башку разбей — а вот об этом можем поговорить.
Вы верите в Бога?
Еще чуть-чуть, и Алекс поверит. Еще немного, и харам с библией встанут на одну полку с диском «Заводного Апельсина» Кубрика — классное дерьмо для пересмотра. А если не Бог, то думать об искуплении грехов станет совсем уж в тяжесть. Индульгенции никто не продает, да и денег бы не нашлось. Да даже если и были бы — Ал не против попасть в ад. Отсалютовать Люциферу и плюнуть в лицо говнюку, наступившему спросонья на белый новенький кроссовок — Алекс так и не отстирал. Пиздюк мелкий.
Смиренная тишина — настоящее испытание для батарейки Энерджайзер, застрявшей в заднице в начале учебного года. На улице достаточно темно, но фонари еще не зажглись — видать, не сработали датчики. Во рту сушит, будто не пил неделю, а руки трясутся, словно болезнь Паркинсона прогрессирует из третьей стадии в четвертую. Иногда хочется верить, что происходящее зависит не от нас, но — аха, —
до чего в таком случае было бы скучно! Вновь — не опять, а заебет, в который раз, а никогда не надоест. Ебнутость — не порок; так люди утешали себя и себе подобных во все времена. Юродивые — Божьи люди. Диоген вон вообще при людях срал, нес хуйню повсеместно и жил в бочке, но философом он был один на миллиард. А ведь каждый так хочет, правда? Безнаказанные шизофреники и вконец охуевшие с синдромом Котара не станут учеными, зато садистов в этой (и во многих других, чего греха таить) области хоть отбавляй. Умные люди, изворотливые. Понапридумывали в свое время. Бдсм — штука занятная, но ебать ее в рот. Думать о партнере. Да нахер оно надо. Стоп слово. Совсем пизданулись. И не посмакуешь с вами.
За руку дергает внезапно ласково, тянет за угол неторопливо; не оборачивается, не смотрит — ни в коем случае, ни при каких условиях. Оно, может, и до невероятного трудно — противиться желанию, взрывающему голову ежечасно, — а риски есть риски; они не могут быть на виду у потенциальных
свидетелей — в противном же случае было бы до обидного досадно. Проходят в подворотню дальше, где еще пару раз свернуть — и тупик без выходящих окон, пространство не для лишних глаз. Александр проверял. Щепетильно. Каждый сантиметр обходил на наличие камер, сбежав прошлой ночью из дома; если Смит, аки самостоятельный парень, живет с некоторых пор один (не без зависти можно думать о его богатенькой мамаше), то Алексу приходится делить двухкомнатную квартиру в пригороде со своей матерью, тщательно проверяя замок на двери в свою комнату. Не то, чтобы мама Александра навела бы шумихи, обзванивая морги и отделения полиции, не найди она сына дома — мать в этом плане из нее неважная, но за то ее Ал и боготворит, стремясь к подобному уровню похуизма; однако сыну Шейла доверяет безоговорочно, и если уж сынок съебался куда-то на ночь, то у него есть на это причины, все в норме.
По крайней мере, пока он не курит дурь и не насилует девушек на пустующих улицах.
А Алекс что, на больного похож?
Джеймс не противится, не выдергивает руку. Не выебывается, одним словом, и это отчего-то действует на нервы. Он, конечно, не знает, что его настолько вглубь ведут для того, чтобы въебать по охуительной морде хорошенько, и у этого есть свои минусы. Если бы вырывался, получилось бы веселее. Все же любят игры?
Ай, до пизды, в общем.
Как бы там ни было, а ближайший час должен стать воплощением хотя бы самой слабой фантазии из имеющегося арсенала.
Время, проведенное в томлении, кончается в эту же минуту.
Разговоры с Софьей — что дебаты ни о чем; как искать мораль, думая, что подводных камней нет. Будто и нет доверия, а понятие это само по себе было давным-давно придумано одноклеточными, не смыслящими в жизни от слова никак. И ведь взаимно.
А кто прав — сиди и думай. Слушай речи, вникай в происходящее.
Соня говорит, что нужна передышка.
Что просто возраст такой. А с кем не бывает? Про выбор, не самый удачный и ебать какой спорный, смердящий за версту неоднозначностью и противоречием, она тактично молчит, сохраняя хоть какое-то уважение к другу. Раздраженно тарабанит ногтями по столу в кафетерии. Перебивает — хотя фактически дослушивает до конца, обрывая лишь последнее слово. Про недосказанность помнит, напоминая тихим «Так что ты там говорил?..» сразу же, как выскажет свои мысли. Недовольно цокает, когда слух новь режет сочетание «Алекс» и «нравится», но более ничего не делает, продолжая заправлять за ухо настоебенившую прядь рыжих волос.
Джеймс свято верит в непоколебимость своих убеждений.
В то, что все проще, чем кажется, а нагружать не нужно. Вокруг, как он выражается, «и без того все давит», и искать что-то, не отдающее гнилью — лучшее, что можно придумать. Он не одержим, он уверяет — но так выходит, что думать особо больше не о чем. Смит, будучи человеком не самым легкомысленным, точно знает, чего хочет и какие у него планы на ближайшее будущее, а как это все устроить, он вроде и имеет представление, но это вроде и настолько неважно, что своим чередом — легче и без нервотрепки.
Спокойно просит оставить эту тему в покое и благодарит за высказанное мнение. Соня на него смотрит очень странно — но без пререканий заводит шарманку о другом, собираясь выдрать чертовы пряди или постричься налысо — осточертело до невозможного.
Ни при каких обстоятельствах эту тему они зарекаются больше не поднимать. Джеймс узнает например, что Соня обожает Gorillaz; Софье самую малость неловко, такой быстрый перевод стрелок она до этого момента никогда не практиковала, но раз того требуют обстоятельства, то делать более ничего и не остается. «Считай удары сердца, пока влюблен» — словно бы это может хоть как-то помочь, вытащить из зыбучих песков, поглотивших с головой. Считать — долго. Ждать — скучно. Подумать лишний раз мозгами, а не задницей — лениво. А если вокруг еще и «давит», то забивать голову сомнениями — себе дороже.
Но на удивление парадокс не так заметен, как того хотелось бы тупоголовым обывателям:
ваниль должна смело идти нахуй.
считать удары нужно до смерти,
не сбиваясь со счета.
«Мама, милая, — говорит с мольбой в глазах зашуганный ребенок, семеня следом за матерью, что идет с неровной нездоровой поступью, — скажи пожалуйста, что мы идем в комнату, чтобы собрать с обшарпанного пола разбросанные игрушки». Надежда в любящих преданных глазах не гаснет, даже когда бутылка от алкоголя лишается дна, будучи приложенной к стене, и тут же вонзается нестерильным копьем-осколком зеленой стекляшки, сквозь которую доселе было так забавно смотреть на любимого человека, в сонную артерию; Джеймс не преисполнен надежд, когда следует за Алексом, — бельмесостью, ведь шаг сбивается, и они уже не идут наравне. Приятной неги нет и не было, — и кирпичный тупик тому подтверждение.
— Мы могли бы поговорить и у входа в дом, — Джеймс действительно непонимающе смотрит на Алекса, когда тот не разворачивается к нему лицом с половину минуты. Он неловко, совсем-совсем незаметно усмехается, выгибая бровь. Нервяк. — Или ты хочешь сказать что-то настолько важное?
Александру душно. Эта назойливая песнь сирены холодным лезвием рваными движениями режет каждую из извилин мозга уже слишком давно. — Мне казалось, — начинает Алекс будто бы сдавленно, скованно, кажется, смущенно понурив голову, — что тебе следует мне кое в чем объясниться. — Но «смущенно» здесь — еле сдерживаясь, практически сквозь зубы. Обманчивая дружелюбность выветривается за доли секунды. Резко разворачивается. Медленно выдыхает. Спокойнее.
Блядь, да.
— Что? — обескураженно выдыхают близко-близко, глазами с пятирублевую монету, похоже, намертво ввинчиваясь прямиком в измазанную в мазуте душу. Конспирация на нуле, ай-яй.
Костяшки пальцев белеют. Алекс чувствует себя вулканом, в нем что-то бурлит, просясь наружу, и он не видит смысла более держать это внутри, ведь оно сожжет его внутренности, повесит его кишки себе в спальню над изголовьем кровати как гирлянду, оно будет пить мохито с его глазными яблоками и давиться позвоночником, пока он, как алый фонтан, во все стороны струями горечи будет сеять тоску и печаль, думая об упущенном; в этом мире или
ты, или
тебя. На скулах напрягаются желваки. Он резче, чем следовало бы, хватается за отвороты на синем пиджаке и, не церемонясь, впечатывает Смита в стену; слабый вскрик — подтверждение верного пути, доказательство того, что все идет так, как нужно.
— Объясни-ка мне, мой хороший, — смотря за тем, как Джеймс, опускаясь вниз по стене, болезненно шипит, придерживая травмированную руку, вглядываясь в глаза, что минутами ранее выедали глаза собственные своей беспечностью и доверием, делая шаг вперед, становясь вплотную и хватаясь за волосы на макушке, подушечками пальцев ощущая затвердевший слой лака для волос, — действительно ли ты думал, что мне будет похуй, м?
Пиздит сам себе. Не сказала бы Софья, он бы сам заметил однажды это ходячее воплощение его фантазий, которое наяву говорит, ходит, смотрит и надевает ебаное пальто в сотни раз пизже, чем в мыслях — сталь и холод, которые не сломать — невозможно.
Он сам Дементор, олицетворение бесстыжего невежества, готов сожрать чужую душу на десерт — на нее скидки по будням; лишь бы напротив сидели с заклеенным ртом и внимали тому, как печень неприятно скрипит, как желудочный сок заменяет вино; Вавилонское смешение существует и доселе.
— О чем ты говоришь? — Смит, абсолютно дезориентированный, подбирает ноги ближе, оправляясь от удара. Смотрит настолько, блядь, растерянно, что недалеко и свихнуться. — Что…
И вновь — лицом в близстоящий мусорный бак, кровью, что из ноздри хлынула по губам к подбородку. По туманному взгляду, через который, должно быть, не видно нихера — сжавшей волосы пятерней сильнее прежнего, и поебать на то, что волосы не шибко длинные. Ногой — с размаха — в живот, еще раз лицом в покрашенный в блевотный зеленый металл. Секундный хрип, — Джеймс, вздрогнув, закрывает глаза с таким напором, что ему от того еще больнее. Думать о том, почему все пришло к подобному, он будет потом. Если у него, конечно, будет возможность подумать.
— Какой же ты, блядь, мерзкий, — Алекс морщится, с напускной брезгливостью поднимая брови. — Ты до ебаного противен, Смит.
Свободной рукой, сжатой в кулак, бьет в висок. Джеймс недоуменно распахивает глаза, в тот же миг корчась от боли. Вдыхает глубоко ртом — из носа валит красная жидкость, пачкая теперь уже не только воротник неизменно белоснежной рубашки. Алекс же, восхищенно наблюдая за мечущимся взглядом, ищущим выход и ответы, вновь носом ботинка бьет чуть ниже солнечного сплетения, задевая ненароком гипс.
Его руки — словно чернь, он не ведает что творит и разгребает золу, но Золушкой прозвать его будет святотатно, — он не мажется в копоти, копоть мажется в нем; и Ал может назвать это проклятием ровно настолько, насколько он счастлив проводить свое время, мутным взглядом пяля в охристую кирпичную стену, чувствуя себя если не на седьмом небе, то на восьмом так точно — он не ебет, сколько там этажей.
Загнанный в угол — буквальнее некуда. Может быть, Смит и мог предугадать подобное; по опрометчивости, нерасчетливости, — но чтобы с этим человеком? Да он бы в лицо посмеялся тому, кто такое выдумывает.
Той же Софье.
А сейчас не до смеха. Сейчас — кулаком под дых и осмыслением базового и ясного, как июльское небо: вкусы у Джеймса — дрянь. И надо бы верить в то, что «да меня стороной обойдет», но, как оказалось, быть альтруистом — не самый выигрышный вариант.
Как же Смит устал. Благо, подумать о том, что последние годы судьба к нему не слишком благосклонна, он не успевает: в породнившийся мусорный бак, проржавевший и смердящий чем только можно, его пихают несколько раз подряд настолько бесцеремонно, что если бы Смит стоял — непременно потерял бы равновесие тотчас.
Больно. О боли моральной рассуждать глупо. По крайней мере, сейчас. Пока ломит руки, ноют предплечья и отдает рикошетом в пояснице, пока в глаза и рот летят ошметки грязи; а он, захлебываясь, пытается что-то да сказать. «Какой же ты идиот». Открывает рот в тщетных попытках — но банкетом правит не он. Он никто и звать его никак, пока ответить на подобное со стороны человека, который ему нравится, он не в состоянии. Какой же сюр. В животе мутит так, словно его вот-вот вырвет, и от правды это, в самом деле, не так далеко ушло.
Обидно. До страшного обидно.
— Что ты делаешь?!.. — бьет, значит
любит — как ребенок любит лакричную конфету или фотограф свой объектив, позволяющий запечатлевать прекрасное. Объяснять ему Александр ничего не намерен — сам допетрит рано или поздно, умный парень. — Зачем тебе это? Я не делал ничего оскорбительного! Почем-ммМММ!
Алекс, уставший от вопросов, подошвой осеннего сапога в этот раз проехался по лицу. Затыкая. — Настолько жалок, что я не мог не, — тянет, смакуя, Ал, присаживаясь на корточки перед ним. — Тебе нравится пацан, Джеймс! Пиздец, музейный экспонат.
— Я… — Джеймс хрипит, сплевывая сгусток крови прямо перед собой. — Я же спрашивал тебя об этом!.. — Его трясет, словно на улице минус тридцать. Слабость, накрывающая неумолимой волной ростом в пятьдесят метров. Неспособность понять вводит в ступор — да на размышления о таком нет ни сил, ни времени. Тыльной стороной ладони мажет под носом. Он бы не позволил. Он не мог позволить такого к себе отношения. Вспоминая недавнее, когда его прижимали к стене, касаясь губами так трепетно, что сердце щемило, сглаживались все углы и таяли последние сомнения; сведенными в непонимании бровями, кашлем через слово. — Зачем ты тогда?..
— Эта рыжая носится с тобой, как с младенцем, — прерывает Ал, — думаешь, стал бы я при ней говорить, что я тебя ненавижу и засыпаю каждый день с мыслью, что хочу тебе вмазать? —
Пиздабол — отчасти. — Сука была твоим оберегом, потому что от нее заявы в полицию мне бы ждать не пришлось.
Джеймс шмыгает бесполезно, упоминанию подруги не радуясь. Впрочем, они хотя бы в самом деле не заодно, в этом Смит с сегодняшнего дня больше не усомнится. Он не успевает вдохнуть, чтобы сказать следующие слова возмущения — сдачи дать он бы в любом случае не смог, со сломанной-то рукой и сводящим животом; возможности поставить блок не предоставилось — Алекс целует его, яростно вгрызаясь в нижнюю губу, оттягивая ее до болезненного, — языком мажет после по верхней, руку вновь путая в волосах, оттягивая чужую голову. Но ухватиться за короткостриженый затылок особенно не выходит; Джеймс, занеся немного голову, лбом бьет Ала в переносицу. Александр, оторопев, ошалело посмотрел на него мгновение, а потом вновь кулаком вдарил в висок, внимая болезненному стону. Чужую голову обхватывает теперь руками с обеих сторон, целует с тем же напором, перекатывая на языке металлический привкус крови, руками ощущая осевшую на щеках пыль. Открывает неохотно глаза, встречая взгляд, полный остервенения.
Ебать.
Восторг. Чистое, животное восхищение. Верить написанному на форумах, шастая по даркнету, — херня. Ощущать это здесь и сейчас, скалиться, словно дикарь, в грязный поцелуй — и то во всех смыслах. Ни один прозаик так не сможет описать. Как героиновому наркоману нужна доза именно в эту минуту — как алкоголик откинется, если сейчас же его стопка не будет наполнена. Хочется еще. Еще. Пока его самого не скрутит или они оба не умрут от голода. Откинуться прямо здесь, затерявшись меж разбитыми бутылками и разломанными листами фанеры. Построить себе шалаш из шифера и жить здесь все отведенное силами свыше время. И вечно кусать эту охуенную окровавленную губу в мясо, чтобы она — наизнанку, чтобы она никогда более не могла двигаться. Чтобы не существовало вчера и завтра; чтобы было бесконечное сегодня, зацикленное на этих минутах до скончания времен.
Боль романтизируют. А она в том не нуждается — и нужно быть кретином, чтобы не видеть прелести в том, что другому человеку плохо. Нет, нужно быть кретином, чтобы это
видеть; оттого и получается не у всех. Жаль. Многое упускают. Пока Алекс позволяет себе втаптывать, втаптывать и втаптывать, пока не надоест — до тех пор, когда истомой не сведет последнюю мышцу и человек, лежащий ниц перед ним, не вздохнет в последний раз. До такого он, естественно, не доведет, увы и ах, — однако ничто не сравнится с той переменчивостью в отношении, с которой рушатся последние мосты доверия. Уставы рухнули. Прежний образ жизни — тоже. По той же системе работает и революция? Александр надеется, что да. Хотя у декабристов в свое время не вышло, — но они и работали паршивее некуда. Хотя схема «у вас забыли спросить, катитесь нахуй, мы сами знаем как лучше» ему очень даже по душе.
Наконец-то мечты стали явью. Не пороком больной головы, что придумала себе отдельный мир с уютной атмосферой, комфортным коконом. Вот же оно, перед ним: потерянное и заставшее самого себя врасплох. Его проблемы. Алекса не ебет. На что можно променять хотя бы этот расцветающий синяк на скуле? Да ни в жизнь — бартер на этот случай не распространяется. Александр готов умереть за глаза на мокром месте от попавшей в них пыли, потускневшие и отчаянные ровно настолько, насколько и должно быть. Может часами смотреть на согнутые колени, оттягивающие отутюженные брюки. На пальто с порвавшимся воротником — досадно, кстати, пошив довольно хорош.
— Но ты же не накатаешь на меня, я прав? — отстраняясь плавно, поглаживая нежно чужую щеку. Смит молчит, смотрит серьезно, уголок его верхней губы редко подрагивает — та саднит. Но он молчит. Не мотает головой, не храбрится, чтобы сказать опровергающие слова. Смотрит, вкладывая во взгляд всю ненависть и презрение. Еле держит голову, очаровывая своей слабостью в этот момент. Смотрит с вызовом, с неприкрытой злобой. Молчит. Он молчит. — Пиздец! Смит, это же полный пиздец! — радостно смеется Алекс, тут же гладящей рукой въебывая пощечину. — Все настолько плохо? Ты же не шутишь! Не умеешь же шутить!
Смит молчит.
И вновь тянет сладостно приятной расслабленностью, разливая по венам эндорфин.
— Вот и хорошо, — заключает Алекс, довольно улыбаясь.
Исступление моментом, опьянение чужим молчанием; в самом деле рассеченной бровью, зияющей гематомой. По кратким выдохам, по вдохам полной грудью — по пропитанному ненавистью взглядом исподлобья. Алексу никогда не было настолько хорошо. Он норовит окончательно потерять рассудок и хлестать, рвать замызганное тело, пока кровавая баня не станет его последним воспоминанием.
Жаль, но не в его полномочиях.
Он поднимается на ноги, прикладывая ладонь к месту ушиба. «Неслабо ебнул». Опускает взгляд на Смита, который заходится в кашле, сгибаясь пополам, и не может отказать себе в удовольствии еще раз прописать ему с ноги — как месть за неприятные ощущения в районе переносицы. Игрушка разрядилась. «Вставай» — говорит он серьезно, собираясь развернуться и уйти. Но Джеймс не встает. Его плечи часто подрагивают, ноги, согнутые в коленях, сводит судорогой.
—
Поднимайся, блядь! — яростно выплевывает Ал, подошвой прикладываясь о смитовское колено. Джеймс через силу поднимает голову, но поднять вес своего тела он совершенно не в состоянии. — Какой же ты, нахуй, жалкий, — повторяет Алекс, наклоняясь и перехватывая Смита под руки. Тот оказывается довольно тяжелым, старается вырваться, но еще одна крепкая пощечина — и Джеймс успокаивается, хмурясь и кашляя, прижимая к себе руку с разъебанным гипсом плотнее.
Смит морщится. Резь над правым глазом. Пульсация в висках. Мечтой о перекиси водорода и до невозможного большом количестве пластырей. Об эластичном бинте — Алекс был
благосклонен и по самой руке не врезал, хотя был очень и очень близко. Идти рядом с ним — вот, что мерзко. Алекс мерзок. Все в этом переулке мерзкое. На этой улице — тоже. В его, черт возьми, жизни все мерзкое. Липко. Мокро. Брюки — на помойку.
Александр нежностей не допускает. Ведет его до дома и бросает у почтового ящика, больше не являясь опорой. Смотрит последний раз вниз, на распластанное на пожелтевшем газоне ослабевшее тело, и думает, что уходить он хочет в самую последнюю очередь. Но в соседнем доме горит свет, а быть замеченным не улыбается. Наклоняется и говорит что-то на ухо; обжигая и ошеломляя, — Смит вскидывает голову, силясь напоследок ударить туда, куда мог бы достать, но
не может. Горько.
Джеймс ничего не говорит, когда Алекс уходит прочь, оставляя его одного лежать в разодранном пальто. Смит, большим усилием воли сдвинувший руку, легко пару раз хлопает по карману. Знакомого звона ключей он не слышит.
Выронил по пути. Дрянь.
***
Желтый коврик на пороге с приветливым «Welcome!» не показался ядовитым, как было прежде. Неспеша прикрыв за собой дверь, Алекс проходит дальше по коридору, не разуваясь.
В гостях хорошо,
а дома лучше.
Свет горит лишь в гостиной — мать вернулась с суток. Телевизор орет так, будто о таком понятии, как «соседи», женщина отродясь не слышала. Идет какая-то юмористическая передача, Александр не может разобрать. В любом случае передача окажется отсосной; при всем уважении к Шейле, особым чувством вкуса она никогда не отличалась.
Мы живем в мире, придуманном фантастами. Как от съеденной час назад шоколадной конфеты во рту не остается и намека на прежнюю приторность и сладость, — осадком на дне кофейной чашки, что непременно сольют в раковину, засоряя водопровод. Но на душе так спокойно, что хоть армагеддон, хоть апокалипсис — до фени. Ни тебе бессонных ночей, проведенных в размышлениях, ни ебливой недосказанности не столько самому себе, сколько опиздохуевшему Смиту, которого хоть канцелярским ножом из памяти вырезай, да все без толку. Безысходность, оставшаяся с Джеймсом один на один; ни одной, сука, просьбы прекратить; нескончаемое «почему?»;
мало.
Этого было мало.
— Поздновато ты сегодня, — Шейла, краем глаза заметившая сына, убавила громкость телевизора. — Как день прошел?
Ал останавливается как-то неестественно быстро. Не ощущая никакого волнения или угрызений совести, не чувствуя тяжести от совершенного. Да он же в самом деле ебнутый. Молчание, по обыкновению, знак согласия — а на поставленный матерью вопрос отвечать вообще не чешется. Алекс настроения-то своего понять, блядь, не может, а его просят рассказать, как день прошел. Охуенно день прошел, мам, отъебись.
— Чего молчишь-то?
Смотреть в глаза матери отчего-то не хочется. То — никаким боком не промелькнувшая на секунду капля здравого смысла; по желанию жрать блядские конфеты тоннами и пить черный кофе до инсульта — чтобы осадок не пропадал, чтобы не выветривался парфюм со смятого пиджака и никогда не исчезало чувство вседозволенности и некоторой власти над человеком, который тебе никто и которому ты никто — с недавних пор. Мало.
Маломаломало, — слетевший с катушек требует непозволительно много, и в том его оплошность.
— Замечательно прошел, ма.
Обвести бы жирно красным маркером в календаре сегодняшнюю дату.
Осквернять нечто настолько чистое оказалось приятнее, чем ожидалось. И вроде прыгай от радости, с чистым восторгом вспоминая отражение боли на чужом лице, но расположение духа скатывается все ниже, а на смену неописуемому торжеству приходит ярость. Хмурит брови, хмыкает, недобро улыбаясь, и, игнорируя следующие слова Шейлы, следует в свою комнату дальше по коридору. Избавиться от бессонницы не вышло.
Мало.
