Смертью венчается мой обет

Браавос 285 год от З.Э

На рассвете его мир в одно мгновение воспламенился и начал полыхать, жестоко, свирепо, неистово, прожигая жаром пожаров внутренности и сплетение жил. Тогда ему было больно. Больно до отупения, до саднящей дрожи в окаменелых пальцах, и боль эта была чем-то наподобие глубокого разочарования и высочайшего недоумения, ребяческого неверия, хотя всё вокруг вопило, доказывая обратное. Повторяя раз за разом, словно набат. «Ты потерял всё, чем дорожил, Джейме, ты это необратимо потерял». Три дня он, как в бреду не выходил из темной комнатушки, не зажигал свечи, не прикасался к стряпне, которую упрямо приносила старая служанка Виллема Дарри три раза на день. Ему казалось, что за те три длинные ночи он непременно должен умереть. Ведь раньше Джейме так слепо верил, что жизнь его заключена в Серсее, счастье его заключено в её груди, радость его хранится в ложбинке между такими знакомыми ключицами. И он, как слепой щенок, надеялся и желал, желал чтобы она была его, единственной, незаменимой, ещё роднее, ещё ближе. Но вот, три дня прошло, а он всё ещё дышал. Вздор. Если жизнь его и была вверена Серсее — она её выбросила, без тени сожеления и боли. Она всегда ненавидела держать подле себя куклы, которыми уже не поиграть, ненавидела держать в памяти людей, проку с которых уже никакого. Но Джейме почему-то считал себя особенным, считал себя лучше тех, других, использованных и выброшенных. Пока его не выбросили самого, пока он сам не выбросил себя в туманную даль Браавоса. Пока не поставил плащ, гордость, обеты и ту горстку чести, которая у него всё ещё осталась выше собственного блага. Когда внутри клубилось что-то отравляюще едкое, не позволяющее ему спокойно спать ночами, он начинал винить. Себя, проклятых Таргариенов, Виллема Дарри, судьбу с её жестокими финтами, и всё чаще Серсею, Серсею, которая раньше казалась ему чистым божеством. Здесь под тусклым Браавосским небом мысль о том, что виной всему её дурацкая прихоть, колола под черепом, словно иголка. Не пожелай бы она, и он никогда не посмел бы принести обеты Эйерису, не умоляй она его, не обещай свою любовь навечно, не принося клятвы, которые никогда не собиралась исполнять. Может, тогда всё и обернулось бы по-другому, совсем по другому, не превратилось бы в сущий кошмар, который тянется день за днём подобно вязкому элю. Теми ночами ему казалось, что он сходит с ума, слишком тяжелый груз тянулся за ним по пятам с самых берегов Вестероса. А после пожар угас. Осталась лишь маленькая горстка золы, которую так легко пустить по ветру. Всё истлело, как под гневом ревущего Дикого огня, остался лишь горький осадок, щекочущий в груди где-то опасно слева. Дом с красной дверью был похож на уголок покоя и тишины среди беспокойного Браавосского шторма и суеты. Чудный сад с лимонной рощей и цветущими кустами душистой розы, напрочь пропитанный цитрусовым ароматом от зеленых трав до каменной кладки узеньких дорожек. Тот сад пах Серсеей, будоражещей свежестью её золотых волос, сладостью нежной кожи, к которым ему не прикоснуться никогда в жизни, разве что в глупых мечтаниях и порочных снах. Алые розы, так чертовски похожи на цвет её праздничных одежд, на тот кроваво-винный бархат, который он так жадно срывал с неё руками в запертых покоях. Зелень травы, яркая, но всё же не такая изумрудная как её глаза, дьявольские глаза, они ведь, воистину, как заколдованный омут утягивали на самое дно их глубин, где резвились демоны и плясали хитрые искорки. Из-за неё он утратил душу, сон и покой. Теперь же, словно искалеченный и переломанный во множестве мест учился жить, заново, без Серсеи, без писем, которые непременно хранил у сердца, без её образа под закрытыми веками. Боги сделали их братом и сестрой с глупой насмешкой, боги сами толкнули их на этот грех. Если бы не так, то не сотворили бы её такой ужасающе прекрасной, бессовестно гордой, невыносимо расчетливой. Не сотворили бы его, такого невозможно похожего на неё и одновременно не похожего вовсе, до умопомрачения любящего каждую родинку на её теле, каждую венку проступающею под тонкой кожей, всё: от острых ключиц до тонких запястьей, таких, что впору перехватить двумя пальцами. Джейме облокотился о перила террасы, глядя в беспросветную ночь, лишь звезды на небе шутливо сверкали, подмигивая среди грузных облаков. Ни разу ещё внутри у него не ныло так сильно, ни разу ещё он так яро и безпощадно не повторял имя сестры пересохшими губами, ни разу ещё он не звал её среди ночи так, как тогда. Вот только она за тысячи долгих лиг, за бушующим в это время морем. Она, быть может, счастлива и спит спокойным сном в крепких обьятьях другого, прижимается к нему и острые ключицы вздымаются от беспокойного сна, Серсея ведь всегда спала так чутко, пока он, боясь пошевелиться, берёг её сон. Роберт Баратеон — чёрствый утёс, нерушимая скала, грубая и похотливая глыба. Роберт Баратеон не тот, кого достойна Серсея, прекрасная, как все самые чудные закаты и рассветы, её не был достоин даже Рейгар, да и Джейме её не был достоин, хотя до умопомрачения любил. Теперь она мужнина жена, не братова любовница. Её золотые локоны украшают бриллиантовые короны. А нежной кожи касаются грубые, чужие пальцы. Ему тошно, ему горько, и желчь подступает к горлу ядом. И если ещё недавно ему до одури хотелось вернуться лишь для того, чтобы впиться поцелуем в её уста, сегодня хотелось взглянуть ей в глаза и найти в них хоть каплю раскаянья и сожаления. Вздор, не свойственно было ей в чем-то каяться, да ещё и перед ним, это ему в пору приползти к ней на истёртых коленях или не вернуться никогда. Дом с красной дверью спал. Ночь опустилась на него, как мягкое, пуховое одеяло. Не унимался лишь пересмешник на ветвях дерева, вопил и вопил чужие песни на свои лады, пока узкий краешек луны равнодушно глядел на него с неба. — Тоже не спите, сир? — звон каблуков новеньких кожаных сапогов по брущатке заставил Джейме невольно оглянуться и вынужденно поднять уголки губ в фальшивой улыбке. О, уж это он воистину умел, улыбаться лишь для того, чтобы угодить чьей-то дурацкой прихоти — прямая, и едва ли не самая важная обязанность гвардейца короля. — Нет, мой принц. В моих комнатах чересчур душно. — сухой ответ, ни словом больше, чем следовало. Визерис закусил нижнюю губу и сморщил нос. Тонкие черты в скудном лунном свете выделялись ещё изящнее и бледнее, волосы цвета серебра едва ли отливали золотом, чистая валирийская красота во всём: от профиля до изгиба бровей. Всё: от фиалковых глаз и к высокому лбу пропитанно валирийским тщеславием и самомнением раздувшимся, как мыльный пузырь. — А в моих комнатах, сир, чересчур шумно. Эта девчонка, нет, это не девчонка, а сборище всех наших бед. Ведь всё горе началось с того дня, как она появилась на свет или ёщё с того дня, когда её зачали. Джейме сдержал в себе дурацкий порыв заявить, что всё горе началось с момента, когда Эйерис обезумел и впал в бездну слабоумия, с того дня, когда Рейгар так бездумно похитил ту чертову северянку под носом у её отца и братьев, с того вечера, когда на полыхающем костре сожгли Рикарда Старка, а наследника Винтерфелла удушили на глазах всего тронного зала. Вот, когда всё это началось и уже не смогло остановиться, а рождение этой безвинной девочки — всего лишь исход, печальный финал этой длинной истории, которая всё ещё не окончена. — Она не берёт грудь кормилицы, отказываеться от молока и кричит, кричит, кричит. Кричит днём, кричит ночью, с рассветом и закатом. — Визерис задумчиво почесал подбородок опираясь на парапет рядом с ним. — Я бы удушил её подушкой, будь у меня другая сестра, на которой я всё ещё смогу жениться. Ведь королю нужна королева, пусть даже такая гадкая и хрупкая, как она. С ней вернуть трон и Красный замок будет проще, правда ведь? Джейме глянул на него, прикидывая, как скоро он может стать столь же несносным, как его отец, как скоро он начнет часами ошалело глядеть на пламя и искать в нём отблески давно погибших драконов. Как скоро ему вновь будет предначертана злая участь, вновь придётся стоять за закрытой дверью немой тенью и слышать сдавленый плач в перемешку с ошалелым хохотом. Джейме Ланнистер помнит восемнадцать лет и зим, Джейме Ланнистер знает, как сложно опускать глаза и закрывать уши ради королевской прихоти, ради королевской воли. Ему больше не страшно стать цареубийцей, миру не нужны безумные короли.