Смертью венчается мой обет

Браавос 289 год от З.Э

Браавосский рассвет укутан вязкими, тягучими туманами. Туманы эти, как мелкая рыбацкая снасть крепко хватают тебя, и утягивают в седые глубины города с узкими улочками, к каменной мостовой и мерно текущему вдаль каналу, всё дальше и дальше, всё глубже и глубже. До тех пор, пока солнце не проглянет из-за тучных небес. Пока лучи не прорежут небосклон всполохами бледного, тусклого и невзрачного золота. От которого не дождаться ни ласки, ни лелеющего тепла, лишь равнодушный свет, свет и невольное желание укутаться в плащ получше. В Ланниспорте же рассветы сияли заревом красных пожаров, море играло и волны плясали под западным ветром, словно шальные. А солнце, оно там словно раскаленный на огромной жаровне круг, поднималось на синее небо, слепя глаза и щекоча кожу. В Ланниспорте даже воздух казался свежее, а собственные руки чище, тогда на них ещё не было этих чертовых мозолей, так всего лишь жалкие волдыри от рукояти меча. Там, за тысячу далёких лиг всё было другим, небо светлее, зелень трав богаче, море смелее, безрассуднее, опаснее. Там, за тысячи лиг остался плащ из белоснежного шелка и человек, который его носил. Доблестный Джейме, отважный Джейме, очарованный, упоенный мечтой и желанием подвигов из давно забытых сказок. Пьян от предвкушения битв, пьян от золотых локонов Серсеи, одурманен чадом горелой плоти и костей. «Тот Джейме умер», — сказал бы рыцарь в сером плаще и плотном стеганном дублете. Его уже успели оплакать и похоронить. Утро развеял громогласный рев, оглушающий, заставляющий невольно съежиться и прикрыть глаза. К этому ему, наверное, тоже не привыкнуть, никогда. Вой Браавосского титана для него помимо воли напоминает гул боевых рогов, когда Рейгар в изящно-рубиновом панцире покидал Красный Замок на рассвете, когда огромные ворота мерно закрывались за его спиной, чтобы больше не впустить кронпринца внутрь, никогда. Белели костяшки до боли сжатых в кулаки пальцев. Размеренно курился в воздухе жаркий пар дыхания, чтобы через миг раствориться превращаясь в жалкое ничто. Свежая земля всё ещё чернела, высокая насыпь, новая могильная плита. Гранит. Тонкая резьба. Надпись на всеобщем. Темный и мрачный камень, как и человек под толщей рыхлой браавосской земли. Виллем Дарри умер. Не встал с постели после полудня вчерашнего дня, утром же дня сегодняшнего его похоронили. Без изяществ, душераздирающих криков и слезливых возгласов от которых сжимается сердце, без септонов, молитв и прощальных гимнов, никто не припадал к сырой земле, никто не рвал на себе волосы. Старая кухарка пустила скупую, горячую слезу, но тут же смахнула её мозолистой и скрюченной рукой, уничтожив свою тоску единственным движением ладони и грубых пальцев. Конец. Человека, который ещё позавчера отдавал приказы своим громогласным голосом, сегодня зарыли в землю. Ну что ж, бывает. Джейме чувствовал себя рыбой, выброшенной на скалистый берег, ощущал, как задыхается, и лишь беспомощно извивался, колотя по песку хвостом. Что же ещё ему осталось? Ещё неделю назад казалось ему, что знает он об этой жизни всё, теперь же понимание того, что ничерта ему по-сути неизвестно, вгрызалось в сознание, вбивалось туда гвоздем. Он должен каменщику десять золотых за надгробную плиту, а пекарь клялся, что тот пахнущий жаром печи окраек хлеба был последним отданным ему в долг, и то в честь уважения к старику, который когда-то и подсобил ему открыть пекарню. И всё бы ничего, вот только кухарка грозилась уйти из дома, если не поступит жалованье за последний месяц к концу этого дня, а садовник сбежал, подло, по-трусливому, ещё вчерашним вечером прихватив из дома с красной дверью парочку кустов роз, тех самых, кроваво-алых. И всё бы ничего, пережить ведь всё-таки можно, если б только его кошель не был так бездонно пуст, три медяка на самом дне, никак не больше. Возвращался домой он, как в бреду. Плыла перед глазами мостовая, брусчатка улиц, площадь, пристань и залив, всё смывалось и сливалось воедино, в одну размытую картину рушащегося перед ним мира. Вот только понятия, как попробовать собрать этот мир воедино он не имел, совершенно, абсолютно никакого. Разве к этому его готовили всю жизнь, быть нянькой принцу-изгнаннику и его сестрице? С самого детства в его руках был лишь меч, меч, уроки геральдики, будущее лорда, после, правда, всё это пошло под откос. Вот только, если тебе посчастливилось родиться в семье гранд-лорда и блистать во славе турниров, зачем тебе знать, как устраивать быт и содержать дом? Действительно, ему это было и не нужно. До сегодняшнего проклятого дня. Дверь скрипнула, и он ввалился внутрь, как до смерти пьяный, придерживаясь руками за стену. То ли от того, что ноги дурно держали, то ли от того, что хотелось иметь опору, хоть какую-то опору. — Сир Джейме, — худенькая девчонка спешит к нему через весь двор, спешит, потому что бежать со всех ног не может. Боится, Джейме знает, что она всего боится. Раньше она хотя бы смеялась, хохотала звонко и заливисто, хлопала в крохотные ладошки, временами плакала, искренне, теперь же не плачет вовсе, разве что когда её никто не видит в своей маленькой комнате, прижавшись спиной к стене. Красивая куколка, тряпичная и почти безвольная, с фарфоровым обликом и запасом услужливых слов, от которых Визерис расцветает, лучась улыбкой. Кто её сделал такой? Что её такой сделало? Чует ли она чувство вины, которую с каждым днём взваливает на неё брат, обвиняя и беспричинно называя бедой. Слишком ли виновен в этом Джейме. Ведь он не щит, не непробиваемая броня. Он обещал себе защищать её, но всё чаще закрывал глаза, ведь это входит в привычку и въедается в сущность. — Принцесса — выдавливает он такое мучительно короткое, но звонко отскакивающее от зубов. — Проснулась слишком рано, ещё недавно миновал восход. К завтраку осталось часа два, не меньше. Она теребила рукава платьица пряча в них тонкие, словно прутики руки, он видел, как подрагивают её губы, как едва ли заметно дрожат веки, а в уголках глаз скопление слез. — Где сир Виллем? Я хотела пожелать ему доброго утра в его покоях, но там только заправленная кровать — короткий всхлип, скомканные слова предвестником слез срываються с губ. — Его нет в саду, нет на кухне, и даже у очага, его кабинет пуст, там только окно распахнуто настежь… Когда он придет? Джейме замечает, как ногти медленно впиваються в бледную кожу её маленьких ладоней, от этого неприменно останутся следы. Ведь кожа у неё, как чистое полотно, и каждая неловкая царапина марает это полотно алым следом. Ему впервые так сложно произнести то самое, первое и наиболее режущее слово. Он понимает, что нужно говорить, но предпочитает молчать. Ему бы самому прорыдать часок-другой от безысходности в темном углу, без свидетелей, вот только он позабыл, что такое слеза, как жарко она сбегает по щеке чертя тонкую, беспокойную дорожку. — Сир Виллем умер. Он больше не придет — Как сухо, пресно и резко, такими словами впору подавится, если станут поперек горла. Он и сам ими давится, но помягче не выходит, нежнее не выходит, должно быть, потому что за эти годы он огрубел слишком сильно и позабыл слишком много. — Я… — она глядит на него, не мигая, слезы сами спешат по бледным щекам. — Мне жаль, мне так жаль. Как же теперь мы сможем вернуться? Виз говорит, что без сира Виллема мы не сумеем забрать всё то, что потеряли. Он будет в гневе, опять будет очень сильно кричать. Плевал он на его гнев. Видел ярость этого мальчишки-недоростка где-то в седьмой преисподней. Но страх в её нежно-фиолетовых глазах, в которых всё: сверкающие на солнце аметисты, оттенок первой цветущей сирени и юный цвет фиалок в самом начале весны. Страх этот заставляет воспоминания в Джейме бурлить и просыпаться, он ещё не знает, всего лишь догадывается, что может так сильно пугать её, что может заставлять её съеживаться и прятать глаза, прятать улыбку, прятать саму себя за этой покорностью и смирением. — Дейнерис — её имя, как горчинка на кончике языка, но Джейме сглатывает эту горечь, цепляя на лицо улыбку. — Всё будет хорошо, непременно. Он обнимает её неуклюже и осторожно, как вазу из чистого хрусталя, а может ещё бережнее. Ему и не вспомнить, когда приходилось утирать чужие слезы в последний раз, но сейчас почему-то он делает это, будто впервые с неуверенностью мальчишки пытается унять девчонку, которой лишь недавно исполнилось шесть. По худющим плечикам проходит мелкая дрожь, то ли от утреннего холода, то ли от его прикосновений. Джейме шепчет что-то ещё, какие-то дурацкие глупости о далеком, никогда не виденном ею Вестеросе, о землях, лесах, замках и крепостях, реках, долинах и Утесе среди Западного моря. Дени слушает, он никогда не смеет называть её так в слух, но так было бы проще, гораздо проще, чем такое до отвращения утонченное Дейнерис. Ложь отскакивает от языка Джейме, словно чистая правда, красиво, легко, без единой заминки и сбоя, без единой тени сомнения и упоминания о том, что Вестерос окутанный мечтами она не увидит. Да и Визерис не увидит тоже. Железный трон больше не познает сребровласых королей, монета которых пляшет на ребре, пока не склонится от величия к безумию. И плевать, что в глазах этой девчонки смысла больше, чем в словах её недалекого братца, и пусть сгорит в преисподней то, что она могла бы стать лучше сотен этих королев. Ведь договор, который старик так бережно хранил на дне сундука под кипой старых счетов, расписок и фолиантов, этой ночью был сожжен в очаге до тла, а алая печать солнца Мартеллов мучительно медленно растекалась красным воском. Джейме, который больше не смел называть себя Ланнистером шел двадцать третий год. И в последний день года 289 от Завоевания Эйгона вместе с Виллемом Дарри он похоронил не одну чужую мечту, не одну чужую надежду развеял по ветру прахом. Ради Серсеи Баратеон, ради её дочери и сына, ради Вестероса, которому грозила смута. Ради этой девочки с волосами цвета расплавленного серебра, которая совсем не создана для Железного Трона, ведь он перерезал лезвиями сплавленных воедино мечей столько судеб.