Смертью венчается мой обет

Пентос 294 год от З.Э

Один из множества чужих домов. Домов таких Джейме повидал кучу, сейчас уже и не сосчитать. Пять лет, пять долгих лет и необъятный Эссос, в котором они, как три жалких, одиноких муравья скитающихся между чужих кишащих жизнью муравейников. Вот только ни в одном из тех громадных муравейников места им так и не нашлось. Ведь кому какое дело, в какой дрянной гостиннице им предстоит провести ночь, если хозяин знатного дома уже высказал им всё своё короткое благодушее пригласив за роскошный стол в собственном поместье на парочку жалких часов. Чего им ещё можно желать? Упоминание величественных Таргариенов от крови дракона уже не вызывает прежнего благоговейного трепета, не каждая дверь была готова распахнуться перед ними, а большинство дверей и открываться-то не хотели, мало ли, вдруг пташки из Вестероса прознают, кого потчевал угощениями пентошийский купец одним темным летним вечером. Подставлять свою голову, честь и связи хотели немногие, не многие так слепо и воодушевленно верили, что Железный Трон ещё познает кровь и пламя. Джейме тоже не верил. Не верил и давно смирился, может потому, что был не так глуп и не так наивен, как Визерис. Знал, что лучше уже не будет, а вот хуже… да, может быть. Так и скитались они, из города в город с корабля на корабль, принц-попрошайка, принцесса, и их неудавшийся нянюшка, воспитателем ведь назвать его язык не поворачивался, немел он от этого слова и будто леденел, хотя на множестве ужинов, где их поначалу так ласково и радушно принимали, его было принято именовать именно так. После почести сократились к краткому — Домашний рыцарь. Безусловно, звучит до тошноты гордо и благородно, как что-то на подобии домашнего пса. Как же невольно не восхититься подобной лестью. «Что держит тебя тут, Джейме?» — спрашивал сам у себя по ночам, когда засыпали все и только свеча безудержно рыдала горячим воском — «Из-за чего ты ещё тут, сгреби деньжата, что прячешь в сундуке да сядь на корабль. Месяц — и увидишь Вестерос.» Вестерос, в котором его никто уже и не ждет. Слишком много времени утекло с тех пор, чтобы кто-то ещё сумел вспомнить мальчишку, юнца с светлым будущим мечника, победителя турниров и героя, которым ему предстояло стать. Его позабыли, никто и не помнил точно, был ли у лорда Тайвина когда-то такой сын? А может в тот год у него родилась лишь красавица-дочка? Наследником Утеса был назван Тирион, не он. О, об этом гудел и Пентос и весь Браавос и острова в море, шептались долго и едко, посмеивались, хихикали, ведь гордый лев принял себе в приемники львенка, слабого, искалеченого, уродливого телом, но не душой. Не знали же эти сплетники, что с делом этим Тирион справится стократ лучше чем он, Джейме, ведь меч в руках ещё не главный показатель силы и власти. Бывает, ум режет острее, раны наносит смертоноснее. Может, из-за отсутствия того самого ума Джейме и сидит сейчас в роскошно обставленном доме, за столом богатея, который глядит на него с липкой, высокомерной усмешкой, мол, ешь пока дают, пока я в чудесном расположении духа и настроен давать подачки нищим принцам и их свите. Высокомерию этому нужно отвечать глупейшей, открытой улыбкой, так сильные мира сего чувствуют себя ещё сильнее. Ну и пусть. На искусно раскрашенных чудными фресками стенах плясали тени. Канделябры на длинном столе сверкали, начищенные до того самого, режущего глаз блеска. Знатный купец — хозяин дома, толстый боров, имя которого Джейме толком и не запомнил — слишком уж долгим и изящным оно было. Но угощал он щедро, хорошо, считай по-королевски. И мясо, и фрукты, и румяные пироги, а над всем этим душистым дымком витает аромат пряных заморских специй. Благодать. Не чета той мрачной, провонявшей сыростью гостинице в которую им вскоре придется возвратиться. А возвратиться придется непременно, лучше бы раньше полуночи, так на улицах ещё не рыскают оголодавшие брави, которым горло тебе перерезать легче, чем сплюнуть в воду канала. — Мне нужна всего лишь армия. — Не угомонялся Визерис, указывая вперед длинными пальцами левой руки, и будто приглашая свою невидимую кавалерию атаковать тотчас и без промедления. — Они, конечно, будут просить пощады. Но узурпатора со всеми его выродками повесят на воротах замка. Клянусь вам жизнью своей сестры и собственной честью. Но все его мечты, все его глупейшие грезы и сны о Железном Троне были всего лишь сказками, которые и слушать то перед сном не хотелось, в них хранилось слишком много желчи, высокомерия, обиды, жгучей обиды, едкой. У него бы не получилось, боги праведные, не получилось бы, не за такими идут люди, не за таких отдают жизни. Ведь он не Рейгар, за которым шагали тысячи, сотни тысяч, он не воплощение благородности и чести. Всего лишь искалеченный парнишка, искалеченный где-то глубоко в душе, или же рожденный не под той стороной монеты. Визерис разгорался, медленно, но уверенно, как пламя пожара с крохотной лучины, пожирая всё, что попадается на пути. А купец умело подливал масла в тот огонь, строя восторженные мины и усердно кивая, его же женушка вместе с тройкой дочерей лишь хлопали широко распахнутыми глазами и то и дело обмахивали точеные личика разноцветными веерами. — Ох, мой принц, а как же милосердие? — Лукавая улыбка на лице купца шептала, говорила, орала, что всё это лишь фальш и усердная игра, но Визерис не понимал, его уже несло пагубное течение. — Никакого милосердия, они не пожалели никого, ни моего доброго брата, ни его бедную жену и детей, и моего отца, их истинного, законного и милостивого короля не пощадили. Джейме горько скривился, вспоминая ту королевскую милость, и как милость та лизала изумрудным огнём плоть, как извивались те, кого удостоили этой милости. — Вы неприменно сможете, обязательно вернетесь в Вестерос, со своей армией, взойдете на трон, выберете себе королеву! — старшая дочь семейства зарделась под пристальным взглядом Визериса и в один миг затихла под чуткой рукой матери, тут же накрывшей её тонкую ладонь, осаждая пыл юности, наивности и глупости. Ведь каждый за этим столом знал, принц может собрать армию разве что из портовых бедняков и то исключительно из слабоумных. Стук разбитой тарелки с тонкой резьбой на миг заставил тишину в комнате сделаться несносной, тысячи осколков, сотни крохотных крупиц, которые никогда не собрать воедино. — О, святые угодники — прошептала хозяйка, едва ли не удавившись куском только-что отправленной в рот рыбы. — Это… это ведь подарок от моей дражайшей тетушки на двадцатые именины, искусная работа. Была. Ах, какая же жалость… Джейме скользил взглядом за тем, как Дени начинает дрожать, почти незаметно, но всё же, цепляется тонкими пальцами в край стола и прячет взгляд под густыми ресницами, пока множество пар глаз буравят её, дырявят точно и насквозь. — Прошу прощения, миледи, — срывается с губ, такое тихое и почти неслышное, такое испуганное и затерявшееся в тут же сорвавшемся на крик Визерисе. С его красивого, да, красивого и поистине Таргариенского лица стекли все краски, остались лишь сухие черты и тонкие губы сцепившиеся в плотную линию. И желваки на скулах метались, словно безумные, каждый из них под тонкой кожей виднелся особенно четко. — Молю извинить её, она чертовски неуклюжа, и так глупа, глупее шута в моем прежнем доме. Бездарность да ещё и руки кривые, как можно было, Дейнерис? — натянутая улыбка застыла на губах оскалом. — Я обещаю возместить вам всё и даже излишне, через месяц, на ваш счёт поступит нужная сумма. Поверьте, и прошу, миледи, не огорчайтесь. Дейнерис сейчас извиниться сама, ещё раз. Искренне и от души, — взгляд фиалковых глаз глядел твердо и решительно. — Не буди во мне дракона, сестра. Все глядели лишь на неё, и Джейме тоже глядел, знал, что сейчас она не заплачет, ведь от этого будет лишь хуже. Заплачет потом, так как много раз до этого, в темном уголку, подальше от лишних глаз. Он всё это видит, видит, ведь не слеп, и после, будто невзначай, сует ей под подушку леденец на палочке, и в пекло, что она верит, словно леденец этот от Визериса. Будто Визерис тоже умеет извиняться. Нет, это ему было не дано, он жесток, стал таким или же родился — Джейме не знает. Знает лишь, что гнев закипающий в себе принц называет драконом, драконом, не безумием, которое догоняет как бы быстро он не бежал. — Простите. Я не хотела разбить тарель, я всего лишь не могла дотянутся. — Искреннее. И в глазах у Визериса опасные огоньки, Джейме видит их, но ему её не укрыть, хоть где-то в душе и хочется, потому что она, как солнечный луч, среди этой тьмы и вязкого болота. Если хорошо подумать, то безумны они все, кроме неё, ей ужасно непонятным образом удалось сохранить рассудок. — Миледи, я честно не хотела, это случайность, которая вас так огорчила. Мне ужасно жаль, прошу прощения, если вы всё-таки сможете меня простить. Я так сожалею о своём поступке… И тишина в ответ, всего лишь тишина. Визерис был в страшном бешенстве, в ярости, в гневе, точнее, был уже не в себе, его слепило разочарование и вино, которого ему подлили с излишком. В такие мгновения он всегда обвиняет, жалеет, проклинает, не первый раз, далеко не первый раз, виновны все кроме него. Ведь все кроме него лжецы, подлецы и трусы. Особенно Джейме, Джейме и его проклятущая сестрица, которая села с узурпатором на трон. А после комната на миг замирает от громкого всплеска, а потом осторожно и испуганно оживает скомканным всхлипом, приглушенным прижатой ко рту маленькой ладошкой. Следы на мраморно-белой коже как кощунство, они так безобразно краснеют, а после начнут синеть и багроветь. Сегодня Визерис ударил её впервые, или не впервые, как знать. Ведь так глупо было обманывать себя, каждый раз замечая синяки на руках, которые она так тщательно прятала под одеждой. Сегодня он впервые ударил её вот так, открыто, по лицу, не жалея, впервые почувствовал, что гнев свой можно излить так, а если уж попробовал… сделает ещё раз. — Оставьте её, не трогайте! — Визерис продолжал кричать, но уже где-то за спиной, кричал, кричал, то ли не желая, то ли не умея остановится. — Бросьте! Она притворяется, обманывается. Я приказываю вам, приказываю немедленно! Запертая дверь. Плач по ту сторону, неестественный смех. Они вошли в эти темные комнаты лишь когда засов открыли изнутри, со звуком отворяющихся ворот в преисподнюю. Хотя, как знать, может это была та самая преисподняя, обитель грехов и демонов на земле. Вошли осторожно, с опаской, с чувством, что где-то сзади на них навели арбалетный болт. И болт этот сейчас вгрызется куда-то пониже лопатки. Дрожь щекотала сцепленные на рукояти онемевшие пальцы. Эртур Дэйн, сир Освелл и он, Джейме, идут, словно по лесу изрезанному паутиной охотничьих снастей. Сердце в висках стучит, колотит, как шальное. В покоях душно, тяжко, дымно, жаровня растоплена, железный прут раскален до бела. Глаза у Джейме, кажется, плавятся и вот-вот вытекут из глазниц. Душно, слишком душно, жарко до дурноты. Среди этого чада лишь пустое, не выражающее ровно ничего, лицо королевы и восторженный, клокочущий, как вода в глубоком котле крик короля: «Оставьте её! Она притворяется, лицедейка! Драконы не боятся огня и каленого железа! Драконы бессмертны и им не ведома боль!» Когда рука сжимается в кулак — Джейме ничуть не жалеет. Когда той же рукой он бьет человека, которого клялся защищать, внутри ничего и не ёкает, хотя раньше ему казалось, что если нарушить клятву, то на голову ему тут же обрушится весь мир. Может, потому что в ту пору ему было всего лишь пятнадцать. Сейчас же костяшки пальцев врезаются в благородную челюсть во второй раз, а мир всё ещё не рушится, пока не рушится. Пока. Знаковое слово, дарующее надежду, но никогда не оставляющее гарантий. Стояла жаркая пентошийская ночь года 294 от Завоевания Эйгона, долгое, непомерно затянувшееся лето. Джейме уже не молод, Джейме уже не глуп, наивность и мечты в нём иссякли, и больше так и не появились. Он — клятвоприступник, подлец променявший обет на фиалковые глаза принцессы, теплее внутри становится, когда получается в них поглядеть.